Город восемь два два — вне полосы помех

and live some beautiful days in a magical place

— У Юнги классный цвет волос. — А у тебя гусеница на кепке. Чонгук встревоженно выпучивает глаза и медленно тянет руку к козырьку. Тэхён его спасает и снимает гусеницу сам, вертит её на пальце и убирает в карман куртки, чтобы на улице выпустить её на какой-нибудь листик. Чонгук же всё ещё не шевелится и залипает по привычке, оглядывая утонувший в бардаке коридор, и пытается припомнить, с каких пор его друзья-придурки, которых он сам же сюда впервые привёл, стали появляться здесь чаще него. Взгляд впирается в стену, на которую явно что-то проливали — по обоям дугами ползут очертания пятен, наверняка кто-то споткнулся об разбросанную обувь, об мяч или об кого-то валяющегося. А потом старательно оттирали — несомненно с хохотом и под смешные ругательства Сокджина на фоне. Юнги наконец-то выходит из комнаты — уютно лохматый и укутанный в шарф — и протягивает пакет. — Вот твои плавки. Тэхён забирает пакет и с недоверием заглядывает внутрь. Юнги закатывает глаза. — Если что, тебе необязательно оставлять у меня свои трусы для повода прийти ко мне снова, —уточняет он и отводит взгляд. Тэхён улыбается Юнги влюблённой катастрофой и плывёт с него дурачиной, и Чонгук хочет пошутить срочно и с хитрыми похрюкиваниями, но только вот ему резко становится совсем не до шуток. Потому что в коридор выходит Хосок. Театрально и зрелищно, с бокалом в руке и в пляжных очках с розовыми стёклами, в джинсовых шортиках с весёлой бахромой, в голубом боа и с приколотым к волосам цветком. И во всём этом явлении нет ни грамма комичности и наигранности, и потому Хосок не просто выходит, а случается — парализующим ступором в лицо, оборвавшимся изумлённым вздохом и моментальной потерей способности выговаривать слова. — До-о-обрый день, — громогласно приветствует он, приподняв изящным жестом очки, и заглядывает в пакет. — Чего там? — Плавки, — смущённо бурчит Тэхён. Хосок драматично ахает и разворачивается к Чонгуку — смотрит с любопытством и шумно тянет из трубочки смузи. — Чонгук, знакомься, это Хосок, Хосок, знакомься тоже, это Чонгук, — вяло представляет их друг другу Юнги. — Нас вроде уже раз в четвёртый знакомят, нет? — Хосок задирает очки на голову и задумчиво прищуривается. Видятся они и правда не впервые, но то были случайные пересечения по дороге куда-то и в спешке, и Хосок в эти мимолётные встречи всегда мелькал будто нехотя и не желая запоминаться, спрятанный под ротовой маской или в тени капюшона, копался в телефоне и ждал, пока другие закончат болтать, а после благополучно ускользал. — Да, но… — Чонгук поражённо усмехается. — Мы толком никогда и не общались? Почему так? Хосок встаёт модельно и вертит пальцем коктейльный зонтик в бокале. — Ну, будем считать, что вселенная берегла нас друг от друга, — заключает он и улыбается — слишком ослепительно и очаровательно для реальности, и Чонгук сдерживается, чтобы не протереть в неверии глаза. Где-то из глубины комнаты слышится телефон, и Хосок, махнув на прощание, уходит отвечать на звонок. Снова ускользает, снова не дольше мимолётности — но Чонгук в этот раз запоминает точно. — Я понимаю, в Хосока трудно поверить, но он реально существует, — Юнги приваливается к стене плечом и зевает, носом зарываясь в шарф. Они с Тэхёном о чём-то ещё переговариваются и смеются, а Чонгук всё поглядывает с раскрытым ртом на прикрытую дверь комнаты — к вселенной у него теперь слишком много вопросов. — Что это было. Проезжая часть, которой Чонгук задаёт вопрос дня, не отзывается и безразлично пролистывает перед его глазами машины. Тэхён отмалчивается тоже и шумно прихлёбывает из стаканчика кофе. — А ведь и правда, вас двоих будто нарочно жизнь разводила, — он задумчиво хмурится и подёргивает плечами. — Жутко. Заглавная тема из “Секретных материалов” звучит в головах у обоих, и Чонгуку правда интересно, как всё это время они с Хосоком умудрялись не пересекаться в стенах одной чёртовой квартиры. Чонгук не так уж и часто наведывался в гости к Сокджину, но факт, что все разы им с Хосоком не удавалось оказаться в одном месте, пугает и завораживает одновременно. Чонгук, правда, пока не отбрасывает теорию, что Хосок всей их компашке просто мерещится. — Погоди, — Тэхён делает ещё пару глотков и выставляет вопросительно ладонь. — Так он тебе понравился? Чонгук допивает свой кофе, уставившись на Тэхёна пристальной настороженностью, кладёт в протянутую ладонь пустой стаканчик и уходит вперёд, не произнеся ни слова. Весна с разгона влетает в голову и принимает облик Хосока — немножко в боа и немножко в шортиках, шальная и прячущая секреты в кармашках, как зов из ниоткуда, на который тянет сорваться и побежать, как вдохновение с отголосками чего-то хмельного — Чонгук просто не выдерживает. Хватается за карандаш и набрасывает по памяти — смутно черты лица и сложенную в сердечко улыбку. Взмах изящной руки и плечо плавной дугой — вот-вот будто вздрогнут в беззаботном смешке. Напевает и под тревожные “ого” заглядывающего через плечо Тэхёна вырисовывает изгиб стройной ноги. Весна жжёт щёлочью в венах — и страшно хочется увидеться снова. — Так ты не против? Хосок озадаченно моргает и переглядывается с Юнги — тот заинтересованно жуёт и молчаливо ждёт развития событий. Чонгук стоит перед ними вдохновлённым первоклашкой и нетерпеливо сжимает в руках скетчбук. — А почему ты решил рисовать именно меня? — осторожно спрашивает Хосок, всё ещё выглядя немного растерянно. — Мне хочется. Хосок поджимает губы и кивает, засчитывая аргумент. — Он кстати яой рисует, — предупреждает Юнги, хрустя чипсами. — Да что ты? — изумляется Хосок, пожимает плечом и садится Юнги на коленки. Чонгук остаётся невозмутим — даже выпавший из руки и укатившийся куда-то под ноги карандаш не выбивает его из равновесия. Но всё же он уточняет: — Тэхён рассказал, да? — Ты бы видел, с каким бессовестным лицом. — Он просто завидует, потому что я, в отличие от него, в своём фандоме довольно популярен. — А фанаты знают, что ты парень? — интересуется Хосок. — Теперь да, но раньше я притворялся девушкой и рисовал под ником Сюзанна. Юнги отзывается протяжным хрустом с нотками печали и смотрит на Чонгука с явным, но сдерживаемым порывом поцеловать в лоб. Хосок же сияет так, как будто сейчас достанет из шкафа свадебное платье. — Я всего лишь набросаю несколько портретных зарисовок и уйду, — обещает Чонгук и наклоняется поднять с пола карандаш. — Да никто тебя не прогоняет, малой, — успокаивает Юнги, спихивает с себя Хосока и встаёт с кровати, отряхивает штаны от крошек и направляется на выход, прихватив с собой чипсы. — Оставлю вас, чтобы не мешать потоку творчества. Чонгук поднимается на ноги, отыскав потерянный карандаш, слушает глухой стук дверью за спиной и немного немеет пальцами. — Ой, мне так неловко теперь, когда мы наедине, — смущённо улыбается Хосок и зачем-то оголяет плечо, ойкает и c хихиканьем натягивает кофту обратно. — Очень извиняюсь. У Чонгука от улыбки щёки ноют — с Хосока так хочется свихнуться, по-весеннему и как можно катастрофичнее. Чонгук подкатывает к кровати стул и усаживается напротив Хосока — в последний раз так волновался, когда зарисовывал с натуры античные скульптуры в музее искусств. — А как мне сесть? — Хосок беспокойно вертится, подбирая позу. — О, замри так! — останавливает его Чонгук, когда тот отворачивается в сторону. — Идеально. — То есть тебе не нравится, когда я смотрю на тебя? — Нет-нет, просто… — Чонгук теряется на середине фразы, попутно делая первые наброски. — Просто очень удачный ракурс. Чонгук временно отключается — у него вдохновение иглой под кожу и передоз прекрасным. Хосок не умеет двух вещей — говорить тихо и неподвижно сидеть. Он ёрзает и вертится, то перекидывает ногу на ногу, то подгибает под себя, а ещё что-то прячет в удлинённых рукавах. Чонгук всматривается и замечает только сейчас — маленькая игрушка, вроде как лошадка, синеющая мордашкой между сцепленных в замок пальцев. А ещё Хосок не переносит тишину. — Юнги столько аниме смотрит, я не успеваю за ним! — жалуется он, совершенно забывая о позировании. — А что я за друг такой, с которым нельзя обсудить новый сезон? — Для этого он и завёл Тэхёна. — Они что, только из-за аниме общаются? — Иного объяснения я не вижу. — Юнги кошмарен. — Да ну не шевелись, — Чонгук сам не замечает, как оказывается близко, ловит пальцами подбородок и осторожно поворачивает голову вбок. — Пожалуйста. Хосок резко умолкает и замирает в послушном ступоре, неподвижный даже взглядом, и Чонгук медленно отстраняется, скользнув кончиками пальцев по изгибу шеи, садится на место и возвращается к рисунку. Но долго сидеть смирно Хосок не способен физически, поэтому скоро начинает ныть: — Я хочу повернуть голову. — Терпи. — Почему именно боком? — У тебя красивый профиль. — М… Только профиль? Чонгук поднимает взгляд и выгибает бровь. — Не только. Мне перечислить остальное? — Ой не надо, — Хосок смеётся, всё ещё не оборачиваясь, и мельком поправляет торчащую чёлку. — В другой раз. Чонгук не отвечает, но берёт на заметку — на другой раз он даже не рассчитывал. Хосок расцветает из мягких штрихов, контуром отточенного профиля и дрогнувшей чертой на линии губ. Чонгук давит на карандаш, выделяя чёрные волосы — впивающаяся смоль в контраст с невесомой кожей. Ключицы вырисовываются манящим остриём — на бумаге и на расстоянии вытянутой руки — и у Чонгука порыв прикоснуться, очертить пальцем и словить порез. Чонгук живёт порывами — дышит ими и задыхается. Живёт искусством — с него на стену воем или в облака со сбитым пульсом. Искусство сидит сейчас прямо перед ним — беспокойное и шебутное, когда хочет вырваться и куда-то умчаться, завораживающее и затягивающее, когда угомонилось и застыло в продлённых секундах. Хосок посматривает краем глаза, не шевелясь и укротив самого себя — Чонгук перехватывает взгляд, на пару секунд замирая карандашом на оттенённой скуле, и оба чем-то цепляются, приостанавливаясь и ухватывая момент. И улыбаются почти незримо, не обрывая сплетённой тишины. — Хосок танцует. Чонгук отрывает взгляд от блокнота — там карандашные эскизы для практического задания и пара крохотных портретиков в углу страницы. — Где? — Ну не прямо сейчас, — фыркает Чимин, что-то зачёркивая у себя в тетради. — Хотя и не исключено. Я имею в виду, что танцами занимается, стрит-дэнсер он. — Стрип? — пугается Тэхён. — Стрит! — орёт Чимин, но Чонгук успевает на секунду побледнеть. Тэхён хрюкает о чём-то своём у себя за столом, а развалившийся на его кровати Чимин хитро улыбается, ёрзая и сминая ногами покрывало. — Я смотрел видео с его выступлениями, — признаётся Чонгук. — Ну ещё бы ты пропустил, — усмехается Тэхён, крутанувшись на стуле. — И он… Всегда улыбается? Прям лучится весь, будто этот момент — самое лучшее, что с ним когда-либо происходило, будто ради этого он и живёт? С ума сойти. — Вы только представьте себе — быть настолько счастливым от того, что ты делаешь, — Чимин мечтательно подпирает рукой подбородок. — То есть не просто не жалеть о выбранном пути, а ещё и получать такое удовольствие. — Как часто ты счастлив от того, чем занимаешься? — спрашивает Чонгук, скомкав вырванный из блокнота лист. — Очень редко, поверь, — улыбается Чимин и опять утыкается в свои тетрадные записи. Чонгук с Тэхёном поддерживают Чимина солидарными тяжёлыми вздохами, а сами незаметно переглядываются, обменявшись мысленным единогласным: «спасибо, господи, что для счастья у нас есть яой» Чимин вскоре уходит — у них с Намджуном сегодня очередное занятие. Тэхён сдерживается и даже не шутит вслед про свиданки. Чонгук вертит в пальцах карандаш, цыкает на собственную беспокойность и достаёт телефон отправить Хосоку сообщение — сам удивляется, как в прошлый раз осмелел и попросил номер.             я приду как-нибудь порисовать тебя в полный рост, ты не против? Ответ приходит почти тут же. а надо будет раздеваться?             нет тогда не приходи Чонгук прыскает в телефон и знает точно, что придёт. И вообще это даже не ложный повод для встречи — рисовать Хосока ему безумно нравится, он бы только этим занимался и посветил бы этому жизнь, открыл бы свой факультет хосоковых искусств, где преподавал бы и сам же с горящими глазами сидел за первой партой. В раздумья вмешивается недовольный голос Тэхёна: — Послушал, как колибри храпит? — Нет ещё. — Да чем ты занимаешься вообще?! Чонгук вздыхает и закрывает переписку, заходит в диалог с Тэхёном и включает присланное видео с посвистывающей во сне колибри. В голове с таким же свистом проносится мысль — о Хосоке в последнее время думается до неприличия часто. Тэхён следит за реакцией и нетерпеливо интересуется: — Ну, что думаешь? — Очаровательно храпит. — Согласен с тобой. — А ещё думаю, что мы с Хосоком дарованы друг другу судьбой. — Ни хрена себе. — Мы даже встретились в моё счастливое число. — Только не это, боже. — Ты же помнишь про моё Число Жизненного Пути? — Каждый, блять, день. — Девятка, Тэ! — Охренеть? Но сегодня восемнадцатое? — Восемнадцать относится к девятке, как и все последующие числа, которые получатся при прибавлении девяти, я же тебе объяснял! — Понятия не имею, как я мог забыть. — И это я ещё молчу про Число Души! — Спасибо, господи. — Но просто чтобы ты знал, там тоже всё совпадает. — Ну хоть спокойно усну теперь. — Надо будет рассчитать все числа Хосока, я займусь этим сегодня же. — Ебучая ж ты ведьма. — Нумерология — это наука! — Чонгук кидается в Тэхёна бумажным комком. — Вот попросишь ты меня рассчитать вам с Юнги удачные даты, а хер я тебе помогу! Тэхён притворяется расстроенным и отворачивается к столу, прекращая споры. Чонгук же прекращать ничего не собирается, он только начинает и шалеет от предвкушения, а ещё Хосока хочется закидывать сообщениями с утра до ночи, но Чонгук себя тормозит, чтобы не быть надоедливым и жутким. А потом Хосок уезжает — непостоянный и странствующий, уносится из города с первыми лучами и эхом протяжных гудков в едва расцветшее небо. Чонгук узнаёт от Чимина только через день, дуется и шлёт Хосоку запоздалое сообщение с пожеланием удачной поездки. Думает уже после, что зря высунулся и выглядит теперь странно. Но Хосок отвечает восклицательным спасибо и рожицей смешной мартышки. Чонгук улыбается ей до ушей, любит эту мартышку теперь больше всех мартышек на свете. Нелепо как-то, да и права на такое у Чонгука толком нет — но по Хосоку всё же невыносимо скучается. Сокджину внезапно надоедает привычное течение времени, поэтому он требует устроить вечеринку — спонтанно и с целью беспамятно упиться. — А что у Сокджина за повод? — любопытничает Тэхён, одним из первых узнав о весёлых планах. — Поехавшая кукуха, — вздыхает Юнги, обмахиваясь разрисованным цаплями веером. — У нас у всех жизнь в таком хаосе сейчас, почему бы и не отпраздновать. Чонгук такой настрой поддерживает, и вообще у него в голове озорство и затеи, он из шалопая замышляющего превратится в шалопая бессовестного, чтобы дуреть на пару, задыхаться смехом и рисовать друг на друге обезьянок. А потом Чонгук таращится на обойные чёрточки и вспоминает, что алкоголь переводит его на пришибленный режим — заторможенный, апатичный и немного перепуганный. Хосоку не лучше, если честно — сидит в соседнем углу в печали и будто в выцветших красках, кривит опущенной скобкой губы и о чём-то тоскует. Господи, да они нашли друг друга. — У Хосока сейчас горемычная пьяная стадия, — поясняет для Чонгука Юнги — тоже хмельной и расслабленный. — Не надо на него обращать внимание. И лучше бы его не трогать. Как так. — Я думал, что шебутной Хосок в пьяном состоянии будет ещё шебутнее, — удивляется повороту событий Чимин, улёгшийся головой на колени Намджуна. — Господь уберёг нас всех от буйного Хосока, — благодарно смотрит на потолок Сокджин. — Бога нет. — Вот даже не смей, Ким Намджун, — Сокджин грозит Намджуну пальцем. — Не в этом, мать его, доме. Но вряд ли этот дом хранит высшая сила, потому что Тэхён выбирает в караоке следующую песню. После музыкального марафона силы остались только у него, пока остальные раскидались по гостиной и пытаются отдышаться. Хосок напрыгался ещё на первых трёх песнях, выплясывал на диване и что-то противозаконное вытворял бёдрами — Чонгук уверен, что голова у него закружилась именно от этого. А сейчас Хосок поднимается с кресла и стоит потерянный, в смешных полосатых штанишках и в болтающейся уютным мешком футболке. Его бы увести от шума, укутать и от всех спрятать, схулиганить всего разок и чмокнуть дурашливо в нос. Намджун склоняет набок голову и оглядывает Хосока с беспокойством. — У тебя всё хорошо? — Я в порядке, Нажмдун, я пойду к себе, — заплетающимся языком отвечает Хосок, хлопает Намджуна по плечу и заодно тискает Чимина за щёку. Он аплодирует рычащему в микрофон Тэхёну, вяло машет на прощание и уходит. Чонгуку теперь не сидится, он мельтешит по комнате, щипает скачущего Тэхёна за бок и бредёт на кухню, возвращается и всё ещё не находит себе покоя. — Я пойду с ним, — Чонгук наглеет настолько, что даже не придумывает поводов. — Бесстыдники, — фыркает ему вслед Сокджин, с грозным стуком ставя на стол стакан. — По мне сейчас не видно, но я смотрю на тебя очень и очень строго. Чонгук воспринимает такой ответ как разрешение и неожиданно бодро выскальзывает из комнаты. Хосок не запирает дверь и даже не укладывается спать — сидит на полу в окружении музыкальных пластинок, винтажных открыток и каких-то коробочек. Чонгук подходит ближе и нависает любопытной тенью, разглядывая интересные залежи. — Мне нужно кое-что у тебя спросить… — он от чего-то устало вздыхает и неуверенно протягивает тарелку. — Ты будешь тёртое яблочко? Хосок на внезапное угощение смотрит озадаченно и тревожно. — Откуда ты это взял? — Я не помню, — честно отвечает Чонгук. Хосок смотрит на него сочувствующе и хлопает по полу рукой рядом с собой. Чонгук садится на указанное место и ставит между ними тарелку, из которой они поочерёдно таскают яблочную стружку. — А есть проигрыватель для них? — Чонгук тычет пальцем в одну из пластинок. — Есть, но Юнги на время одолжил одногруппнику, — Хосок собирает разбросанные открытки в аккуратную стопку. — У нас тут как антикварная лавка, в шкафу ещё где-то валяются цилиндр и шляпка с перьями. — Надели бы сейчас это всё и слушали бы старые пластинки. — В другой раз придётся. — Меня очень радует, что ты обещаешь мне другие разы. — А почему бы и нет? А ведь и правда. И так всё просто сейчас у Хосока, хоть он и пьяно-приунывший и ищет подходящий момент, чтобы свернуться калачиком на полу и уснуть. У Чонгука тоже всё просто, на самом-то деле, хоть он и пугается немного обоев и по пути сюда пару раз запнулся об свою же ногу. Среди занятных вещей на полу лежит ещё и боа, и в голове всплывает не такой уж и давний образ. — Ты помнишь… — Чонгук сонно трёт глаза. — В день, когда мы столкнулись в прихожей, на тебе был цветочек? Хосок жуёт и задумчиво прищуривается, припоминая. — Ну да… — Где он? Хосок отодвигает слегка тарелку и поднимается с пола, лезет в шкаф и роется по ящичкам, достаёт заколки и садится обратно. — У меня их аж два, — хвастается он, показывая две одинаковые красные розочки, надевает одну себе, а вторую цепляет к волосам Чонгука. Чонгук осторожно дотрагивается до приколотой заколки и не может отвести взгляд от такого близкого Хосока, улыбающегося прямо у лица, касающегося невесомо покалывающей щеки и без стеснений восхищённого: — Кошмар какой, ну что ты за очаровательность такая. Он подаётся вперёд и порывисто целует Чонгука в щёку, тянется к волосам и утыкается носом в приколотый над ухом цветок, и Чонгук слышит его улыбку, касается плеча и неспешно проводит пальцами до локтя, но крепче не хватает и не притягивает к себе, и Хосок быстро отстраняется, выглядя беззаботным и непричастным. Для Хосока в этом конечно нет ничего особенного — он как беспощадная чмокательная машина, его будто сводит и ломит от рвущейся наружу хаотичной потребности касаться. В Чонгуке её тоже полно, но он надёжно её прячет, считая, что Хосоку можно, а ему нельзя — пока что или вообще. Но очень хочется, чтобы особенными эти порывы всё же были. — Я тебе нравлюсь? — ляпает Чонгук, не ожидая от себя самого. — Очень, — Хосок сонно жмурится и опускает голову на сцепленные ладони, из горемычной стадии быстро перетекая в засыпающую. Чонгук сейчас чувствует слишком много и сразу, хочет дёрнуться навстречу и показать, что в нём порывов тоже хватает — ох, Хосоку бы непременно понравилось — но лишь покачивается от накатившей сонливости. — Пошли спать, — Хосок берёт Чонгука за руку и тянет подняться с пола, доходит с ним до кровати и валится без сил поверх покрывала. Чонгук падает следом, приземляется вплотную и чуть ли не мурчит, наконец-то встретившись щекой с подушкой. От устроившегося рядом Хосока мурчать хочется тоже, и Чонгук подползает ближе, обнимает его со спины и зарывается в волосы носом. Хосок оказывается до визгов обнимательным, тёплым и умилительно притихшим, и Чонгук только сейчас осознаёт, что всё это время не вслушивался в творящийся за стенкой дурдом, где с грохотом что-то роняют и припадочно подвывают, пока вновь дорвавшийся до микрофона Сокджин виртуозно берёт высокие ноты. — Разбудили деда, — прыскает Чонгук, и Хосок поддерживает тихим смешком, слегка подёрнув плечом и не открывая глаза. Чонгук приподнимается на локте, оглядывает безмятежное лицо, наклоняется и прижимается губами к щеке. И запоздало спрашивает: — Можно так? — Ты уже так сделал. — Тогда сделаю ещё разок? — Ну попробуй. Чонгук пробует, только теперь иначе — губами ниже и касаясь шеи, где-то рядом с пульсом и где случаются ознобы, замирает и мысленно высчитывает временной отрезок — не в секундах, а больше во вздохах — закусывает губу и отстраняется, скатившись на подушку и не размыкая объятий. Сон накрывает разбавленной тишиной и сплетённым сердцебиением. Чонгук открывает глаза уже в светлой комнате, и первый пробравшийся луч тянется с окна к кровати, наползает и ложится на ещё спящего Хосока, обрамляя каймой от плеча до бедра. Чонгук ведёт рукой по высвеченной полосе, удивляясь, как ладони идёт быть вот так и именно здесь, одёргивает руку и переворачивается на спину, только сейчас обнаруживая, что ночью кто-то позаботился и накинул на них с Хосоком покрывало, которое позже они оба упрямо с себя скинули. На соседней кровати спят Тэхён с Юнги — тоже укрытые и переплетённые, взъерошенные и защищённые в своём уютном гнезде на двоих. Чонгук проверяет по телефону время — 5:40. Лучший момент, чтобы отвернуться от света и досматривать обрывочные сны, но Чонгук чувствует, что уже не уснёт, и у него внезапный порыв выскочить на улицу, хотя здесь стены даже не душат и лучшие объятия ждут под боком. Чонгук поднимается с кровати. Он просто знает, что своими ёрзаньями разбудит Хосока, а пойдёт на кухню отыскивать что-то на завтрак — обязательно что-то уронит и грохотом перепугает весь дом. Сам по себе бодрствующий Чонгук — уже предвестие катастрофы. Квартира отсыпается в редком затишье, и сбегающий Чонгук старается не шуметь, заглядывает мельком в гостиную, видит на диване Сокджина, Намджуна и Чимина, уснувших одной кучей, и прокрадывается в коридор. Поднимает брошенную на пол сумку, задевает чей-то ботинок и раздражённо шипит, нечаянно уронив его с неприятным стуком. Достаёт из сумки наушники и приваливается плечом к стене, распутывая клубок из проводов. — Далеко собрался? Чонгук оборачивается на хриплый спросонья голос — заспанный и лохматый Хосок в помятой футболке смотрит на него недоумевающе. — Просто хочу пройтись, — отвечает Чонгук, наматывает на шею провода и с беззаботным видом обувается. — Рассветный город, тишина и безлюдье, все дела. Хосок странно кивает, наблюдает молча, как Чонгук дошнуровывает второй кроссовок, а потом подходит ближе, поправляет воротник накидки, прижимает торчащую после сна чёлку, целует в губы и отходит назад. Чонгук теперь даже передумывает уходить — хочется прилечь на пол, чуть-чуть сойти с ума и смеяться в чужие кеды. — Значит так, сегодня я отсыпаюсь, — Хосок прерывается, чтобы зевнуть. — Во-о-от, вечером у меня тренировка, а завтра ты ведёшь меня гулять. Нет, всё-таки на улицу выйти надо — как раз прокричаться в умиротворённом беззвучии. — Договорились, — Чонгук улыбается и искрится, неуклюже дёргая замок за спиной. — Тогда до завтра, — встречно улыбается Хосок и выпускает дуралея за дверь. Чонгук выпрыгивает из дома в замершее перед разгоном утро, останавливается в ещё прохладной тени и делает вдох — рассветное оплетает рёбра и перекликается под кожей птичьими переливами. Чонгук приходит на следующий день с корзинкой и с гитарой за спиной. Хосок встречает в дверях и на такой набор смотрит крайне заинтригованно. — Я вот даже и не поинтересовался заранее, куда мы пойдём, но в любом случае я согласен. — Просто я тут подумал о пикнике в парке, — Чонгук воодушевлённо потряхивает корзинкой. — Как тебе идея? Я взял всё необходимое. — Кроме покрывала? — Кроме покрывала. Чёрт. Хосок усмехается и ускакивает в комнату, отдалённо шебуршит и возвращается со свёрнутым клетчатым покрывалом. — Как-то в школе мне одноклассницы нагадали, что однажды на моём пороге заявится гитарист и украдёт меня в приключения. — Ты поверил тогда? — Не особо, но теперь придётся. — А как ты относишься к нумерологии? — Э… Это же с цифрами связано? А то я ненавижу математику. — Нет-нет, это больше похоже на… — Колдовство? — Ну… Да, если тебе так интереснее. — Что ж, тогда расскажешь мне свои секреты, загадочный мальчик-колдун. Чонгук согласно кивает и галантно протягивает руку — Хосок хватается и с зажатым подмышкой покрывалом задорно перепрыгивает порог квартиры. Господи, как же им идёт петь. И смеяться до хрипов, и путаться в словах, и прикрывать глаза на взятой в унисон ноте. И верить, что весь мир сомкнулся до границ только им горящего фонаря, который бросает отсветы на ветровку Хосока, расписанную причудливыми символами. Чонгук вот так на гитаре играл в последний раз в старшей школе — на открытом воздухе, по заявкам и под аплодисменты, и тогда не болелось ещё ни с чего толком, и весна в голове была своя собственная, не привязанная к календарям и цветениям. А сейчас весна рвёт струны и вены по тому, кто улыбается рядом. — У тебя обалденно получается, почему не поёшь? — удивляется Хосок, отпив сока из коробочки. — Я пою тебе, — Чонгук тянет руку к лежащему около Хосока телефону, чтобы перелистнуть текст песни, и попутно тыкает пальцем в его выглядывающую из прорези коленку. — Я имею в виду, почему не посвятил этому жизнь? — В смысле, мне в айдолы что ли идти? — А ты себя видел вообще? Куда ещё тебе идти? — Хорошо, а почему ты не идёшь? С такими танцами тем более? — Ага, может, мне ещё всемирно известной суперзвездой стать? — Хосок смеётся и как-то отрешённо вертит торчащую из коробки трубочку. — Только если в следующей жизни. — Давай представим, что в параллельной вселенной у нас бойз-бэнд. — Здорово, рад за нас параллельных. — Только надо позвать ещё Чимина, он в детстве ходил на балет. — Я обожаю Чимина. — Иначе и нельзя. — А ещё тебя. — Это тоже было неизбежно. — Спой мне ещё. Чонгука дважды просить не нужно, и на первых аккордах очередной песни Хосок кладёт ему на плечо голову, слушает в упоении и почти бездвижно, но на припеве не выдерживает, и поют уже оба — громко и с чувством, за всех потерянных и утративших, за всё выстраданное и как в последний раз, покачиваются в ритм мелодии и жмутся щека к щеке. И смеются до слёз, когда им издалека подвывают выгуливаемые собаки. После музыкального пикника они долго спорят, кто кого пойдёт провожать, и в итоге решают разойтись на станции, от которой Хосоку идти до дома пешком столько же, сколько Чонгуку ехать до общаги. Чонгук понимает в который раз — Хосок без движений не существует. Он в любом ритмичном звуке может уловить призыв танцевать, у него простые развороты и взмахи рукой просят света софитов, хотя куда ещё света, если от него самого слепит и накаляет до подкожных искр. — Всё хотел спросить, — Хосок смахивает чёлку с глаз, тянется навстречу и прищуривается почти у самого лица. — Так это было свидание? Чонгук уловить порой не может — Хосок притворяется, издевается или ловко провоцирует. На перроне почти пусто — пара-тройка человек, и те бродят на расстоянии. А Хосок так рядом. Поезд уже прибывает, но Чонгук всё равно успеет — ловит хитрое лицо напротив, считывает во взгляде что-то озорное и целует во всполохе пронёсшихся огней. Как не раз хотелось и просилось, как не раз представлялось, когда вздрагивала рука, вырисовывая контур губ, и обнимать Хосока — те ещё солнечные вспышки, а целовать Хосока — новые высоты космоса, с которых Чонгуку хорошо бы не тронуться. — Теперь да, — ухмыляется он Хосоку в губы, отступает назад и бежит к поезду, успевает запрыгнуть в вагон и оборачивается бросить взгляд на платформу. Хосок провожает глазами по ту сторону закрывшихся дверей, смущённый и спрятавший руки в карманы, и отъезжающий вагон оставляет его позади и уносится прочь, а Чонгук всё равно смотрит и улыбается почти весь путь. И поезда в этот вечер сигналят громче. Хосок танцует. Прямо сейчас и только для него, хоть и вокруг толпа, неон по лицам и биты вместо пульса, и Чонгук не верит, что столько касается, что ловит каждое движение, отзеркаливая ладонью, будто дёргает нити, будто удерживает, чтобы не вырвался и не поджёг собой пронизанный вспышками полумрак. Хосок смотрит из-под чёлки заряженным и прицельным, и Чонгук выхватывает как в тумане — шальная улыбка вскользь и мелькнувший между губ язык, каждый выгиб и прошившая тело волна, плавящийся вокруг него воздух и снова улыбка, потому что Хосок всегда улыбается, когда танцует, всегда улыбается, когда смотрит на Чонгука, улыбается так, будто прячет за спиной пистолет и раздумывает, вскидывать ли руку и спускать ли курок, растворяется в музыке, пока музыка растворяется в нём, и этот момент картиной бы на холст, дрожащей кистью и вздохом на каждый мазок — и свихнуться-свихнуться-свихнуться. Хосок прижимается рывком и замирает у приоткрытых губ — стреляет без выстрела, оглушая звенящим вакуумом. Навылет и без единого выжившего. Чонгук вообще не помнит, как они добираются из клуба — с хохотом и поцелуями в безлюдных переулках, прыжками через бордюры и скатываниями по перилам, оба абсолютно трезвые, но одинаково невменяемые. Хосок и рассудок — это вообще несовместимое. Они заваливаются в пустую квартиру и шутят о чём-то абсурдном — отбитый порой юмор Чонгука и готовность Хосока ухохотаться с любого идиотизма объединяют их в восхитительный комедийный дуэт. Хосок кладёт ключи на тумбочку и на пуфик рядом кидает снятую кожанку, и Чонгук оказывается рядом тут же и обнимает со спины. Хосок наваливается, наплясавшийся и вымотавшийся, растекается по груди и откидывает на плечо голову, расслабленно прикрыв глаза. — Дома точно никого? — Чонгук недоверчиво вглядывается в неосвещённую гостиную. — Ну только если кто-то поехавший выключил свет, спрятался и ждал в темноте нашего прихода. — Зачем? — Подсмотреть неприличное. — А будет? — Сейчас и узнаем. Ждать долго не приходится — Хосок разворачивается и впивается поцелуем, оплетает руками и тащит до комнаты, пятясь назад и не отрываясь, и оба мысленно матерят каждую попавшуюся под ноги хреновину, но отлипнуть друг от друга не додумывается никто. Хосок прерывается, только чтобы с самих себя фыркнуть. — Мы как эти. — Как влюблённые из слащавых фильмов? — Как ёбнутые. Чонгук согласен полностью, а Хосок снова целует, ведёт ладонью по стене и добирается наконец-то до комнаты, закрывает за ними дверь и поворачивает замок. — Просто на всякий случай, хотя вряд ли кто-то придёт, — поясняет он, пока расстёгивает на Чонгуке рубашку. — Сокджин у родителей сейчас, а Намджун… — одна из пуговиц застревает в петле, и Хосок раздражённо прикусывает язык. — У вас в общаге сегодня ночует, насколько мне известно. — Ого, — Чонгук перехватывает руку, разделывается с рубашкой сам и притягивает Хосока к себе. — Чимин со своей бессовестностью плохо на него влияет. — Не спеши причислять Намджуна к лику святых, не дай ему себя одурачить, — Хосок вцепляется в плечи и жмурится от укуса в шею. — Юнги в студии сегодня, обычно там и остаётся ночевать, — рвано выдыхает и вздрагивает волной от скользнувших под футболку рук. — Я его за это ругаю, конечно, но разве он слушается? — Зачем ты всё это сейчас рассказываешь? — Чтобы ты осознал, насколько вселенная сейчас подстраивается под нас с тобой. Чонгук не осознает — ни вселенную, ни их двоих — стягивает с Хосока футболку и исписывает пальцами раскалённую кожу. Хосок вообще вне понимания — наваждение и сплетение импульсов, стихийное и необузданное, а в руках умещается, как что-то обманчиво хрупкое, и его сейчас сразу так много, но хочется его больше, хочется его немыслимо и до пелены по расширенным зрачкам. До кровати они долезают без происшествий — Чонгук выпутывается из рукавов, отбрасывает рубашку в сторону и нависает сверху, засматривается, как Хосок рукой зачёсывает назад чёлку, открывая лоб и залитые чернилами глаза. Чонгук тянется и целует-целует-целует, но всё-таки не может промолчать. — Я тебе говорил, что ты красивый? — Нет. — Да быть такого не может. — Не говорил ты ничего такого, ты только ржёшь постоянно. — А сам-то. — Я обещаю не смеяться хотя бы сейчас. — Ну смотри у меня. Хосок и смотрит — расшатанным и мутным в потолок и пульсируя загнанным на изогнутой шее, и Чонгук прижимается к коже, чтобы пульсировало на губах и под языком, ведёт к ключицам и там теряется-гибнет-не спасается, вслушивается в громкое и прерывистое, шипит и улыбается от вцепившихся в волосы пальцев и спускается ниже, считывая дрожь. Первый стон отзывается россыпью мурашек по позвонкам — все следующие отстреливают попеременно в висок. Чонгук поёт. На весь двор, звонко и чувственно, на особенно важных строках прикладывая руку к груди. Хосок улыбается с третьего этажа, восхищённо и солнечно, всегда воздушный и уютный в своих широких домашних футболках, хихикает, когда Чонгук запинается и путает слова, покашливает и берёт себя в руки, слушая выступление с видом самого преданного и счастливого фаната. Рядом с Хосоком на балконе стоит растроганный Сокджин и утирает воображаемые слёзы. А может, и настоящие. — Уйди, это только для меня песня, — пихает его локтем Хосок, не сводя с поющего Чонгука глаз. Сокджин с ворчанием уходит, и Хосок любуется в одиночку, завороженный и завораживающий, и с него поётся громче и иначе дышится, расцветает всем внутренним и рвётся навстречу, и хочется одновременно быть самым дурным и самым серьёзным, наблюдать и касаться, издалека и в неверии, предельно близко и до ожогов. Чонгук допевает, выключает на телефоне игравшую фоном инструменталку и сценично раскидывает руки. Хосок расплывается в кошачье-довольной ухмылке, и в окне первого этажа хлопает какой-то дед. — Ты всё? — уточняет Хосок. — Всё. — Поднимешься? — Нет. Хосок теряется и удивлённо круглит глаза. Чонгук уверен, что видел такое лицо в списке эмоджи, смеётся и поясняет: — Я просто шёл мимо и захотел тебе спеть серенаду, а теперь я иду домой. — Ты пьян? — Только от любви к тебе. — О боже. — Но мне правда нужно домой доделывать проект, иначе меня завтра отпинают всей кафедрой. — Ужас какой. Тогда удачи тебе? — Да, спасибо. — Я понимаю, что у тебя завал, но не перетруждай себя. — Постараюсь. — Делай перерывы, не забывай про перекусы, пей побольше воды и ляг спать всё-таки пораньше, чем за час до будильника. — Чёрт, я так давно тебя не видел. — Мы вчера с тобой ходили в музей. — Так давно. — Ты дурачок. — А ты солнышко. — Уходи. — Только ты скучай по мне. — Непременно. Чонгук посылает в сторону балкона воздушный поцелуй, и Хосок показывает ему в ответ сложенное из пальцев сердечко. Чонгук изображает прострел в грудь, ахает и театрально выгибается, трагично кряхтит и под смех Хосока уходит с затихшего двора на шум прошитых вечером улиц. Влетевший по ступенькам Чонгук звонит в дверь слегка встревоженно — Хосок не отвечает на сообщения и звонки. До этого он так никогда не пропадал — тем более перед запланированной прогулкой. Дверь открывает Юнги — какой-то особенно мрачный, или Чонгук уже просто сам себя накручивает. — Вечер добрый, а где… — Чонгук не договаривает, увидев за спиной Юнги Хосока. — Привет, ты куда пропал? Мы идём, или ты передумал? Хосок бледнеет и нервно кусает губы. Юнги покашливает и тактично удаляется, вытаскивая на ходу сигарету. — Чёрт, я забыл про всё на свете, — Хосок как-то странно покачивается, упирается спиной в стену и с тяжёлым вздохом проводит ладонью по лицу. — Извини, но давай не пойдём сегодня никуда, ладно? Чонгук хмурится и подходит ближе. — Всё в порядке? — Нет, — Хосок срывается на нехороший смешок, и сам он какой-то нехороший, пугающий и будто вышедший из строя. — И да, дело не в тебе совершенно. Просто… Сложно бывает со мной. Чонгук недоумевает всё больше и никак не уловит суть этих загадочных недосказанностей, ломанных жестов и трагичных полувзглядов, но одно знает точно — ни черта он сейчас так просто не уйдёт. — Погнали всё равно. — Да ну нет же, меня надо оставить дома сегодня. — Я не хочу тебя оставлять. — А я не хочу раздражать тебя своей кислой рожей. Чонгук делает глубокий вдох и мысленно считает до десяти — мат через каждое число. Ему столько сейчас хочется ему ответить, но он сдерживается, чтобы не устраивать коридорные разборки. Он потерпит, заберёт Хосока из дома, увезёт и тогда уже всё выскажет. Наедине и серьёзно. Он ему, блять, устроит. — Я на байке сегодня, так что иди переодевайся во что-то хулиганское. Хосок удивлённо дёргает бровью. — Чего-чего? — Нет, ну ты можешь и в шортах со слонятами ехать, я не против. — Нет, погоди, ты мотоцикл водишь? — Я не раскрываю сразу всех своих талантов и покоряю твоё сердце постепенно. Хосок смотрит растерянно, обдумывает что-то спешно и впервые улыбается — но такой горечью, что Чонгуку с неё в горле саднит. — Поздно спохватываться, потому что ты уже, — Хосок тянет к Чонгуку руку и дёргает легонько болтающийся замок его куртки. — Подожди тогда меня минут пять. Он медленно разворачивается и уходит в комнату — как оторванная от тела тень, и удивительно даже, что он не прошёл сквозь дверь. В коридор тут же выходят Намджун с Сокджином — тоже пугающе серьёзные и непривычно тихие. Чонгуку со всей этой атмосферы уже охота вешаться — в этом доме любят драматизировать, но сейчас как-то всё совсем не до шуток. — Интермиссия прошла, — говорит вдруг Намджун, скрестив на груди руки. — Хотя Хосоку больше нравится называть светлые периоды “расслабошками”. Чонгук слушает как будто вполуха и осмысляет сквозь белый шум. Интермиссия, периоды, сложно и не в порядке — Чонгук не сталкивался лично, но по набору слов как-то всё-таки догадывается, что случился пиздец. Давно и без его ведома. И в потолок скулить хочется, и не хило так приложиться об стену головой. И ты, мать твою, собирался это скрывать? — Понимаешь… — Намджуну говорить явно непросто, и чёрт его знает, какие “не в порядке” Хосока ему и остальным доводилось видеть. — Вот у Юнги эта дрянь всегда есть. Засела в нём безвылазно, и он в этой безнадёге варится постоянно, хоть и случаются иногда просветы. А у Хосока это фазы. Беспорядочно чередующиеся и непредсказуемые, и сейчас у него то состояние, которое просто нужно переждать. — И он хочет от меня это своё состояние спрятать? — теперь очередь Чонгука бросать дёрганные смешки. — А что ещё ему остаётся? — вмешивается Сокджин, разведя руками. — Думаешь, ему классно вот так наскакаться перед тобой солнечным хохотушкой, а сейчас ёбнуться опять в свою долбанную депрессуху и не знать, как тебе таким на глаза попадаться? — А кто сказал, что мне от него нужна только его «радостная» версия? — Чонгук повышает голос и быстро спохватывается, бросив взгляд на закрытую комнату. — Я понимаю, что он мог не хотеть вообще об этом даже заговаривать — пока не ёбнет, как ты говоришь. Но думать, что я увижу его в другом состоянии и свалю в закат, чтобы настроение себе не портить? Он ебанутый? — Вот ты и дай ему понять, что тебе он может показаться любым. — Я именно это и собираюсь сделать. — Вот и правильно, всё-таки ты умный мальчик, — Сокджин треплет Чонгука по голове и слабо улыбается — и всей его заботы и любви всё равно недостаточно, чтобы уберечь всех дорогих ему дуралеев. С балкона возвращается Юнги — пропахший сигаретами и в настроении для похорон, встаёт в дверях, привалившись плечом к косяку, и злобно бросает: — Почему, блять, нельзя просто оторвать проблемную башку и продолжить жить спокойно? — Ну как знаешь, моя мне ещё иногда нужна, — Хосок выходит уже переодевшийся и безрезультатно пытается пригладить распушившиеся волосы. — На неё можно цеплять цветочек. Хосок быстро передумывает, снимает с себя заколку и цепляет её Сокджину. И стоит посреди коридора в высоких шнурованных ботинках, в белой футболке и в чёрных шортах поверх сетчатых колготок — про хулиганистый наряд Хосоку не пришлось повторять дважды. Как же Чонгук от него без ума, господи. — Писос, — оценивает прикид Юнги. — Спасибо, — Хосок протягивает ладонь. — Дай мне пачку с собой. — Ох ты ж, как всё серьёзно, — Юнги отдаёт Хосоку сигареты, хлопает по плечу, задержав руку и сжав пальцы в утешающем жесте, и оборачивается на Чонгука. — Верни мне эту чертовку невредимой, хорошо? Чонгук обещает ему кивком. Хосок накидывает кожанку и собирается уже рвануть за дверь, как Сокджин резко хватает его в объятия, прижимает к себе с трогательным отчаянием, покачивает успокаивающе и смешно причитает, и Хосок нехотя смеётся, непривычно тихо и сдержанно, морщится, как будто раздражён и хочет вырваться, но только сильнее обнимает в ответ. Чонгук и не знал, что у них всех всё вот так — родство не по крови, боль одного проживается сразу всеми, и душит общее бессилие, когда не удаётся кого-то вытянуть из мрака. Сокджин отпускает Хосока, передаёт его Чонгуку и смотрит предельно серьёзно и доверительно. — Всё, остальное на тебе, мелкий. Чонгук считает, что все они дурачьё. И он сам, и Тэхён с Чимином, которых сейчас здесь нет. Просто дурачьё, с которым тоже случается плохое, несущееся бесцельно и без конца спотыкающееся, дурачьё, которое не спасается, но дурачьё, которое может спасти. Из дома они выходят без единого слова. Хосок смотрит на припаркованный мотоцикл с усталым безразличием — в привычном состоянии уже бы обскакал его по кругу в первобытных плясках и нащёлкал бы парочку сэлфи с дерзко закинутой на сидение ногой. Ничего, они со всем справятся. Чонгук помогает ему надеть шлем — Хосок смотрит куда-то мимо, отстранённо и незнакомо. И стоит ведь напротив, но всё равно продолжает прятаться. Со всем-со всем справятся. Чонгук заводит мотоцикл, вспарывая вечно дремлющий двор нарастающим гулом. Хосок обвивает руками и прижимается сзади, упав сразу всем телом и уронив на плечо голову —сжавшие руль пальцы секундно вздрагивают. Ночной Сеул дышит скоростью — Чонгук не отстаёт и даже обгоняет, мчит под обстрелом фотонов и перемигиванием неоновых фраз, и по глазам мажут светофоры, дорога расплывается на разметки, фары перекрещиваются и плавятся, ускользая вспышками, стрелки со светящихся столбов перетекают под колёса, ряды небоскрёбов обступают по обеим сторонам, тянутся следом и пытаются нагнать, мечущиеся сигналы ловятся и тут же прерываются, теряясь на очередном километре. Город налетает, впивается и несётся по венам — но от Хосока за спиной, на поворотах обнимающего крепче, всё равно накрывает сильнее. Чонгук тормозит на мосту, паркуется у заграждения и перемахивает с Хосоком на пешеходную часть. Здесь безлюдно, отсветы механической синевы и шум автомобильного потока, и перед глазами река захлёбывается самой собой, не выдерживая лихорадку из огней. Хосок достаёт сигареты, и Чонгук протягивает руку, выпрашивая себе одну. Они закуривают молча, затягиваются и выдыхают одновременно, думают каждый о своём и смотрят, как режется водной рябью искажённый город. — Будешь рассказывать, почему ты хотел от меня спрятаться? — Чонгук не знает наверняка, что разговором не сделает Хосоку хуже, но молчание точно кого-то из них скинет с моста. Хосок опускает взгляд, ловя зрачком отсвечивающую искру. — Если примерно — то я расстроился из-за того, что не должен при тебе расстраиваться. — А с чего ты взял, что ты не должен? Нет, погоди — кто вообще сказал, что ты что-то мне должен? Появляться передо мной только в определённом настроении и тем более изображать веселье, когда на самом деле тебе хреново, откуда это взялось вообще? Хосок молчит и глазами тонет в дрожащих речных отражениях. Чонгук не дожидается ответа, но знает его и так — боялся. Не доверял. Банально хотел удержать вдали от всего своего проблемного, не считал достаточно близким, чтобы разделить с ним своё непростое. Вроде так всё объяснимо — а меньше выть не хочется. — Давно это у тебя? — Со старшей школы, — Хосок кривится — то ли от воспоминаний, то ли от привкуса сигарет. — Сперва было просто хреново, потом ослабило и вроде как отпустило. — Расслабошка началась? — Вот видишь, всё ты уже знаешь, — Хосок вяло усмехается и покашливает от дыма. — После расслабошки стало как-то подозрительно хорошо. Что-то вроде истеричной эйфории. Я думал, что так и должно быть, что я просто привык к хреновому периоду, поэтому сейчас от него отвыкаю и на радостях в хорошем смысле схожу с ума. А потом стало опять хреново. А потом снова обычно и снова хреново. Потом долго было хорошо. И опять хреново. И со временем я понял, что так чередоваться теперь будет всегда. За спинами проносится гремящая музыкой машина — безразлично так, непричастно и на своей волне. Столько разных настроений и пересечений на одном мосту. — А мне ты вообще собирался рассказывать? — Я не знал, когда ударит очередная фаза. К тому моменту мы могли бы… — Уже разбежаться, так ты думал? — Вернее будет сказать, что я не думал вообще о том, что будет дальше. Чонгук вздыхает. Ему столько хотелось высказать, пока они сюда гнали, столько объяснить и наконец вразумить, но слова ни черта не складываются, и в голосе какого-то чёрта просачивается обвинительный тон. Идиотство это всё — сказать нужно одно и самое главное. — Я не делся никуда, — Чонгук тянется к отвернувшемуся лицу и проводит носом по его щеке. — И не денусь. Слышишь меня? Хосок оборачивается. Вроде и слышит, а вроде и не здесь он ни черта. Заглядывается на дальний берег, на маяки без ответа и на затерянный у ночного неба горизонт. Чонгук выбрасывает окурок — подумать только, не курил с выпускного — тянется снова к лицу и утыкается лбом в лоб. Чонгук знает, что они оба тактильные до жути, но не хочет быть сейчас лишним. Но Хосоку, оказывается, всё-таки нужно — он тянется к губам первый, и Чонгук отвечает тут же — чтобы знал, что ничего не меняется, чтобы показать, что рядом бывают не только по весне и когда голову кружит карнавал. — Ты мне любым нужен, понимаешь? — Чонгука всё-таки прорывает. — И хохочущим до слёз, и молчаливым, и весёлым, и грустным, и скачущим по заборам, и притихшим в углу, и танцующим на столах, и приунывшим в сторонке, и всем-всем-всем любым, чем ты только можешь быть. Я влюбился не в какой-то определённый образ или в какую-то одну версию тебя, представляешь? Я влюбился в тебя всего, чувствуешь разницу? Так вот и будь для меня весь, не притворяйся и ничего от меня не прячь из-за страха, что я этого не пойму и не приму. Хосок окончательно теряет дар речи, но на нём хоть впервые за сегодня расцветает живая эмоция. Он смотрит пристальным шоком, будто не веря и боясь сморгнуть, и шмыгает носом. Продувает на мосту, наверное — надо уходить уже скоро, чтобы не простыть. — В горе и в радости, значит? — Хосок усмехается и склоняет выжидающе голову. — Именно, мать их. — Тогда могу я рассказать тебе ещё один секретик? — Обязательно. — Никогда больше не надену этот низ, господи, мне впилось везде, где только можно, пиздец неслыханный. Чонгук поражённо молчит, смотрит настороженно вниз, щипает легонько за бедро, прыскает и притягивает к себе, обнимая и целуя порывисто в висок. Чонгук понимает — панацей не бывает, и сам он в одночасье чудесным спасением не станет. Но рядом непременно будет — в будущем и сейчас, огораживая объятием и деля на двоих изломы — друг в друге и в выкрашенной отражениями воде. Хосок улыбается — и прожжённый огнями Сеул меркнет в сравнении. — Это что там такое упало сейчас? — Ничего. — Вы жабку уронили? — Не роняли мы ничего. — Ну грохот же сейчас был, — боже, ну Сокджин же слышит, что они врут. — Не было никакого грохота, тебе показалось. — Ну-ка слышьте, — Сокджин с грозным топаньем врывается в гостиную, кидается к фарфоровой жабке, находит её невредимой, оглядывает с подозрительным прищуром комнату и притихшую шестёрку. — Я ведь всё равно потом найду, что вы уронили, хулиганьё. Хулиганьё таинственно переглядывается и растаскивает по тарелкам пиццу. Сокджин вздыхает и садится в придвинутое к столику кресло, отыскивает под подушкой пульт и включает канал, на котором вот-вот начнётся музыкальная премия. — Чё пацаны, аниме? — Тэхён хлопает себя довольно по коленкам. — А не фильмец смотреть будем? — удивляется Хосок, уже вовсю жуя. — А Барашка Шона никто не хочет пересмотреть? — предлагает Чонгук, щёлкая крышкой пивной банки. — О, Барашек Шон тема, — поддерживает его Юнги, и Чонгук салютует ему пивом. — Слушайте! — рявкает на них Сокджин, встряхивая своим куском пиццы и роняя на стол ветчину. — Этот чёртов концерт объединяет нас, несмотря на наши культурные и моральные различия, так что прочувствуйте праздник и ведите себя достойно. — Я буду критиковать твоего биаса, — обещает Чонгук. — Останешься без пиццы за такое хамство. Сокджин смотрит на Хосока, наивно ожидая поддержки, но тот только хитро ухмыляется, дав понять, на чьей он будет стороне. Вообще это как отдельный кошмар — столько лет растить и оберегать Чонгука и в итоге так недоглядеть и не уберечь его от Хосока. — А что за букет стоит на кухне? — интересуется у Сокджина Намджун — сделать голос тише он даже не пытается. — Просто букет, просто стоит. — У тебя с кем-то роман? — Глупости какие, мне делать больше нечего? — А помните, как у Сокджина в универе были мутки с его преподом литературы? — хихикает Хосок, воруя с пиццы Чонгука оливку. — Как мне надоели эти уморительные сплетни, — презрительно фыркает Сокджин, закидывая ногу на ногу. — Мы всего лишь распахивали окна, впуская в кабинет лепестки сакуры, снимали галстуки, запрыгивали на парту и читали друг другу стихи. — По-моему, ты сейчас описал одну из самых романтичных штук на свете, — подмечает Юнги. — Ой отстаньте, — отмахивается от всех Сокджин, гениально выходя из спора, и отворачивается к телевизору. Тэхён с Чимином остаются в стороне от обсуждения личной жизни Сокджина и шушукаются между собой — им куда интереснее сплетни мира шоу-бизнеса. — Хочу себе блестящий пиджак, — Чимин завистливо смотрит на наряд одного из певцов. — А вообще нет, хочу однотонный светлый и как-нибудь его разрисовать. — У меня есть белый пиджак, — делится Намджун, тоже оценивающим взглядом рассматривая наряды знаменитостей. — О, дашь мне, я разрисую? — Нет. — Разрисую, решено, — радуется Чимин, похлопывая Намджуна по плечу. — У Намжуна ещё шляпа есть белая, — раскрывает секреты Хосок. — И трость. — Зачем трость? — интригуется Чимин. — Да в универе сценку ставили, я там невзначай запрыгивал на стол и танцевал что-то типа чечётки, махая тростью, — спокойно объясняет Намджун, параллельно слушая шутки ведущих. Чимин смотрит на Намджуна растерянно и восхищённо, отводит взгляд в сторону и таинственно залипает, выпадая из реальности. — Ох нет, Чимин, только не представляй, — беспокоится за него Юнги. — Борись, Чимин, ты сильнее этого. У Чимина глаза отсвечивают озорным блеском и дёргается дурашливо уголок рта — Чимин всё проиграл. — Опа! — Сокджин хлопает в ладоши, узнав вступление одной из своих любимых песен, и начинает пританцовывать. — Господи, наконец-то у меня роскошный вечер в почти приятной компании и, — он резко оглядывается на распахнутую дверь балкона. — Блять! В комнату залетает оса — тоже ищет приятную или не очень компанию, кружит мерзко под потолком и выбирает жертву. Сокджин с визгом соскакивает с кресла и перебирается на диван, спрятавшись за подушкой. Чонгук, не отрываясь от пиццы, мужественно прикрывает собой Хосока, который сам особо не испугался, но рад посмотреть, как будут пугаться другие. — Только без паники! — командует всем Намджун, осторожно поднимаясь с дивана. — Не машите руками, не злите её и не привлекайте внимание. — Ща я её! — подскакивает Тэхён и грозится снятым с ноги тапком. Юнги, заражаясь боевым духом, стаскивает с Тэхёна второй тапок и встаёт на диван, готовясь отбиваться. Чимин единственный предпочитает побег и под шумок выскальзывает из комнаты, оставшись подглядывать за чужой отвагой из-за угла. Намджун пытается согнать осу с занавески — оса злится и вместо раскрытой двери под завывания Сокджина летит на Юнги. — Хуярь её, родной! — поддерживает его из своего укрытия Хосок. Юнги прислушивается к совету и отбивает осу тапком — та меняет траекторию и летит в угол к Тэхёну. — Ловлю! — орёт он, целясь по приближающемуся врагу. — Хоба! Ударенная оса несётся наконец-то в сторону балкона и вылетает наружу, после чего Намджун вежливо закрывает за ней дверь. Юнги с Тэхёном дают друг другу пять и победно стукаются тапками. — Фу нахуй! — выпаливает Сокджин, отбрасывает подушку и пытается отдышаться, пока Чонгук заботливо обмахивает его стопкой салфеток. — И вот кто это балкон открыл, а? Кому из вас жарко было, ублюдки? — Чш-ш-ш, всё позади, — успокаивает его Хосок, поглаживая по голове. — Зато глянь, как мы полезны в хозяйстве, — Намджун плюхается на диван, где его уже встречает с объятиями подсевший на подлокотник Чимин. — Кто бы тебя сейчас спасал, если бы не мы? Очень хороший вопрос, применимый ко всей жизни Сокджина. В голове крутится что-то про высшие силы и абстрактные исцеления, но Сокджин к чертям всё это шлёт, когда смотрит на счастливую объедающуюся шайку, наперебой пытающуюся перекричать телевизор. Никто кроме них, господи, никто и никогда. Сокджин был прав, и премия всё-таки объединяет — зазвучавшая хитовая песня заставляет всю семерку подскочить и подпевать заученным строчкам, сбиваясь в кучу и сцепляясь руками, чтобы покачиваться в такт единой волной, пока закат ищет по этажам, бросается в окно и разбивается о стены. Стены, в которых никогда не будет покоя — и за их пределами тоже.