А зори здесь тихие.

Ягер перехватывает винтовку поудобней, стараясь лежать спокойно и не отвлекаться на звуки, коих в диких лесах России всегда было много. Когда паук решает побродить по его руке, он ничего не делает, потому что так можно и цель упустить. Любая потерянная секунда может привести к краху всей системы, к краху плана. К концу. Поэтому в деле шпиона главное не плану чётко следовать, а уметь импровизировать, ведь любая мелочь может повлиять на исход событий и многое изменить, а все возможные варианты перебрать просто нереально. Клаус не знает, сколько прошло минут, но предполагает что полчаса — не меньше. Солнце всё-таки повыше на небосклон взобралось и теперь спину грело. Мимо пробежала молодая лисица, птицы подходили совсем близко, людей не боясь. Ничего напряжённого с виду. На деле же пошевелиться трудно было из-за того, что мышцы затекли, и голова раскалывалась от недосыпа и большого количества мыслей. Создавалось впечатление, будто нечто вжимало немца в рыхлую почву и камни, не желая отпустить. Ладони оставались потными, и это никак не могло приносить удовольствие. И только Ягер собирался ситуацию прокомментировать, как понял: кто-то приближается. Цель. Это ему сказала земля, птицы и зверьё. Трудно себе представить, но интуиция снайпера, подружившегося с природой, подводить не станет. Это нужно понять, это нужно испытать на собственной шкуре или просто принять к сведению. Агент, чья фигура появилась на мосту, уже был наготове и, казалось, ничуть не переживал за успех сегодняшнего задания. Ещё бы, его же не предупредили о том, кто сегодня на подстраховке. Однако Коля совсем перестал думать о том, что немец посмеет ослушаться. То ли забыл о инстинкте самосохранения, то ли его подкупило молчание немца на его странную маскировку. Одно хорошо было — речка в пятистах метрах от точки. Авось, доползут. — Вижу цель, — шепотом оповещает мальчишка и чуть наклоняется вниз, сразу же решив использовать оптику. Ивушкин был мастером своего дела. Точку выбирал так, чтобы рассвет сзади вставал, чтобы бликов от оптики не было. Коля хорошо места эти знал, в бывалые времена карты любил изучать, а эти непроходимые для немца леса с болотами казались мальчишке домом родным. — Будь готов, — шепчет белобрысый и внимательно глядит на дорогу, замечая даже самые мелкие детали. Камушки на не очень крепком мосту начинают трястись, дрожать на дощатых заплатках. А через пару секунд показывается сперва пары фар, а затем и сам автомобиль. Чёрный, блестящий в лучах рассветного солнца. — Хорошо живёте, сволочи, — вздыхает снайпер и кладёт палец на курок, чуть прищуриваясь, готовясь к выстрелу. Машина останавливается прямо под нужным углом для винтовки, перед ногами мужчины в советской форме. Коля сам удивлялся иногда планам правительства. Умно было придумано. Немецкий генерал считал его своим агентом, внедрённым в войска СССР, а на деле тот просто играл, честно служа русским. Мужчина выглядел статно и ухоженно, несмотря на то, что находится в зоне боевых действий. Уж слишком лощёный, прилизанный. Коля аж поморщился, но сейчас дело было в том, что водитель отказался выходить из машины. В груди заиграло волнение, но мальчишка не спешил паниковать, зная, что и их агент не промах. Прикурить предложил и тому, и другому. Водитель и отказаться не смог, с улыбкой дурной вышел да прикурил. — Давай, родной, не подведи, — тихо шепнул Коля, обращаясь к немцу. Коля не сомневался, что тот выстрелит, смерть своя страшнее. — Попался. Ягер целится, закрывает глаза и стреляет, слыша свист пули. Или так только казалось? Белокурый на выстреле даже не вздрогнул, приподжимая губы. Сам поудобнее устроился, наблюдая за мгновенной реакцией водителя и невозмутимостью агента. Выстрел. Водитель кричит, падает на землю, пытаясь спрятаться за машиной, но куда он, с простреленной ногой. А Ивушкин улыбается довольно, смеётся, не скрывая, мол, смотри, какой я жестокий и на что способен; терпеть не могу твоих соотечественников. Второй выстрел. Крик становится громче. И какой бы сволочью он ни был, немец рядом, и его нервы говорят о том, что пора кончать с этим. Раздается третий выстрел и, наконец, водитель падает замертво, а агент смотрит прямо в ту точку, откуда стрелял лучший снайпер одиннадцатой стрелковой дивизии. Кивок дает понять, что с этим покончено, и Коля с выдохом прикрывает глаза, переворачиваясь на спину. Бывший штандартенфюрер СС примеру красноармейца следовать не стал, борясь с желанием пристрелить русского за то, что смеётся над другими, над чьими-то отцами, мужьями. Неужели ему так нравится убивать врагов, тем более истинных арийцев? А ведь сами варвары эти говорят, что очень снисходительны и добры, что они лучше «цепных псов Третьего Рейха». Да, Клаус хоть и был нацистом, но людей особо не стремился мучать, руки свои в грязной крови марать, потому что этим обычно гестаповцы занимаются — трудно поверить, но факт есть факт. Зато он стрелял всегда с орлиной точностью и, возможно, смог бы стать отличным немецким снайпером, если бы в разведку не пошёл. Ягер начинает изучать обстановку. А вдруг ему ещё предстоит сюда вернуться? Тогда-то он и покажет русскому, что вполне может путешествовать по их непроходимым лесам, если привыкнуть. Лишь бы Ивушкин нос перестал задирать. Вот он бы не смог сориентироваться в дубовых лесах, находящихся вблизи Берлина — немец уверен. Не сможет, ведь там земля не русская. Чужая земля. На этом задании всё получилось, раз Николай, вдоволь наигравшись, расслабленно на земле растянулся, будто позабыл, что с ним рядом находится немец, способный его убить без труда. Убьёт ли теперь? Ягер осмелился — точнее сказать, сделал вид, что осмелился, — посмотреть на лейтенанта, дёрнув уголками губ. Сначала он, правда, пытался сдержать, но всё-таки в кулак прыснул, а потом и вовсе в голос рассмеялся. Смеялся он истерично, хрипло, пока в кашле не зашёлся. Глаза щипало, но скорее всего из-за пыли, попавшей на слизистую оболочку. Мужчины не плачут. — Ich пройти проверку? — решил уточнить, тоже перекатываясь на спину и с наслаждением разминая затёкшие от долгого нахождения в одной позе мышцы. Позвонки с хрустом вставали на своё законное место. Приятно слышать. — Ich впервые получить… удовольствие? Ja, удовольствие от выполнение задача. Пусть Коля принимает его за зелёного, боящегося убивать неженку, который не способен быть бессмысленно жестоким. Так его удастся обвести вокруг пальца, усыпить его бдительность. О, пусть за дурачка принимает, подзатыльники отвешивает и ворчит. Лишь бы не пристрелил. — Ну, жить пока будешь, ты думал, что я ограничусь одним убийством? — выдыхает белобрысый и закрывает лицо руками, наконец успокаивая нервы и стараясь не выдавать дрожи в руках. Не дело это снайперу такие руки иметь, но пока идёт война, успокоительного здесь не найти, чего уж говорить о сохранности нервных клеток и спокойном характере. — Ich не любить бессмысленную жестокость. Мы и-й-т-и назад? Стоило бы от акцента избавиться. Клаус, несомненно, мог, только ему требуется время, чтобы всё обдумать и правильно произнести. И зачем, собственно, стараться каждый раз? Русским плевать, потому что они любого немца готовы пристрелить. А Ягер лишь один из многих. — Слушай внимательно, фашист, — выдыхает мальчишка, закинув одну руку на грудь немца и, нащупав то, за что можно ухватиться, сжимает ладонь на его форме, словно пытается выместить на нем свою обиду и злость. — Ты знаешь, что такие, как вы, сделали? Внутри всё как будто перевернулось, а мозг решил сыграть с ним злую шутку, подкидывая воспоминания о том страшном дне, когда он читал телеграмму, полученную от матери. О том, как долго кричал в пустоту, в грязи валялся и Бога молил, чтобы всё это было неправдой. Но жизнь… она такая. — Сестрёнке и семи лет не было, — выдавил он, сглотнув, — расстреляли малую. За то, что плакала, пока главный ваш говорил что-то, — дыхание у снайпера стало частым, а в груди что-то защемило, отчего он руку сильнее сжал, неосознанно подтягивая к себе немца. — Мамке руку прострелили, когда спасти её пыталась. А там гангрена нажилась... и руку ей оттяпали. Суки. Последнее слово ему особенно тяжело далось, так что его он чуть ли не выплюнул, брызгая ядом, словно змея. Мальчишка закрыл одной рукой рот, чтобы не издавать лишних звуков и зажмурился, вторую отдёргивая от фрица, словно от раскаленного железа. — Молись, чтобы я тебя за один акцент не пристрелил. Коля убирает руку от лица и устремляет взгляд в голубое небо, постепенно восстанавливая дыхание и усмиряя частое сердцебиение. Такие вещи явно не были тем, что Ивушкин хотел помнить, однако только они вызывали в нём ту жестокость и стимул сражаться дальше. Ради мести за всё, что у него было. — На речку идём, умоешься. Другой возможности не будет. Резко и как-то облегчённо выдохнув, белобрысый снимает каску и запускает руку в волосы... – Ползи. Ивушкин покрепче сжимает каску и переворачивается на живот, уползая к той тропинке каменной, от которой пришли. А что способен Клаус в такой ситуации сделать, что он предпринять может? Только лишь пялиться, смотря на русского не с испугом, а сожалением и грустью. Он взглядом просил о прощении, хотя сам ничего не делал, никакую девочку семи лет не убивал, в глаза никогда не видел мирное население этой варварской страны. Всё в нём выдавало растерянность и признание вины, хотя на самом деле он ликовал где-то там, под чёрным покрывалом ненависти и злобы, где пряталась его звериная сущность (его шакал). Ликовал он, потому что нашёл чувствительную точку, на которую можно будет надавить при любом удобном случае. Со стороны некогда холодный нацист походил на злодея-неудачника, на провинившегося щенка, будто только-только узнал, на какие зверства способны люди. И ведь трудно такому не поверить. Глаза красные и влажные (спасибо недосыпу и проклятой пыли), губы и ладони дрожат. Гордость немецкая и хладнокровие вмиг «испарились». Никакой другой нацист не позволил бы себе такое поведение, но ради продвижения дела можно пойти на большие унижения. А Колю немного жалко. Точнее сказать, жалко его сестру. Дети-то хоть немцами не родились, но из них вполне реально сделать отличных второсортных граждан, которые будут работать на благо Германии. К чему убивать их? Какой толк? Можно было плачущего ребёнка вышвырнуть на улицу, чтобы не мешался, но убивать… Это слишком жестоко и противоречит нацистским идеалам. Немец обязан оставаться человечным, сколько бы трупов за свою жизнь ни повидал. Потому что так их учили, потому что так правильней. — Мне жаль. Слова вырвались прежде, чем Ягер успел сообразить. Это говорил не он, а некто другой. Без какого-либо акцента, искренне. Неужели совесть? Вряд ли, она в деле всегда была. И вообще, нельзя было говорить что-то настолько банальное и глупое. Что, если Николай разозлится? Он ведь немцам не доверяет, ненавидит их, а тут один свои сожаления высказывает, чтоб его, какая отвратительная ситуация. Чтобы гнев лейтенанта на себя не навлекать, пришлось вновь лечь на живот и смириться, что ноги по-нормальному они будут использовать только в критических случаях. Просто великолепно! Лучшего исхода событий и представить нельзя. Уж лучше на фронте, ей-богу, нежели чем под боком врага.