Красные рога

Мара уходит из волчьей части племени на следующий же день. Молча сгребает в кучу свои скудные вещи и таким же ворохом бросает их в общей хижине. На самом деле её никто не просит покидать свою старую, но Маре тошно находиться среди волков, бросающих на неё презрительные взгляды. Никто и не собирается ни в чём разбираться — понимает она с разочарованием. Ударом для Мары становится и другая новость: перед тем, как сбежать, шаман ранил Таоша его же резцом. Когда Мара слышит об этом впервые, она чувствует себя так, словно на неё обрушилась снежная лавина. Да только её раскаяние старому вожаку не поможет — он уже немощен и слаб, и некоторые в племени начинают перешёптываться, говоря, что Таош не выживет. Маре хочется наказать саму себя. Она уходит к тем, у кого нет своего зверя — к матерям, детям, старикам и тем, кому, как считается, не повезло остаться простыми людьми. Её никак не принимают — не холодно и не горячо, и Мару это вполне устраивает. Она погружается в безвылазное уныние: днями лежит в хижине, ночью — выбирается, чтобы утянуть оставшиеся с ужина и уже замёрзшие куски овощей, изредка — мяса. Мара становится собственной тенью: не выходит из селения, ни с кем не разговаривает, избегает соплеменников. Из этого состояния её выдергивает, как ни странно, Хело. Приходит в один из дней, берёт за руку и уводит к краю селения, туда, где хижины пустуют. Оборачивает ладони Мары своими и твёрдо, глядя в глаза, говорит: — Мара, не дури. Она тогда словно впервые видит Хело — этого жилистого, с виду слабого паренька с растрёпанными серыми волосами; так неуловимо похожего на Кергу внешне и так отличающегося от молодого вожака внутренне. Мара смотрит на Хело растерянно, беспомощно, и чувствует, как слёзы начинают застилать взгляд. Она утыкается в чужое плечо и плачет: надрывно, боязненно вздрагивая и глотая всхлипы. Хело гладит её по голове с такой нежностью, что Мара жмурится и даёт себе четкий приказ не влюбляться — хватит с неё шамана. Хело вытаскивает её из отчаяния маленькими шажками, и Мара не слишком охотно, но следует за ним. Первым делом Хело знакомит Мару со своей младшей сестрой, не имеющей зверя: её зовут Шая, она робко-пугливая и не сразу принимает Мару, но той становится чуточку легче. Шая потихоньку обучает Мару обязанностям не-волков, и Мару удивительно захватывает ткачество. Грубые льняные нити сами ложатся под её пальцы, и через два десятка дней от начала работы у Мары готово небольшое серое полотно, которое кто-то из матерей, проходя мимо, ненароком хвалит. Маре эта похвала кажется лучше всего на свете. Она словно видит изнанку жизни племени. Её взгляду открывается мир, до этого неподвластный, и Мара захлёбывается восторгом. К волкам она вдруг чувствует презрение: их жизнь настолько разгульна и ленива, что даже то, что они охраняют племя от чужаков и охотятся, кажется незначительным. Не имеющие зверя совсем другие, и в какое-то мгновение Мара ловит себя на мысли, что у них по-настоящему есть душа. Правда, она тут же одёргивает себя — не стоит грести всех под одну гребёнку. У Хело, например, душа есть. Хело заставляет её сходить к Таошу. Мара всё ещё винит в случившемся себя, поэтому встречи со старым вожаком пытается избежать, как может. Но Хело снова берёт её за руку и втаскивает в хижину, где лежит Таош. Мара не сразу находит силы посмотреть ему в глаза, но взгляд у Таоша неожиданно тёплый и понимающий. У Мары как камень с души падает. Таош не может оправиться так же быстро, как молодые, поэтому Мара даёт себе слово сделать всё, чтобы старый вожак выздоровел. Последним, что всё ещё мучает её, становятся мысли о шамане. Его смутный силуэт преследует Мару во снах, голос зовёт по имени, а призрачные руки обнимают за плечи. Мара совсем теряется в своих чувствах, потому что то, что она испытывает к шаману, не назвать ни одним известным ей словом. Это не любовь, не ненависть и не отвращение. Это что-то среднее, что-то на грани. В одну из ночей Мара просыпается с горящим, как огонь, шрамом. Всё это кажется Маре безумием. Она не помнит, как встаёт с лежанки; не помнит, как оказывается на другом конце селения, возле хижины, пахнущей травами. Лишь ощущает на пылающем глазу холодные сухие руки и забывается в блаженном избавлении от боли. Утро приходит медленно, отрывками пробуждений и тихих иноязычных напевов. Окончательно Мара просыпается лишь тогда, когда Ведьма одёргивает полог, впуская яркий весенний свет, и громко недовольно ворчит: — Вставай, негодница! Разбудила меня ни свет ни заря, а сама спит! — и улыбается краешками губ. Мара улыбается в ответ, чувствуя себя вполне сносно, и вскакивает на ноги. Голова предсказуемо кружится, и Мара спотыкается на ровном месте. Ведьма недовольно цыкает. — Вот за что ты на меня свалилась, — сетует она, поддерживая Мару за локоть, и усаживает её обратно. — Ну хоть теперь послушай меня и не перебивай. Мара открывает рот, чтобы задать вопрос, и тут же хлопает себя по губам. Ведьма усмехается. — Мне, верно, следовало сказать тебе раньше, — говорит она, пожёвывая щеку; отворачивается, гремит глиняными чашками. — Ты бы могла и сама догадаться, да голова твоя дурная, — Ведьма показательно стучит себе по лбу, — не тем занята. Мара хмурится, но молчит, как и было велено. Ведьма поворачивается к ней, суёт в руки сочащуюся травяным отваром тряпицу. — К глазу приложи, — бросает небрежно. — О чем это я? А, да, о твоём шраме. Ты знаешь, что болит он у тебя из-за духов, верно? Ты знаешь, откуда берутся духи? — Из человеческих чувств, — робко отвечает Мара. — Значит, он-таки рассказал тебе, — кивая, бормочет Ведьма под нос, и Мара вспыхивает. — Что он ещё сказал тебе о духах? О духах в твоём шраме? — Сказал, что редко кому удаётся сделать такое, — выдавливает Мара. — Был очень удивлен… Ведьма меняется в лице: поджимает губы, хмурит брови так, что между ними и на лбу пролегает складка. — Дурень он, шаман твой, — выплёвывает она с раздражением и, хромая сильнее, чем обычно, уходит вглубь хижины. — Видать, совсем тронулся… — Ты знаешь его? — вскидывается Мара. — Этого шамана не знаю, других знавала, — отмахивается Ведьма. — Так вот, о шраме твоём. Как думаешь, отчего он болит? — Оттого, что духи хотят вырваться на свободу, — заученно повторяет Мара то, что твердили ей с самого детства. — Ложь, — спокойно отрезает Ведьма, а Мара замирает в недоумении. — Духам нет дела до того, что творится извне человека. Они стремятся человека подчинить. Мара подбирается, словно это может что-то изменить; Ведьма смеётся, но глаза её остаются серьёзны. Она качает головой. — Сейчас они не опасны, — вздыхает тяжело. — Мазь да наговор делают свое дело. — Но однажды?.. — Попытаются вновь, — подтверждает Ведьма. — Ты слишком много пережила за слишком короткий срок. Поэтому ты слаба, Мара. Мы с Таошем знали, что это случится, но так быстро… Я не ожидала. Мара вздрагивает при имени старого вожака, облизывает пересохшие губы. Нервничая, ведёт ладонью по шее — эта привычка осталась у неё с заточения в пещере. Мелко-мелко моргает. — Что… Что-нибудь можно сделать? — спрашивает дрожащим голосом. Ведьма смотрит на неё с задумчивым прищуром. — Будешь учиться моему ремеслу, — внезапно говорит она. — С духами разговаривать не научишься, но чувствовать их сможешь. Под присмотром моим будешь, да и травы тебе знать полезно. Мара растерянно кивает и вдруг спрашивает: — А откуда ты знаешь шаманов?.. Вопрос остаётся висеть в воздухе.

***

Маре восемнадцать полных зим, и она уверена — её жизнь наладилась. С ухода шамана проходит полторы зимы, и на дворе стоит жаркое, знойное лето, небывалое в этих краях. Мара просыпается с рассветом в детской — вчера заснула, заигравшись с малышами — и, чтобы не получить случайно маленькой пяткой в глаз, поднимается и выходит из хижины. Солнце встаёт над краем леса, окрашивая макушки сосен светло-красным, и Мара жмурится от удовольствия. Вдалеке блеют козлята — с зиму назад волки загнали несколько горных коз, а их детёныши прибились к селению, да так и остались. Кто-то из старших вспомнил, что раньше в племени держали рогатый скот — до того, как в слишком холодную зиму не пришлось заколоть всех до единого; и козлятам построили небольшой загон на краю селения. Теперь их уже восемь — пятеро взрослых и трое малышей; Мара даже была рядом, когда Ведьма следила за родами. Мара считает себя прилежной ученицей: она знает наизусть названия и свойства большинства целебных трав, может вылечить от простуды и сварить настойку для сна. Она снова с наслаждением оборачивается в волка: сбегать к горам за травами, загнать зайца с необычным окрасом, нужного Ведьме. Но больше всего Маре нравится посвящать себя самым простым делам — заштопать рубаху, спрясть нить, помочь матерям перемолоть в муку ценное зерно. В этом она находит свое спокойствие. Шаман не объявляется ни спустя сезон, ни через ползимы, ни через зиму. Сперва Мара злится и обещается ему отомстить, но после эти желания проходят, оставляя после себя лишь горькое разочарование и тоску. Но сейчас Мара чувствует себя живой. Не самой счастливой и удачливой, не имеющей почти ничего, но живой. Чудесное настроение омрачается, когда вдалеке Мара видит идущего ей навстречу Хело. В голове всплывают недавние воспоминания: утро, речка с быстрым течением чуть поодаль от селения, в которой Мара полощет бельё. Взволнованный Хело порывается что-то ей сказать, Мара смешливо фыркает, и вдруг — его ладони на её лице. И чужие губы на губах, нежные и тёплые, да только позвоночник прошибает холод. От неправильности. Мара закрывает глаз, поводит нервно плечами. Она влепила Хело пощечину — от испуга! — и сбежала, а следовало объясниться. Мара ловко не попадается ему на глаза, да только разговора не избежать. Мара совсем не любит Хело в этом смысле, поэтому сейчас, когда он так уверенно надвигается, её колотит от волнения. Она не хочет причинять боль другу. — Мара, — зовёт Хело, выставляя руки перед собой. — Давай поговорим. Мара поджимает губы и кивает. Хело жестом предлагает отойти от детской, и Мара первая устремляется к краю селения. Недалеко блеют козы, и это придаёт ей капельку уверенности. Всю дорогу звенит напряжённая тишина, Хело медлит, и Мара берёт всё в свои руки. — Послушай, — твёрдо начинает она, не поворачиваясь к Хело лицом — иначе потеряет весь запал. — Я не чувствую к тебе того же, что чувствуешь ты. Из-за спины раздаётся тяжёлый вздох, и Мара одёргивает себя. — Я искренне рада быть тебе другом, пойми! Но я не хочу… большего. Складывая дрожащие руки на груди, Мара разворачивается и теряется: на лице Хело — ломаная, но понимающая улыбка. — Спасибо, — кивает он, а на его щеках проступает бледный румянец. — Но на самом деле… На самом деле я хочу поговорить не только об этом. Мара настораживается и удерживает себя от того, чтобы нахмуриться. Ей совсем не нравится тон Хело, но она должна хотя бы выслушать друга. — О чём? — мягко подталкивает она. Хело смотрит на Мару немного затравленно. — О Керге, — признаётся он. Мару обдаёт жаром: о, она знает, о чём Хело собирается говорить. Она принимается мять рукав своей рубахи. — Ты же знаешь, как я к нему отношусь, — сбивчиво шепчет Хело. — Его решения порой вредят племени, он жесток, и многие из стаи со мной согласны! Поэтому… — Довольно! — Мара вспыхивает и тут же смолкает, стыдясь порыва. — Что вы сделаете? Сместите его и встанете во главе племени, такие же неопытные, как и Керга зиму назад? Вы совершите те же ошибки! Хело стискивает зубы так, что на скулах проступают желваки. — Ты защищаешь его? — с возмущением вопрошает он. — Он ведь и тебя унизил, Мара! Сослал тебя… Обрезал волосы, словно ты прокажённая! Мара вскидывает руки, зачем-то нащупывает отросшие пряди. Он уже достигают лопаток, но соплеменники всё ещё считают это плохим знаком. — Мне так даже больше нравится, — фыркает Мара, но Хело распаляется ещё сильнее. — Почему ты остаешься на стороне тех, кто причиняет тебе боль?! Почему ты… — голос его вдруг срывается, и Хело весь сникает, — не на моей стороне? Мара вздыхает глубоко и прерывисто. Чужие слова громом отражаются от её подсознания, и Мара внезапно понимает — её друг слишком прав. — Я не знаю, Хело, — она болезненно кривит губы. — Я не знаю. Она обхватывает себя за плечи, чувствуя, что мелко дрожит. Хело подходит ближе, утыкается Маре в волосы. Они не обнимают друг друга, нет; у них слишком много разногласий, чтобы смириться с этим. Но ни один из них не хочет терять другого. Следующие несколько дней Мара плохо спит. Во снах снова появляются старые образы кровавой битвы, где её лишили глаза; чей-то голос, смутно знакомый и приносящий покой. Из раза в раз она просыпается и бездумно вглядывается в потолок, пытаясь собрать мысли воедино, но приходящие порой образы кажутся чересчур желанными и недосягаемыми, чтобы быстро о них забыть. — Духи предупреждают тебя о чем-то, — с недовольством говорит Ведьма, когда Мара хмуро готовит себе отвар. — Шрам болит? — Скорее жжётся, — с сомнением отвечает Мара. — Это сложно. В очередную ночь Мара не выдерживает: подрывается с лежанки и в одной тонкой рубахе уходит в лес. Она не сразу понимает, что рядом чужак, но чутьё подсказывает, что что-то не так. — Мара, — вдруг зовет её сзади до боли родной голос, и Мара, слишком резко поворачиваясь, теряет равновесие. Её подхватывают сильные руки, сжимают мозолистыми пальцами локти. В прозрачном блеске луны Мара с трепетом различает полузнакомые-получужие черты: нос с крупной горбинкой, сжатые в тонкую полоску обветренные губы, глаза, горящие чем-то неясным. И морщины — лицо, более смуглое, чем Мара помнит, всё испещрено неглубокими, но явными морщинами. Словно завороженная, Мара очерчивает их легкими касаниями, но шаман перехватывает её руку и отстраняет от себя. — Мара, — предупреждающе говорит он, и Мара думает, что она такая глупая — голова простить ему что угодно только ради звука его голоса. — Нам нужно поговорить. Мара всхлипывает тихо, моргает часто-часто и протягивает руки к шаману. И леденеет, когда шаман её отталкивает.