Весенний мальчик

Хагакуре любит праздники: общее веселье — это так прекрасно! Но ни весёлая обстановка, ни жизнерадостность момента, ни даже счастливый и смущённый Мидория, которому одноклассники устроили вечеринку-сюрприз, не мешают ей мотать сопли на кулак, спрятавшись на кухне. У неё идиотская причина, которая даже расстройств не стоит. Но Хагакуре семнадцать, и всякая причина кажется ей достойным поводом. Будто ей впервые плакать из-за причуды. Она не успела надеть перчатки после готовки и пробыла в гостиной всего пять минут, а за это время в неё уже несколько раз врезались. — Прости, Хагакуре, не знал, что ты здесь, — равнодушно извинился Тодороки, задев её плечом. — О, Хагакуре, извиняй, не видел, — сказал Киришима, наступив ей на ногу. — Вот чёрт, Хагакуре! Прости, не заметил тебя, — легкомысленно хохотнул Каминари, нечаянно пройдясь локтём по её рёбрам, пока усаживался на диван. Тоору знает, что причуда — это хорошо, что со своей она учится управляться всё лучше, что учитель Аизава считает её потенциально сносным героем. Тоору всё это знает, но иногда хочется послать всё к чертям. Если не выходит показаться всем такой, какая она есть, то хочется хотя бы быть заметной. — Ты чё ревёшь, Прозрачная, день рождения с похоронами перепутала? Хотя это ж задрота вечеринка, на похоронах и правда веселее, — Бакугоу жутко доволен своим остроумным, как ему кажется, пассажем. Хагакуре недовольна, что из всех людей в мире или хотя бы в общей гостиной в слезах её застал именно этот экземпляр. Ни сочувствия, ни доброты, ни утешений. С другой стороны, может, это и к лучшему: Бакугоу нет дела ни до чьих проблем, ему скажешь — он развернётся и уйдёт. Поэтому Тоору говорит. Только вот совсем не то, что хотела, — что её никто не замечает, — а то, что тревожит её гораздо сильнее. Что её может не заметить кто-то один очень важный. — Кто полюбит девчонку, которую никогда не видел? — и пусть этого одного на горизонте и в помине нет и Хагакуре не влюблена ни в кого конкретно, её расстраивает само отсутствие возможности. Она не настолько оптимистка, чтобы верить, что парни равнодушны к внешнему, что визуальное для них не важно. Её настораживает, что Бакугоу не вылетает с кухни, стоит только ей заикнуться про любовь. Он смотрит на неё презрительно и даже угадывает, где именно находится её лицо. — Ты дура? — немилосердно осведомляется он, давая понять, что всё её проблемы не стоят его времени. — Ты же вся — причуда. Не голова, не руки, не ноги — целиком. Какая кому разница, как ты выглядишь? — Тебе никакой, потому что ты только о войне и думаешь. Тебя вообще ещё хоть что-нибудь интересует в жизни? Мысль обличается в слова прежде, чем Тоору успевает подумать, и секунду спустя в голове её уже носится ветер и односложное: «Беда». Вместо ответа Бакугоу молниеносно хватает её за затылок и окунает лицом в торт. В праздничный торт для Изуку, который они пекли всей женской частью класса два дня! Вопроса, почему он решил убить её именно так, у Хагакуре не возникает. Это же двух зайцев одним выстрелом: Изуку праздник испортить и проучить зарвавшуюся одноклассницу. Но она не успевает заголосить и позвать на помощь, потому что Катсуки достаёт её из торта тем же резким движением, которым и окунул, разворачивает к себе лицом, грубо хватает за щёки и вдруг пальцами принимается водить по лицу. Снимает с неё излишки сливок, размазывает, будто глину по каркасу или краску по холсту. Лицо у него сосредоточенное, как у художника, как у творца, и Тоору запоздало догадывается, что он пытается сделать. — Не дёргайся, дура, а то глаз выколю, — угрожает Бакугоу, когда она пытается отодвинуться от его грубых, шершавых ладоней. В женских романах написано, что сливки по телу — это сексуально. Хагакуре, испытав это на себе, думает, что это липко и неэстетично, а в случае с конкретно этим экземпляром — ещё и травматично. Но у Бакугоу больно страшное лицо и слишком явная миссия, чтобы спорить. Она следует его совету: замирает и решает, что надо только пару секунд потерпеть. — Всё, — Катсуки отпускает её, наконец, хватает сковородку из мойки, переворачивает блестящим дном, и Хагакуре может видеть своё отражение. Она похожа на привидение: в тщательно размазанных по лицу густых сливках, будто в белилах, она выглядит не слишком привлекательно даже по меркам Минеды. — Ужас. — Чего ужас-то? Глаза есть, нос есть, рот на месте — чё надо-то ещё? — Надо, чтобы красиво, балбес! — Хагакуре не знает, действует ли на неё то, что Бакугоу может видеть теперь, как меняются её черты, но «балбес» она выплёвывает так же бесстрашно, как и предложение отметить день рождение Изуку всем вместе. — Блядь! — взрывается Бакугоу и хватает вишню с торта. Хагакуре в ужасе пищит: шедевр для Деку выглядит всё более жалобно с каждым движением Катсуки. Бакугоу вместо раскаяния засовывает ягоду ей в рот и не убирает пальцев. — Кусай. — Чего? — Кусай, я сказал! Тоору послушно сжимает зубы и чувствует, как сок брызгает на язык — Катсуки выдёргивает половину вишни из-под её зубов и злобно велит не шевелиться, пока размазывает мякоть по её губам. Хагакуре смиренно принимает кару: нечего было показывать слабость, нечего было реветь, что никто не любит. Вселенная жестока, она умеет проучить. Если до этого к девушке относились хотя бы с симпатией, то теперь, когда она станет причиной уничтоженного торта и покажется одноклассникам вот с этим на лице (кажется, именно это Бакугоу и планирует), её совершенно точно возненавидят окончательно. Катсуки надкусывает ещё один плод, окунает палец в сок и небрежно размазывает в уголках её глаз. Хватает фломастер с пищевым красителем с густой, фиолетовой, почти совсем чёрной краской, которым на белом торте было выведено красивое «с днем рождения, Деку» (теперь надпись осталась только частично), и Хагакуре только чудом понимает, что Бакугоу вычерчивает дуги бровей, а не пишет у неё на лбу что-то вроде «хуй». С него станется. Его сосредоточенное лицо у неё прямо перед носом: он старательно закусывает губу и даже немного потеет. Макияж (даже дебильный и, без сомнения, уродский) — это непросто, особенно когда делаешь это в первый раз, а вместо косметики у тебя — подручные фрукты с праздничного торта. Наконец, Бакугоу выдыхает, отстраняясь. Облизывает пальцы в сливках и вишнёвом соке, пока критично осматривает свои труды, и от этого жеста или от взгляда у Хагакуре во рту пересыхает. «Батюшки святые, матушки Всемогущего!» — со страхом Тоору понимает, что пялится. А потом Бакугоу снова поднимает сковородку и приходится пялиться уже на себя. Сливки лежат на лице удивительно ровно, пухлые губы очерчены так, будто Бакугоу пользовался карандашом, а о таких шикарных бровях мечтали, наверное, все гейши Киото. Но дело не в этом — дело в том, что Хагакуре красивая. Настолько, что ей идёт даже это фруктовое безобразие. Она похожа на майко*. Не самую дурную, даже хорошенькую, прелестную майко. Такую майко хозяйки могли бы продать подороже. Она задумчиво касается губ языком. — Не слизывай краску! — орёт Бакугоу и высовывается из-за сковородки. Хагакуре одаривает его долгим взглядом (если бы он ещё мог видеть этот взгляд, учитывая, что на месте глаз у неё два прозрачных провала), шокированным, удивлённым. Его странная попытка помочь — «это ведь она?» — не укладывается у неё в голове. Но, в конце концов, Бакугоу же герой, помогать — его святая обязанность. Она кидает ещё один взгляд на блестящее дно сковородки и протяжно выдыхает. — Это всё конечно здорово, но… — она расставляет руки, будто Бакугоу способен заметить этот жест, как бы говоря: «Всего не раскрасишь». Катсуки цыкает, и на секунду его лицо становится задумчивым. — Стой здесь. Через пару минут он возвращается вместе с Момо, у которой в руках шикарное кимоно и которая по просьбе Тоору создает ей цветные линзы для глаз. Хагакуре чутка привирает с цветом: глаза у неё болотные, но у Момо она просит ярко-зелёные линзы, которые очень оживляют взгляд. Когда Тоору обматывается в кимоно при помощи Момо и подходящий к её внешнему виду парик, Бакугоу почему-то отворачивается. Будто она не стояла тут голой всё это время. Или будто до него только что дошло. Вообще-то, Тоору приличная, но бесконечные геройские тренировки, во время которых носить костюм ей не положено, входят в привычку, и иногда она забывает, что надо бы одеться. — Хагакуре, какая ты красивая! — восторженно выдыхает идеальная Яойорозу со своей величественной осанкой и водопадом волос, и из её уст это действительно комплимент. Ей Тоору верит охотнее, чем отражению в сковородке или критическим взглядам Бакугоу. Что вообще Бакугоу может понимать в красоте? Но, видимо, он всё же не чужд эстетики: весь вечер Хагакуре, вытолканная с кухни уговорами Яойорозу и прицельным пинком Бакугоу, ловит восхищённые взгляды одноклассников. В отличие от остальных Катсуки посматривает искоса и как-то очень ревниво к собственным трудам, не разрешает ей касаться лица и будто бы всё время печётся, что она что-нибудь испортит в его шедевре. «Алё, это моё лицо!» — хочется сказать, но Тоору молчит. Сливки чуть смазываются, когда они играют в твистер, а вишнёвый сок с губ выцветает, слизанный вместе с мороженым. И в середине вечера ей приходится смыть с себя гастрономическую фантазию Бакугоу, потому что щёки начинают чесаться, и она идёт на кухню к раковине. — Говорил же не слизывать краску! — угрожающе тянет Бакугоу, стоит ей потянуться к крану, и Хагакуре чуть не икает с перепугу. — Прости, — пищит она. Бакугоу цокает и вдруг берёт её за подбородок. — Всё, накрасовалась? — спрашивает он ядовито и даже зло. — Ты прозрачная, а не незаметная. И мазаться для того, чтобы заметили, к чертям надо. Ясно? Хагакуре неожиданно ясно, и она улыбается. Он говорит в свойственной ему грубоватой манере, но что-то странное — те слова, которые отражаются глухим «ту-дум» в груди Хакагуре. Бакугоу не знает, наверное, что это мило. Но всё равно смотрит на неё и её уже чуть смазанную улыбку странно. Будто она совершает преступление, будто должна с этой раскраской спать лечь только потому, что он старался. Тоору смачивает полотенце водой и подносит к лицу, но руку перехватывают горячие пальцы. — Я сам, — хищно оповещает он и прижимается ртом к её губам, не то что не спросив разрешения, а даже намёка не подав, что собирается. Хагакуре так и застывает, с широко распахнутыми глазами не её цвета, и точно знает через две секунды, что с интенсивностью поцелуя и тонны вишни не хватило бы, чтобы краска осталась на её губах. Она краснеет — точнее, думает, что краснеет. Ей так жарко, что румянец точно есть, даже если его не видно. Тоору не пытается отбиться, потому что, по правде, всё не так уж плохо. Подбородок, скулы, шею — Бакугоу слизывает с неё сладкие сливки («Так вот почему это сексуально», — меланхолично думает Тоору) и вряд ли угомонится, пока она снова не станет прозрачной. Ему, кажется, нравится, когда она прозрачная. Хагакуре молча цепляется за его майку, а когда набирается дерзости — за плечи и спину. Он каким-то образом угадывает, даже когда её больше ничего не выделяет из окружающей обстановки, где она: где её губы, её руки, её шея, грудь, талия. У неё идеальная маскировка, совершенная природная защита от хищных представителей этого мира. Но некоторым хищникам и маскировка не помеха. Наверное, это его звериное чутье. Или слух. Или по запаху он ориентируется — с чёртовым Бакугоу Хагакуре может предположить всё, что угодно. Только вот это вовсе не страшно, а как-то тепло и мило: ему не надо на неё смотреть, чтобы заметить. Эта мысль греет душу. Тоору даже жаль, когда Бакугоу отодвигает её за плечи. Недовольный, полусердитый взгляд никак не вяжется с его сладкими от сливок губами и тем настроением неприкрытого удовольствия, в котором Хагакуре себя обнаруживает. — Это не значит, что меня что-то интересует кроме войны, усекла? — поясняет Бакугоу, хотя она уже и думать забыла про тот опрометчивый вопрос, который привёл ко всей этой странной ситуации. Тоору судорожно кивает, чтобы ему ещё что в голову не пришло. Но у Бакугоу в этот раз другие планы. — Но причуда у тебя оху… красивая. Даже учитывая, что видеть он не может, удивление на лице Тоору всё равно каким-то образом не проходит незамеченным. *ученица в гейши, отличающаяся более яркими макияжем и одеждами