Часть I. Дивергент

— Первое, чему вы сегодня научитесь, — стрелять из пистолета. Второе — побеждать в схватке. — Беллами не глядя вкладывает пистолет мне в ладонь и идет дальше. — К счастью, поскольку вы здесь, вы уже знаете, как садиться на движущийся поезд и спрыгивать с него, так что мне не нужно учить вас еще и этому. Неудивительно, что бесстрашные требуют, чтобы мы взяли с места в карьер, но шести часов отдыха перед забегом мне явно недостаточно. Тело еще тяжелое после сна. — Инициация разделена на три ступени. Мы будем измерять ваш прогресс и ранжировать вас по успехам на каждой ступени. Ступени имеют разный вес при определении вашего заключительного ранга, поэтому возможно, хоть и сложно, кардинально улучшить ранг со временем. Я смотрю на оружие в своей руке. Никогда бы не подумала, что мне придется держать пистолет, не говоря уже о том, чтобы стрелять из него. Он кажется опасным, как будто я могу причинить кому-нибудь вред, даже просто прикоснувшись к нему. — Мы верим, что подготовка искореняет трусость, которую мы определяем как неспособность действовать вопреки страху, — произносит Беллами. — Таким образом, ступени инициации предназначены для разносторонней подготовки. Первая ступень в основном физическая, вторая в основном эмоциональная, третья в основном интеллектуальная. — Но что… — Атом сопровождает слова зевками. — Что общего между стрельбой из пистолета и… отвагой? Беллами проворачивает пистолет на пальце, прижимает дуло ко лбу парня и взводит курок. Атом замирает с открытым ртом, не завершив зевка. — Проснись! — рявкает Блейк. — У тебя в руках заряженный пистолет, идиот. Веди себя соответственно. Он опускает пистолет. Как только непосредственная угроза миновала, зеленые глаза Атома леденеют. Я удивлена, что он в состоянии удержаться от ответа, ведь он правдолюб и всегда высказывал все, что приходило на ум, и все же он молчит, заливаясь краской. — Что касается твоего вопроса… намного меньше шансов, что вы наделаете в штаны и начнете звать мамочку, если вы научитесь защищаться. — Беллами останавливается в конце ряда и поворачивается на каблуках. — Также эти сведения могут пригодиться вам позже на первой ступени. Итак, следите за мной. Он поворачивается к стене с мишенями из клееной фанеры — по одному квадрату с тремя красными кружками для каждого из нас. Он стоит, расставив ноги, держит пистолет обеими руками и стреляет. От грохота ушам становится больно. Но в Бесстрашии нет боли. Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть на мишень. Пуля прошла через средний кружок. Я поворачиваюсь к своей мишени. Родные никогда бы не одобрили стрельбу. Сказали бы, что оружие используется для самозащиты, а то и насилия, и потому своекорыстно. Я отгоняю мысли о семье, широко расставляю ноги и осторожно обхватываю рукоять пистолета обеими руками. Пистолет тяжелый, и отвести его от тела нелегко, но я хочу, чтобы он был как можно дальше от лица. Я нажимаю на спуск, сперва нерешительно, затем тверже, и вся съеживаюсь. Выстрел бьет по ушам, отдача посылает руки к носу. Я спотыкаюсь и хватаюсь рукой за стену позади, чтобы не упасть. Не знаю, куда ушла пуля, но точно не в сторону мишени. Я стреляю снова, и снова, и снова, но все пули летят мимо. — С точки зрения статистики, — усмехается сосед-эрудит по имени Уилл, — ты должна была попасть в цель хотя бы раз, по чистой случайности. У него светлые лохматые волосы и складка между бровями. — Да ну, — ровным голосом произношу я. — Ну да, — подтверждает он. — По-моему, ты бросаешь вызов природе. Я скриплю зубами и поворачиваюсь к мишени, решив, по крайней мере, стоять неподвижно. Если я не могу справиться с первым же заданием, которое нам дали, как мне вообще преодолеть первую ступень? Я с силой нажимаю на спуск, и на этот раз я готова к отдаче. Руки летят назад, но ноги словно врастают в землю. На краю мишени появляется пулевая дыра, и я поднимаю бровь, глядя на Уилла. — Вот видишь, я прав. Статистика не лжет, — говорит он. Я чуть улыбаюсь. Мне требуется пять патронов, чтобы попасть в центр мишени, и когда это наконец удается, меня переполняет энергия. Я проснулась, мои глаза широко распахнуты, руки горят. Я опускаю пистолет. Какое могущество — контролировать нечто способное нанести столько вреда… да и вообще контролировать нечто. Возможно, здесь мое место. К перерыву на обед мои руки трясутся от напряжения, а пальцы сложно выпрямить. Я массирую их по дороге в столовую. Рейвен приглашает Брайна сесть с нами. При виде него я всякий раз снова слышу рыдания и потому стараюсь на него не смотреть. Я размазываю горох по тарелке вилкой, и мои мысли возвращаются к проверке склонностей. Когда Луна предупредила, что быть дивергентом опасно, мне показалось, будто на мне стоит клеймо и стоит совершить единственную ошибку, как его кто-нибудь заметит. До сих пор это не было проблемой, но я все равно не чувствую себя в безопасности. Что, если я ослаблю бдительность и случится что-то ужасное? — Да ладно. Ты меня не помнишь? — спрашивает Брайна Рейвен, сооружая сэндвич. — Мы вместе ходили на математику всего пару дней назад. И я не тихоня. — Я спал большую часть математики, — отвечает Брайн. — Это был первый урок! Что, если опасность затаится на время… что, если она проявится через много лет и я даже не замечу ее приближения? Чтобы ее заметить, надо стать бесстрашной. — Кларк, — Рейвен щелкает пальцами у меня под носом. — Ты здесь? — Что? Что случилось? — Я спросила, не помнишь ли ты, чтобы мы ходили на одни уроки, — повторяет она. — В смысле, без обид, но я бы, наверное, тебя не запомнила. Все из Отречения казались мне одинаковыми. То есть они и сейчас кажутся мне одинаковыми, но ты больше не одна из них. Я смотрю на нее. Как будто я нуждаюсь в напоминании. — Извини, если обидела, — добавляет она. — Я привыкла говорить все, что приходит на ум. Мама часто повторяет, что вежливость — это ложь в красивой упаковке. Я издаю короткий смешок. — Наверное, поэтому наши фракции редко общаются. Правдолюбие и Отречение не непримиримые враги, как Эрудиция и Отречение, но избегают друг друга. По-настоящему Правдолюбие не терпит Дружелюбия. Правдолюбы говорят, что те, кто превыше всего ценит покой, обязательно обманут, лишь бы не мутить воду. — Можно к вам? — Вик барабанит пальцами по столу. — Что, не хочешь тусоваться со своими дружками-эрудитами? — удивляется Рейвен. — Они не мои дружки. — Вик ставит тарелку на стол. — То, что мы были в одной фракции, еще не означает, что мы ладим. К тому же Эдвард и Фокс встречаются, и я не хочу быть третьим лишним. Эдвард и Фокс, оставшиеся переходники-эрудиты, сидят в двух столах от нас, так близко, что стукаются локтями, разрезая пищу. Фокс прерывается, чтобы поцеловать Эдварда. Я осторожно наблюдаю за ними. До сих пор я всего несколько раз видела, как люди целуются. Эдвард поворачивает голову и прижимается губами к губам Фокс. Я выпускаю воздух сквозь сжатые зубы и отворачиваюсь. Часть меня хочет, чтобы им сделали замечание. Другая часть с ноткой отчаяния задумывается, каково это — ощущать прикосновение чужих губ. — Обязательно выставлять себя напоказ? — спрашиваю я. Бесит. Бесит. Бесит. — Она просто поцеловала его, — хмурится Брайн. Когда он хмурится, густые брови касаются его ресниц. — Можно подумать, они голые. — Поцелуи — не то, чем занимаются на людях. Брайн, Вик и Рейвен с пониманием улыбаются. — Что? — спрашиваю я. — Это в тебе Отречение говорит, — поясняет Рейвен. — Остальные не против капельки нежностей на людях. — Вот как? — Я пожимаю плечами. — Что ж… наверное, мне придется с этим смириться. — Или можешь оставаться фригидной. — Зеленые глаза Вика лукаво блестят. — Ну, знаешь. Если хочешь. Рейвен бросает в него булочку. Он ловит ее и вгрызается зубами. — Не обижай ее, — насмешливо произносит она.— Фригидность дана ей от природы. Примерно как всезнайство — тебе. — Я не фригидная! — восклицаю я. — Не стоит так переживать, — замечает Вик. — Это ужасно мило. Смотри, ты вся раскраснелась. От его слов я еще гуще заливаюсь краской. Все хихикают. Я выдавливаю из себя смешок, и через несколько мгновений он становится искренним. Как же хорошо снова смеяться. — После обеда Беллами ведет нас в новую комнату. Просторную, с потрескавшимся и скрипучим деревянным полом и большим кругом, нарисованным посередине. На левой стене — зеленая доска для записей мелом. Учительница Нижних ступеней пользовалась подобной, но с тех пор я их не видела. Возможно, это как-то связано с приоритетами Бесстрашия: обучение важнее технологии. Наши имена написаны на доске в алфавитном порядке. Вдоль одной из стен через трехфутовые интервалы висят выцветшие черные боксерские груши. Мы выстраиваемся за ними, и Беллами встает посередине, у всех на виду. — Как я уже говорил утром, — произносит он, — далее вам предстоит освоить борьбу. Цель — научить вас действовать, научить ваше тело отвечать на опасности и угрозы, а это потребуется, если вы намерены жить в Бесстрашии. Совершенно не представляю себе жизни в Бесстрашии. Единственное, о чем я могу думать, — как пройти инициацию. — Сегодня мы разучим технику, а завтра вы начнете сражаться друг с другом, — говорит Беллами. — Поэтому советую быть внимательными. Кто не будет ловить на лету, должен готовиться к синякам. Беллами называет несколько разных ударов, демонстрируя их сначала в воздухе, затем с боксерской грушей. Я успеваю за остальными. Как и в случае с пистолетом, мне нужно несколько попыток, чтобы разобраться, как правильно держаться и двигаться. Удары даются сложнее, хотя Блейк и учит нас только основам. Груша обжигает руки и ноги, отчего кожа становится красной, но, как бы я ни старалась, мне не удается толком сдвинуть ее с места. Вокруг беспрестанно слышатся звуки ударов о плотную ткань. Беллами расхаживает по толпе неофитов, наблюдая, как мы повторяем движения снова и снова. Когда он останавливается передо мной, у меня скручивает внутренности, как будто их помешивают вилкой. Он смотрит на меня, меряет взглядом с головы до пят, нигде не задерживаясь, — практичным, изучающим взглядом. — У тебя мало мышц, — говорит он, — а значит, лучше использовать колени и локти. В них можно вложить больше силы. Внезапно он прижимает руку к моему животу. Его пальцы такие длинные, что ладонь касается обеих сторон грудной клетки. Мое сердце бьется так сильно, что грудь болит, и я смотрю на него широко распахнутыми глазами. — Не забывай держать живот напряженным, — тихо произносит он. Беллами убирает руку и идет дальше. Я чувствую давление его ладони даже после того, как он уходит. Странно, но мне приходится остановиться и перевести дыхание, прежде чем продолжить тренировку. Когда Беллами отпускает нас на ужин, Рейвен толкает меня локтем. — Удивительно, что он не разорвал тебя пополам, — говорит она и морщит нос. — Он пугает меня до полусмерти. Этот его тихий голос… — Угу. Он… Я оборачиваюсь через плечо. Беллами спокоен и поразительно сдержан. Но я не боялась, что он причинит мне боль. — …и вправду пугает, — наконец говорю я. Брайн, который шел перед нами, оборачивается у Ямы и заявляет: — Я хочу сделать татуировку. — Какую именно? — спрашивает Вик из-за спины. — Не знаю, — смеется Брайн. — Просто хочу почувствовать, что и вправду покинул старую фракцию. Больше не тоскую по ней. Мы ничего не отвечаем, и он добавляет: — Я же знаю, что вы меня слышали. — Не хочешь научиться помалкивать, а? — Рейвен тычет Брайна в толстую руку. — Я думаю, ты прав. Сейчас мы наполовину здесь, наполовину там. Чтобы оказаться здесь целиком, надо выглядеть как все. Она косится на меня. — Нет. Я не стану обрезать волосы, — говорю я, — или красить их в странный цвет. Или прокалывать лицо. — А как насчет пупка? — спрашивает она. — Или соска? — фыркает Вик. Я издаю стон. Обучение на сегодня закончилось, и мы вольны делать, что захотим, до самого отбоя. При мысли об этом у меня немного кружится голова, хотя, возможно, виновата усталость. Яма кишит людьми. Рейвен предлагает Брайну и Вику встретиться в тату-студии и тащит меня на склад одежды. Мы карабкаемся по тропинке, взбираемся все выше над дном Ямы, и камешки летят из-под наших ботинок. — А что не так с моей одеждой? — спрашиваю я. — Я больше не ношу серое. — Она уродливая и безразмерная, — вздыхает Рейвен. — Просто разреши мне помочь. Если тебе не понравится то, что я выберу, обещаю, тебе больше не придется это надевать. Через десять минут я стою перед зеркалом на складе одежды в черном платье до колен. Юбка не пышная, но и к бедрам не липнет, в отличие от первой, выбранной Рейвен, от которой я отказалась. Мои голые руки покрываются мурашками. Рейвен стягивает резинку с моих волос, и я расплетаю косу. Волнистые пряди ложатся на плечи. Затем она показывает черный карандаш. — Подводка для глаз, — поясняет она. — Имей в виду, у тебя не получится сделать меня симпатичной. Я закрываю глаза и не двигаюсь. Она проводит кончиком карандаша вдоль ресниц. Я представляю, как стою перед своей семьей в этой одежде, и меня чуть не выворачивает наизнанку. — Кому охота быть симпатичной? Я сделаю тебя заметной. Я открываю глаза и впервые смотрю на свое отражение прямо. Сердце бьется все быстрее, как будто я нарушаю правила и меня должны наказать. Избавиться от внушенного мне образа мыслей Отречения будет нелегко, все равно что вытащить одну-единственную нить из сложной вышивки. Но я найду новые привычки, новые мысли, новые правила. Я стану кем-то другим. Мои глаза всегда были голубыми, но тусклыми, серовато-голубыми — подводка сделала их ярче. В раме из волос черты лица кажутся мягче и полнее. Я не стала симпатичной — мои глаза слишком большие, а нос слишком длинный, — но я вижу, что Рейвен права. Мое лицо трудно не заметить. Мне не кажется, что я вижу себя впервые; мне кажется, что я впервые вижу кого-то другого. Кларк — девушка, которую я украдкой разглядывала в зеркале, которая тихо сидела за ужином. А это — та, чьи глаза притягивают и не отпускают меня. Эта другая Кларк. — Видишь? — произносит Рейвен, восхищенно вздыхая. — Ты… потрясающая. Учитывая обстоятельства, это лучший комплимент, который она могла придумать. Я улыбаюсь ей в зеркале. — Тебе нравится? — спрашивает она. – Ага, – киваю я. – Я выгляжу… другим человеком. Она смеется. – Это хорошо или плохо? Я снова смотрю себе в глаза. И впервые не переживаю из-за необходимости отказаться от своей прежней личности; отражение дарит мне надежду. – Хорошо. – Я качаю головой. – Извини, просто мне никогда не позволяли смотреть в зеркало так долго. – Серьезно? – Рейвен тоже качает головой. – Прости, но я обязана сказать, что Отречение – очень странная фракция. – Идем поглядим, как Брайну делают татуировку, – предлагаю я. Хотя я и покинула свою фракцию, я пока не готова ее критиковать. Дома мы с матерью забирали почти одинаковые стопки одежды примерно раз в полгода. Легко распределять ресурсы, когда все получают одно и то же, но в лагере Бесстрашия намного больше разнообразия. Каждый бесстрашный получает несколько талонов, чтобы потратить в течение месяца, и платье стоит один такой талон. Мы с Рейвен бежим по узкой тропинке в тату-студию. Когда мы туда добираемся, Брайн уже сидит в кресле, и невысокий худощавый мужчина, на котором больше чернил, чем чистой кожи, рисует на его плече паука. Вик и Рейвен листают книги с рисунками, пихая друг друга локтями при виде особо удачных. Когда они сидят рядом, я вижу, насколько они разные. Рейвен темнокожая и худая, Вик бледный и крепкий, но их беспечные улыбки очень похожи. Я брожу по комнате, разглядывая картины на стенах. В наши дни художники сохранились только в Дружелюбии. Отречение считают искусство непрактичным, а любование им – временем, которое можно потратить на службу людям, и потому я видела произведения искусства в учебниках, но никогда не бывала в украшенных комнатах. От картин комната словно становится уютней и теплее, и я могла бы провести в ней многие часы, не замечая времени. Я провожу по стене кончиками пальцев. Изображение ястреба на одной из стен напоминает мне татуировку Луны. Под ним висит набросок птицы в полете. – Это ворон, – произносит голос за спиной. – Правда, красиво? Я оборачиваюсь и вижу Луну. Я словно возвращаюсь в комнату для проверки склонностей, в окружении зеркал, с проводами на лбу. Не думала, что снова увижу ее. – Ну, привет, – улыбается она. – Не думала, что снова увижу тебя. Кларк, верно? – Да, – отвечаю я. – Вы работаете здесь? – Да. Просто отлучилась, чтобы помочь с проверкой. Большую часть времени я здесь. – Она постукивает пальцем по подбородку. – Знакомое имя. Кажется, ты спрыгнула первой? – Да. – Молодец. – Спасибо. – Я касаюсь наброска птицы. – Послушайте… мне нужно поговорить с вами… Я поглядываю на Вика и Рейвен. Я не могу отвести Луну в сторонку сейчас; они будут спрашивать. – …кое о чем. Когда-нибудь. – Не уверена, что это умно, – тихо отвечает она. – Я помогла тебе, чем смогла, и теперь ты должна справляться сама. Я покусываю губы. У нее есть ответы, я это знаю. Если она не хочет поделиться ими сейчас, я найду способ разговорить ее в будущем. Обещаю. – Хочешь сделать татуировку? – спрашивает она. Набросок птицы приковывает мой взгляд. Я не собиралась делать пирсинг или татуировку, когда пришла сюда. Я знаю, что, если сделаю татуировку, это вобьет еще один клин между мной и семьей, который я никогда не смогу вытащить. И если моя жизнь продолжится в том же духе, скоро он станет самым незначительным клином между нами. Слишком рано делать тату. Я ещё не прошла инициацию. Но теперь я понимаю слова Луны о том, что ее татуировка символизирует страх, который она преодолела… это напоминание о том, кем она была, и напоминание о том, кем она стала. Возможно, есть способ почтить свою прежнюю жизнь и одновременно принять новую. – Да, – отвечаю я. – Три такие птицы. Я касаюсь ключицы, отмечая их полет… к сердцу.

По одной для каждого члена семьи, которого я оставила позади.