I love you kid

Говорят, Лондон — унылый город дождей, туманов и разбитых надежд. Роберт точно знает: врут. Еще полубезумный старик Эйнштейн в свое время самонадеянно заявил, что открыл истину, и истина эта состоит в том, что все относительно. Все зависит лишь от точки отсчета, от начала системы координат, от абсолютного нуля, от которого начинается движение вниз и вверх. Одновременно. Ведь каждый сам выбирает, куда ему двигаться. Вниз или вверх. В Лондон — столицу серой слякоти и размыто-блеклого неба или Лондон — город кипенно-белых простыней, гостиничного аромата лилий и еле подрагивающих ресниц одного местного парня, лежащего на соседней подушке. Роберт не спит уже давно: спать рядом с Томом, отрывая секунды от их и так недолгой встречи, кажется чем-то худшим, чем преступление. Рука сама собой тянется к жесткому ершику волос и безуспешно пытается ухватить короткие иголочки, на месте которых так отчаянно не хватает мягких кудряшек. Не сдержавшись, Роберт дает выход своему давнему недовольству и ругается вполголоса. — Не ворчи, — неожиданно раздается еще невнятное со сна, но вполне ощутимо смешливое. — А то всем расскажу, что Роберт Дауни под старость лет превращается… в занудного брюзгу… — бухтение Тома то и дело прерывается долгим и сладким зеванием, — и я теперь боюсь за его моральное состояние. — Не могу не ворчать, — игнорирует угрозу Роберт, недовольно перебирая остатки былой роскоши на голове Тома. — Я сразу говорил, что это просто ужасно. Том уворачивается от неласковой ладони, растягивается во весь рост на своей половине кровати, с наслаждением потягивается и вновь зевает. Роберт готов поставить все свои гонорары за роль Тони (а это, на минуточку, суммы с впечатляющим количеством нулей!), что мелкий наглец все это представление с демонстрацией безупречного тела устраивает нарочно. Но от этого знания оно ни на каплю не утрачивает своей зрелищности и убийственного воздействия на Роберта. Он чувствует, как сердце в груди пока еще неторопливо, разгоняясь, примериваясь, но неотвратимо заходится в сумасшедшем галопе. — Говорил, ага, — лениво кивает Том, почти по-детски неуклюже растирая щеки и глаза руками, — сто раз. Последний буквально позавчера. Скажи спасибо, что у меня уже иммунитет, а то хрен бы тебе, а не вот это вот все. — Я рад твоим улучшающимся самообладанию и самомнению, Томми. Роберт ухмыляется, в свою очередь вальяжно разваливаясь на кровати и не особо утруждаясь прикрытием наготы. В конце концов, в увлекательную игру «Я крут, и я знаю это» можно играть вдвоем, и от этого она станет лишь интереснее. — Раньше бы ты при одном моем намеке на недостатки в твоей внешности, — продолжает он, насмешливо прищурившись, — впал бы в депрессию. Том в ответ на явное подначивание лишь легко улыбается, незаметным движением переворачивается на живот и, подперев голову руками, смотрит смеющимся взглядом. При этом совершенно невинно и непосредственно болтает ногами. Только белых носочков не хватает для завершенного образа Лолиты. Зараза. — Это раньше, — охотно соглашается он и так якобы беспечно хлопает ресницами, что Роберт чувствует, как каждый их невесомый взмах отдается ударом в висках, — а сейчас мне такое бессчетное количество раз признавались в любви люди, которых я никогда не видел и не увижу, что это как-никак действует. Уже порядком заведенный Роберт медленно, но пристально облизывает его потемневшим взглядом. Все еще не утратившие юношеской пухлости щеки, сейчас спрятавшиеся в кулачках (назвать их кулаками у Роберта язык не поворачивается). Слегка изогнутые в призрачном намеке на улыбку покрасневшие губы, по которым то и дело завлекающе скользит кончик языка. Невинно-порочный (как умеет только он) взгляд, который Роберту уже слишком хорошо знаком, но от которого все равно каждый раз желание проходится пилой по нервам. И, как завершающий аккорд, маленькие, ровненькие, какие-то до безумия аккуратные пальчики (да, с ними то же самое, что и с кулачками!) на ногах, ритмично покачивающиеся вперед и назад. Как же ему не хватало этого все гребаное время разлуки! Как же ему не хватало его… Роберт медленно, смакуя момент, наклоняется к нему, подцепляет подбородок пальцами и мягко тянет на себя. И когда между ними почти не остается расстояния, негромко спрашивает: — Значит, признания в любви от левых людей для тебя так важны? Выражение глаз Тома меняется за секунду. Из них вмиг уходят брызжущая фонтаном игривость, легкомыслие и флирт. На смену им неотвратимо приходит что-то иное. То, чему так сложно дать название. Или, наоборот, легко, если есть для этого достаточно смелости. У Тома она есть, определенно. — Вообще-то, — он слегка прикусывает нижнюю губу Роберта, проходится по ней кончиком языка и очень бережно ведет пальцами по щеке, — мне куда важнее признание другого. Того, кто для меня один-единственный. Для Роберта, стиснувшего зубы от прилива мучительного, так похожего на боль счастья, этого достаточно, чтобы резко рвануть его на себя. И пусть весь мир подождет.

***

— Нет, тебе, правда, так не нравится моя стрижка? Том — хороший актер, с этим никто особо не спорит. Он действительно неплохо пытается скрыть свои чувства и сделать вид, что спрашивает исключительно от скуки. Но не то чтобы у него когда-то выходил этот фокус с Робертом. Тот очень выразительно молчит, и это молчание настолько красноречиво, что Том только опечаленно пожимает плечами. Нет, ну, а какой реакции он ожидал? Отлично знал же, что Роберт от его волос в каком-то иррациональном и плохо понятном даже ему самому восторге. Едва ли не с самой первой встречи. С той самой, когда взволнованный Том стоял перед ним на пробах в растянутой футболке, совсем пацан-пацаном, и благоговейно выглядывал сверкающими глазенками из-под взлохмаченных кудряшек. Нет, у Роберта, конечно, тогда и мысли не было о том запретном, что в итоге привело их в этот номер, боже упаси. Вот только почему-то пальцы просто зазудели от желания зарыться в это каштановое богатство на голове очередного претендента на роль Питера Паркера. Именно это Роберт и сделал, гораздо позже. Не тогда, когда для роли в «Противостоянии» Холланда обливали тоннами геля, чтобы волосок смирно лежал к волоску. И не тогда, когда на съемках «Возвращения домой» парикмахеры, ворча и морщась, колдовали над непослушной шевелюрой по полчаса. Нет, это случилось тогда, когда со смутной тоской по мечтам, одолевшим словно в молодости, Роберт понимал, что съемки, а с ними и тесное общение с невесть откуда взявшимся на его голову мальчишкой, вот-вот закончатся. Во время съемок боя со Стервятником он, сам не зная зачем, остался понаблюдать. Конечно, дать самому себе ответ, что вообще происходит, было бы даже слишком просто. Но именно поэтому все мысли, которых никогда не должно было быть, он давил в зародыше. У него выдалась свободная минутка, он устал, хочет отдохнуть, расслабиться, и потому просто решил посмотреть на съемки. Что в этом такого, не правда ли? В перерыве между дублями, пока запыхавшийся Том жадно глотал воду из торопливо протянутой ассистенткой бутылки, Роберт, вновь не давая себе труда задуматься, подошел к нему и бросил пару ничего не значащих слов. Даже от этого незначительного знака внимания Том расцвел, что-то принялся быстро объяснять, активно жестикулировать. И вот тогда, не в силах отвести глаз от радостного и взбудораженного лица, внезапно даже для себя самого, Роберт запустил руку в его волосы и ласково разлохматил их. Зарываясь, сжимая, узнавая, наслаждаясь, сдаваясь. Ошарашенный, испуганно-счастливый взгляд замершего Тома долго, слишком долго пришлось вытравлять из памяти. Ощущение, что его руки всю жизнь тосковали именно по этому прикосновению, — тоже. Внезапное осознание, что с этого момента уже ничего не будет так, как прежде, вытравить так и не удалось. — Вот так, значит! — бесцеремонно прерывает Том плавный и щекочущий скрытые струны души поток воспоминаний. — Тогда в душ я — один, и я — первый! — Эй! — возмущенно вскидывается Роберт, сурово насупливая брови. — Ребенок, я не понял, кто тут суперзвезда? Он пытается схватить нахального мальчишку и доходчиво объяснить, кто тут главный, но запутывается в перекрученных и смятых впопыхах простынях. Выбраться из цепких тисков не так просто, и он сердито дергается и чертыхается. Глядя на неравную борьбу, Холланд, хохоча, удирает в ванную и, на пороге обернувшись и послав нежнейший воздушный поцелуй, захлопывает дверь за собой. Роберт не может не усмехнуться добродушно. От этой небольшой перепалки веет нормальной жизнью. Той самой, которая необходима даже им, которых нормальными назвать никак нельзя. Наконец-то он выбирается из кровати, в которой они давно потеряли счет неумолимому времени. Не сразу отыскивает в разбросанной то тут, то там одежде свои брюки. Сваливает утратившее свежесть белье с постели на пол, накидывает на кровать небрежно отшвырнутое до этого на кресло одеяло и облегченно падает поверх него. Он расслабленно скользит взглядом по пустым стенам, белому потолку, бордовым портьерам. Небольшой номер в скромном отеле, надежно укрытом в недрах шумного Лондона. Который, впрочем, умеет хранить доверенные ему тайны. Сколько таких номеров уже было? Сколько еще будет? Каким же выматывающе долгим было их расставание длиной в несколько месяцев. Но насколько же дольше длилась эта премьера длиной всего в несколько часов! Те несколько часов, когда Он был рядом. Когда смотрел так влюбленно и преданно, словно и не было всех этих лет, а он, Том Холланд, все еще безвестный начинающий актер, робеющий перед звездой мирового масштаба. Когда светился улыбкой так, что теплом окатывало с головы до ног и хотелось орать от счастья. Когда так мелко дрожал, еле заметно прислонившись плечом во время фотосессии, что рука Роберта невольно сама стекала по напряженной спине. Безмолвно умоляя и обещая: «Я здесь, я с тобой, подожди, только немного подожди…». Когда целовались, словно сумасшедшие, в темном закутке под лестницей, наплевав, что в любой момент могут увидеть. Не до того было. Вообще ни до чего, на самом деле. Когда вжимал его в стену так, что до сих пор не понимает, каким чудом удалось остановить свое безумие и не содрать с него штаны прямо там. Когда само собой, так легко и правильно, сорвалось с губ: «Я люблю тебя, Том», и даже Сьюзен, окинувшая его долгим взглядом, ничего не сказала на это. Когда сидели рядом в кинозале, а Роберт не мог выпустить из своей ладони его горячие пальцы. И как бы ни хотелось сжать упругое, обтянутое черной джинсой колено, отпустить руку было выше его сил. Когда улыбался, что-то говорил, что-то спрашивал (что хоть? Кто бы напомнил!), а думал лишь об одном: почему время перестало двигаться?! Роберт не уверен, что он понимает, почему его счастье приняло такие извращенные формы. Лайки в инстаграме, молчаливая виртуальная слежка, перемежающаяся скрытыми посланиями, редкие звонки, от которых только хуже, еще более редкие встречи, после которых порой хочется выть, укромные номера в специальных отелях с понимающим и ко всему привычным персоналом, торопливые поцелуи и судорожные ласки под аккомпанемент телефонных звонков… — Кстати, пока не забыл: Тесса просила передать, что костюмчик Железной собаки ей понравился, — раздается вдруг из-за двери сквозь редкий плеск воды, — ты оценил, как она сегодня была к тебе благосклонна? Я даже немного заревновал. — Еще бы, — Роберт, который рад отвлечься от своих мыслей, отвечает с неприкрытым облегчением, — но теперь от моей одежды пахнет псиной. Передай ей, что я по-прежнему ее поклонник, но сильно подумаю, брать ли к себе, когда ты свалишь в отпуск. Дверь распахивается, и Том, закутанный в пушистый белый халат, возникает на пороге. Роберт смотрит на разрумянившиеся щеки, на капельку, удравшую от полотенца и стекающую по скуле, на глаза, которые сейчас лучатся умиротворенным светом, на пальцы, машинально теребящие пояс, на смешливо сморщившиеся губы, которые придется не один день лечить от раздражения. И понимает, что никакого иного счастья ему и не надо. Ему нужен Том Холланд. Один-единственный.