Женечка

      Неспокойно, муторно было и в меблирашках на Литейном. Второй час сидел Сандро у Мирека, неистовый поляк вновь задумал нечто неистовое настолько, что не укладывалось к голове. В его мастерской пахло дымом, гуашью и почему-то салом, несмотря на лютый конец ноября форточка была открыта, и колыхалась хитоном прозрачная, заляпанная малиновым занавеска.       — Особняк у нас будет славный, у Фонтанки, — неспешно покуривая, разглагольствовал Мирек. — Соберётся отменная публика, человек семьдесят. Не Вальпургиева ночь, конечно, но тоже ничего. Бодлеровская ночь страсти, парень, вообрази себе только, если б не твой Геллер, я бы никогда не додумался!       Вдохновили его показанные Яковом Михайловичем маски для массовки, «кордебалета равнодушия». В них (и только!) предстояло быть участникам разнузданнейшей из оргий, идея которой пришла Миреку так же внезапно, стоило лишь удачно продать пару полотен. Ни калигульской античности, ни венецианского разврата в стиле комедии дель арте, простенько, но какая-то терпкая перчинка здесь присутствовала. Мирек расписывал грядущее действо достаточно громко, и Сандро было жуть как неловко, зная, что в соседней комнате сидит за вышивкой Бася, а маленькая Агата за столом делает уроки. Неистового поляка не смущало ничего, донельзя довольный, он пускал из носа струйки дыма и посмеивался.       — Туда бы твою Эугенью, примой, да только помнут там эту розу, лепесточки пообрывают. Жалко мне её, да и депутатишка тот — ценный фрукт, вдруг прознает, разрушится же вмиг для него образ прекрасной дамы.       Сандро покраснел при пассаже про лепесточки. Представить Женьку в пылу оргии, безусловно, было крайне дико, и всё же кое-чего Мирек не знал. Женька-Женька… Она ведь мешкала вначале, собираясь на свои первые вылазки из родительского дома, хоть и горела неподдельным любопытством. И таяла, сидя на высоком стуле за бокалом мартини, в кафешантане, в окружении новых богемных знакомцев — какие песни они ей пели, как исцеловывали руки, кто-то даже был готов стреляться… Но первым соблазнил её молодой фотограф с жеманной родинкой на щеке, напевший оды о первозданной, тонкой красоте женского тела. Женька колебалась недолго, стеснение её растворялось стремительно, как кубик рафинада в горячем чае, а Сандро, на свою беду, даже не попытался её отговорить — вот и вышла та самая алебастровая нагая куколка. Несколько карточек оставила для продажи («Пусть любуются, мне приятно!»), а остальные забрала с собой, заперла в резной шкатулке со своими секретами. Правда, на новом фотосеансе, оставшись с Женькой наедине, мастер с ленцой обнял её узкие бёдра… И потом страдал от жгучих укусов по всему телу. А дело было так: выкрав у Зоечки дубликат ключа к отцовскому кабинету, Сандро с Женькой пролистали научные трактаты и нашли среди банок со всякими тварями подходящее орудие мести. На следующий день Сандро пил кофий с приснопамятным фотографом, а того так удачно мучил запор… Длительная отлучка, красные муравьи, осторожно высыпанные во внутренний карман хлыщеватого пальто… «Возмездие свершилось», — написали бы в романах. Но на Женьке ещё неделю не было лица, бродила в какой-то дымке, задумчивая, молчаливая. Стараниями Сандро она, конечно, оттаяла, продолжила ходить с ним по заведениям, всё так же принимала мужские комплименты, подставляла для поцелуев руки и разрешала себя угощать, однако стоило кому-то из джентльменов недвусмысленно проронить Женьке: «Я возьму нам экипаж», как тут же линяла персиковая её мордашка, напрягались плечи, беспокойные пальцы начинали мять сумочку. «Сандро, нам пора», — пружинкой вскакивала со стула и тянула его за руку. Некоторых такое недотрожество лишь раззадоривало, подвыпившие нахалы могли преградить им путь, и если б не подоспевший швейцар, а иной раз и городовой, случилось бы омерзительное.       Но Сандро обо всём этом предпочёл умолчать. Немного ёжась от сквозняка, он крутил в руках спичечный коробок, звучащий не то щёлкающими в костре веточками, не то постукивающими в прибое мелкими ракушками.       — Тебя я всё же зову, — самозабвенно продолжал Мирек. — И только попробуй привести своих дружков — всех под зад коленом вышвырну!       — Я не приду, — уверенно проронил Сандро.       — Отчего же?       — Так я предам его.       Мирек неприятно рассмеялся.       — Воля твоя, конечно, парень, играй в лебединую верность сколько хочешь. Но ты многое теряешь. Там такие женщины будут, kurwa mać! Быть может, какая-нибудь смогла бы тебя перековать…       — Нет! — дёрнулся Сандро. — Мирек, прошу тебя, перестань. Я полюбил и полюбил сильно. Завтра я вновь встречаюсь с ним и готов объясниться. Места себе не нахожу, ничего сегодня не ел…       — У нас остались с ужина котлеты, — усмехнулся Мирек. — Бася может завернуть тебе парочку.       — Да какие котлеты, Мирек? Яков Михайлович, он…       — Ладно-ладно, — замахал руками. — Не надо мне тут стенать о шекспировской любви! У нас любовь будет свальная, и если одумаешься, то вот твоё приглашение.       Мирек подал две карточки, на каждой тушью был выведен перевёрнутый крест, вокруг которого мелкими буковками значилось, на первой: «Негоднику и развратнику Сандро», а на второй: «Негоднице и развратнице кошке Фисе».       — Ты приглашаешь Фису? А мне казалось, что вы, ну…       — Пани заслужила того, чтобы её хорошенько выдрали, — бросил Мирек. — Отдашь ей приглашение. Придёт ведь, холера!       — Ну, хорошо, — поморщившись, Сандро сунул карточки в нагрудный карман пиджака. — Передам. Знаешь, я порой совсем тебя не понимаю. Зачем эта иллюзия славной семьи? Басю ты давно уже разлюбил, Агаткой почти не занимаешься…       Взгляд Мирека враз стал подобен стали, он зло вдавил недокуренную папиросу в пепельницу, и Сандро показалось, что сейчас его ударят. Но вместо этого неистовый поляк, не спуская потемневших глаз, отчеканил:       — Агатка — самое дорогое, что у меня есть. Как смеешь ты говорить, что мне на неё плевать, если не знаешь наверняка, как мы живём! В воскресенье я водил её в иллюзион, затем мы сидели на Лиговском, рисовал ей кролика и был несказанно счастлив, kurwa mać, что у меня есть лучшая на свете девочка. А Бася… Бася хорошая, и я готов с благодарностью целовать ей руки. Но мужчина не может быть всю жизнь с одной женщиной, если, конечно, он не полный идиот. Это не в нашей природе.       Сандро в который раз настороженно покосился на запертую дверь.       — Однако… А если вдруг ты прознаешь, что у Баси есть любовник?       Тут Мирек зашёлся булькающим смехом:       — Любовник! Скажешь тоже! Она любит меня без памяти!       — Ну, а всё-таки?       — Набью ему рожу, — цокнул языком.       Проболтали так до самой ночи, и опять пришлось Сандро на цыпочках пробираться через комнату со спящими Мирековскими домочадцами. Жертвенная любовь ужасна, думал он, тихонько закрывая дверь, как хорошо, что Яков Михайлович меня уважает. Уважает ведь? Все эти два месяца, наполненные теплотой и полынной недосказанностью... Хорошо было вместе, якшались, будто добрые друзья. Но как же папиросный огонёк между зачарованными лицами, как же касание покатого лба, как же трогательное «Саша»? Завтра всё решится, деликатный Яков Михайлович, если даже откажет, то мягкой поступью, скажет… Что же скажет? Что уранизм ему претит, что любит он другую или всё же... другого? Есть ли у Сандро таинственный соперник-невидимка? Ладно, откажет, что тогда — топиться в Фонтанке, напиться до беспамятства? Вода будет больно рвать лёгкие, а потому, лучше второе. Сандро метался по своей комнатушке, что по клетке. Завтра всё решится.

***

      Заявился в павильон на Зверинской в полдевятого вечера. Внутри царила запылённая прохлада, хоть исправно горело пламя в изрисованной человечками печке. Сидели на табуретах в закутке с тапёрским пианино, Сандро, как пришёл, брякнул: «Сыграйте, пожалуйста», и Яков Михайлович, откинув крышку, положил волшебные свои пальцы на клавиши. И разлилась нежнейшая из мелодий, как тёплая вода по весенней земле, неспешно и бережно скользили руки Творца по бело-чёрному полотну. Сандро, очарованный, внемлел каждой ноте, бемолям и диезам, грустным терциям, певучим секстам и звенящим переборам, тремоло, вроде бы. Сам он, недоучка, мог разве что наиграть «Чижика-пыжика», а Яков Михайлович… О, когда он вдруг пошёл крещендо, Сандро едва удержался от того, чтобы коснуться любимых плеч. Но вот чудо начало затихать, в финале прозвенев тем самым одуряющим перебором быстрых и лёгких пальцев.       — Это Шопен, второй ноктюрн опуса девять. Щемяще звучит, не правда ли? — кончив играть, спросил Яков Михайлович.       — Очень, — выронил Сандро. — Под вашими пальцами всё волшебно.       — Право, Саша, благодарю вас. Вам я готов играть сколько угодно.       Вот оно. Светлая улыбка, добрые масляные глаза. Будь, что будет.       — Яков Михайлович…       — Да, Саша?..       И Сандро выпалил как на духу:       — Я… Я вам должен признаться. Вы, наверное, знаете обо мне много постыдного, знаете, в каких кругах обретался. Может быть, вы уже обо всём догадались, ведь меня, такого дурного, легко прочесть, как книгу. Но лучше я вам сам скажу. Не могу себя больше мучать. Я полюбил вас с первого же дня, как встретил. Вы мой Творец, маг, кудесник. Так славно было куролесить с вами по ночному Петербургу, страсть как хотелось быть вам полезным. Если вам чужды мои чувства, пойму. Я готов оставаться вам другом…       Вам, вам, вам — звенело.       — Вот, теперь точно знаете. Я не жалею. И простите мне эту дерзость.       Наклонился к примолкшему Якову Михайловичу и, покуда был запал, оставил лёгкий след на сухих губах. Безумно хотелось вновь зарыться лицом в чёрные кудри, но Сандро осторожничал сейчас, как никогда в жизни. Отстранился, силясь не опустить глаза, смотрел кротко и выжидающе.       Не сказать, что Яков Михайлович был шокирован. Принял поцелуй он терпеливо, как будто ожидал, и тёплый его взгляд не переменился. А вот улыбка с губ пропала.       — Я принимаю ваши чувства, Саша, — спокойно начал Яков Михайлович. И чем больше он говорил, тем сильнее у Сандро немели ноги, ныло в животе, пухла голова — у любовной инфлюэнцы наступил кризис: — Вы правы, я давно догадывался, но не смел торопить. Рад, что вам теперь легче. Но прошу дать мне время, по правде говоря, я несколько растерян, мои чувства к вам сложны, понимаете… Саша, куда вы, постойте!       …Очнулся лишь на Съезжинской, в какой-то арке, сидел там на корточках, обхватив голову. Гулко билось сердце, лицо пылало, как сунутое в печку. Всё, как и думал, даже слова представлял похожие. Вежливый от ворот поворот, перевывертот. От воздушных мгновений лёгкости после признания ни черта не осталось — он словно наглотался камней. Нежданно рука сама потянулась расстегнуть пальто, достал из нагрудного кармана пиджака те самые карточки развратников с перевёрнутыми крестами. Свальный грех начнётся ровно в полночь. Если сейчас поймает пролётку, то успеет заскочить за Фисой. Заявится с ней к Миреку, пусть предаются утехам, а он напьётся. Хмель обыденный станет антидотом от хмеля смертельного, гумилёвского — вытравит вином светлый образ Творца, залечит проткнутое булавкой сердце. Прокручивать в голове этакую пошленькую фильму, только что разыгравшуюся на Зверинской, было совсем тошно. Забыться, уплыть на пьяном корабле!..       Добравшись до квартиры Горецких, без обиняков велел их горничной позвать хозяйку. Фиса принимала ванну, а потому Сандро пришлось терпеть общество суетливого Алексея Фёдоровича. Виделись они раз в третий, и снова Сандро ощущал скрытое пренебрежение, которое испытывал к нему Фисин муж. Как к кляксе на кипенно-белом листке из своей рукописи. Сандро же, наслушавшийся жалоб Фисы, также не горел желанием сидеть против Алексея Фёдоровича и врать про поэтический салон. В ответ ему предсказуемо сетовали на столь поздний час, деликатнейше пытались намекнуть, что стихи «о падшем мире» не понимают-с и считают очередной светской глупостью.       — Алексей, какого дьявола ты утомляешь моего гостя? — высокий голос Фисы из коридора стал спасением.       Вошла она царственно, в парчовом халатике с широкими рукавами цвета фиолет. Каштановые волосы всё ещё выглядели немного влажными, от них шёл приятный пряный аромат каких-то косметических средств.       — Здравствуй, Фиса, — Сандро, как было у них принято, пожал ей руку. — Я принёс тебе приглашение на один занятный сабантуй.       И незаметно для Алексея Фёдоровича всучил Фисе карточку. Пробежалась по ней глазами, тут же их холодная зелень просияла, рот растянулся в беззвучной усмешке.       — Как это чудно, друг мой, Сандро! Едем, конечно же! Только подожди ещё часок, мне надо привести себя в порядок! Можешь пройти в мою комнату, не то с Алексеем, чего доброго, помрёшь от тоски, кто же будет моим очаровательным спутником?       Сандро не сдержался, хихикнул в кулак. А Алексей Фёдорович смотрел на них совершенно пришибленно.       — Что это ты, ревнуешь? — притворно удивилась Фиса. — Не бойся, Сандро не интересуют женщины. Он, как писал Оскар Уайльд, узник любви, не смеющей назвать себя.       Алексей Фёдорович сглотнул, поперхнулся, видимо, слюной и зашёлся, вытаращив глаза, надсадным кашлем. Прибежавшая горничная принялась хлопать его по спине. Фиса лишь закатила глаза и поспешила увести Сандро к себе.       В комнате она долго завивала щипцами прядки, красила лицо, делая его особенно хищным. Облачиться Фиса решила в брючный костюм, в талию, изящный и дерзкий. Под горло к белой блузе была приколота крупная брошь, на голову же Фиса взгромоздила невесть откуда взявшийся чёрный цилиндр. Надо сказать, в мужском костюме она смотрелась привлекательно и при этом опасно. Амазонка.       Печальным образом Сандро Фиса не заинтересовалась вовсе, увлечённая грядущим бедламом, а в особенности (что было ясно, как божий день), предстоящей встречей с Миреком. Всё допытывалась, что за женщины приглашены, Ахматова, Гиппиус?       — Ахматова считает Мирека мерзким пошляком, — припомнил Сандро. — А Гиппиус, она, ну…       — Сапфистка? — улыбнулась Фиса.       — Что ты, нет, просто для Мирека она стара.       Когда уходили, Алексей Фёдорович будто опомнился, начал хватать Фису за руки, а та изворачивалась, словно играя в салки, и хохотала:       — Ой, не держи меня, Алексей! Не вернусь до утра!       Всё больше захватывал её дикий восторг, в пролётке она вскочила, раскинула руки и счастливо закричала длинное «а» огненным фонарям, тёмным прохожим и тонким отблескам на Фонтанке. Сбросив с себя, как тяжёлую шубу, роль жёнушки скучнейшего из монархистов, Фиса расцвела и помолодела лет на пять.       — Будь проклят Алексей! — кричала она. — Будь проклята закостенелая Россия! Мы едем предаваться свальному греху!       Сандро слегка боязливо косился на ночные улицы, не желая натолкнуться на городового. Им везло — навстречу проезжали такие же кутилы, салютовали Фисе и слали ей воздушные поцелуи.       Снятый Миреком трёхэтажный зеленоватый особняк с жуткими женскими маскаронами в люнетах и правда поражал своим убранством: высокий сводчатый потолок казался бесконечным, стены были обиты кроваво-красным бархатом, горело множество статных витых подсвечников, повсюду стояли статуи грудастых африканских дикарок, висели в позолоченных рамах картины с вольным содержанием. Из граммофонов лились некие шаманские завывания. Царил таинственный полумрак. Встретили Сандро и Фису двое молчаливых лакеев, забрали у них верхнюю одежду и проводили в комнату для «преображений». Половина гостей уже собралась, абсолютно голые мужчины и женщины в простеньких, но элегантных чёрных полумасках, попивая из бокалов горячительное, ожидали хозяина сего вертепа. Фиса сначала завозмущалась, что так быстро приходится расставаться с тщательно подобранным нарядом, однако затем быстро разделась, ни чуточки не смущаясь, обнажённое её тело было стройным и крепким, на красивой груди переливами играло пламя горевших рядом свечей. Сам же Сандро не без некоторого стыда стянул с себя рубашку и кальсоны, снял очки, наскоро обтёрся мокрой губкой и, завязав шёлковые ленточки, нацепил на себя маску. Правила есть правила, он здесь за другим. Скорее бы добраться до вина.       Нашлось только красное сухое. Кьянти, Италия. Сандро предпочитал полусладкое, сухое часто вставало ему поперёк горла. Но выбора не было. Вытащил из ящика бутылку, лакей ловко откупорил её, и Сандро отпил прямо из горлышка. Сморщился. Хвалёное вино оказалось жуть каким противным, и он пил через силу, чудесно осушив бутылку на треть, пока Фиса трепалась с кем-то из дам. По телу пробежала приятная теплота. Перестали вгонять в краску вездесущие взгляды и смешки, здесь все равны, все они греховодники, на закате цивилизации отдавшиеся первобытным удовольствиям. Плевать, что тело его несовершенно и костляво, что, не приведи нечистый, не вышел он по меркам джентльменов (а джентльмены, кстати, были откровенно блеклы) фаллосом… Сейчас он напьётся, и станет совсем хорошо.       — Паньство, моё дорогое паньство!       Как граф Орловский в «Летучей мыши», по лестнице вальяжно спускался Мирек в длинной вороной мантии на голое тело, с щёгольской тростью в одной руке и гранёной бутылью чего-то бурого в другой.       Нагие дружно зааплодировали ему, заулюлюкали. Картинно остановившись посредине лестницы и оперевшись на трость (Сандро разглядел набалдашник — рубиновым глазом горела морда китайского дракона), изрёк:       — Падаль… Вокруг нас гниющая падаль, это смердят моралисты и консерваторы, иссохшие жёлтые мумии, какого-то рожна мнящие себя живыми! Мы, прогрессивные господа и дамы, который век задыхаемся от их трупной вони! Что же делать, спросите меня вы? Пока ваши тела не обрюзгли и не сгнили, отдайтесь же брызжущей страсти! Сношайте друг друга, но, хе-хе, не вгрызайтесь слишком в плоть — мы должны пережить эту ночь, ведь для многих из нас она станет последним глотком свободы перед всеобщим эшафотом! Грядёт страшное, нечто, что разворотит нас, выпустит нашему порочному обществу кишки! Пока не грянул сей гром, сношайте же друг друга в лучшей пляске похоти!       Овации походили на брачные животные стоны. Большинство нагих отставили бокалы и начали лобызаться со своими спутниками и спутницами, остервененно-пьяно вжимаясь друг в дружку. Какая-то пышногрудая веснушчатая женщина попыталась заграбастать Сандро себе, ухватив за бёдра, — пришлось, бормоча извинения, разгибать её сильные пальцы.       — Всё-таки пришёл, — усмехнулся Мирек, наблюдая за этой опереточной сценой.       — Пришёл, — процедил Сандро и снова отпил из горла.       — Могу посоветовать чего получше. В том числе, и для потенции, — Мирек кивнул на бутыль у себя в руке.       — Что это?       — О, зелье, эликсир! По секретному рецепту, — и на ухо, оскалившись: — Там коньяк с кокаином, парень.       — Покорнейше благодарю, — мотнул головой Сандро. — Я лучше по старинке.       — Вы так и не рассказали, шановний пан, насколько сильно нельзя вгрызаться в плоть! — игриво произнесла Фиса, нарочно задев Мирека высоким бедром.       — А вы всё так же играете с огнём, пани Фиса, — с этими словами Мирек притянул её к себе за талию тростью и впился в насмешливые губы.       Пока они целовались, Сандро успел прикончить бутылку. Отправился за второй, стараясь не прислушиваться к чавканьям и поскуливаньям и не глядеть на предающихся плотским утехам на коврах с индийскими узорами. Раздобыв ещё вина, принялся искать тихий уголок, что оказалось не так-то просто: нагие были всюду, даже в ванной он наткнулся на забавляющихся девиц, одна из них, пухленькая, запустила в него туфлёй.       Наконец, местечко нашлось — на втором этаже, в дальнем углу, на подоконнике за портьерой. Ни о чём не думая, Сандро быстрыми глотками попивал вино, почти утратившее свою противность и лившееся в глотку легко, как вода. Нежданный шум совсем рядом сумел привлечь пьяное сознание, Сандро выглянул из-за портьеры. К своему изумлению, он увидел знакомую вороную спину.       — Мирек, послушай, — нетвёрдо начал, фамильярно касаясь плеча стоящего. Тот развернулся, и Сандро отпрянул.       То был не Мирек. Хоть незнакомец и чернел такой же шёлковой мантией, и фигурой походил на неистового поляка, однако близорукий Сандро спьяну чудовищно обознался. Лютых глаз из прорезей полумаски, что вперились в него тотчас же, ещё долго забыть не мог. Лицо у незнакомца было презлющее, с некрасивыми складками возле рта и выдающимся вперёд подбородком. Как будто весь состоял из углов, но при этом был статен и грозен. Ростом нет, пожалуй, пониже Мирека всё-таки, но такой же поджарый. Только волнами уложенные русые волосы казались несвойственно мягкими. Что, чёрт побери, этакий субъект делает в заброшенной, как подумалось Сандро, части дома? Тоже блуждает, скучающий и пьяный?       Спросить он не успел. Сверкнув лютыми и, кажется, совершенно трезвыми глазами, незнакомец прошипел:       — Бога ради, прошу вас…       Не закончив, перекривил лицо ещё больше и тяжело опустился на бархатную оттоманку. Вырвался злой стон.       — Что с вами? — Сандро не слишком твёрдо подскочил.       Незнакомец выпростал из-под мантии голую ногу в тяжёлом лакированном ботинке и схватился рукой за икру.       — Судорога, дьявол…       Сандро мигом опустился перед ним на колени и чуть онемевшими от вина пальцами принялся стаскивать со ступни ботинок. Судорога — вещь прескверная, знал по себе и мог представить, насколько незнакомцу больно сейчас.       — Вы носок тяните, — икнув, посоветовал Сандро, разув наконец ступню.       Нога была тёплой, чуть влажной. Сандро прошёлся пальцами вдоль напряжённой икры, неумело массируя её, направляющими движениями размял голень, аккуратно покрутил ступню. Так боялся причинить незнакомцу ещё большие неудобства… Но тот молчал, откинув голову назад и закусив губу. У губ оказался изящный изгиб.       Сандро немного разомлел и придурел, настолько тепло и необычно было прикасаться к коже незнакомца. Чудилось, что его пальцы вынимали из сведённых мышц боль, нога постепенно расслаблялась в его руках.       — Спасибо, — сквозь зубы, однако с потеплевшим полутоном поблагодарил незнакомец. — Давно, проклятая, болит, бретёрствовал в молодости, старая рана.       Голос у него был очень глухой и хриплый, как у простуженного, и при этом потрясающей, обволакивающей глубины. Дуэль, он говорит… Но Сандро не заметил на ноге ни шрамов, ни рубцов, ни других изъянов, покрыта она была короткими, совсем светлыми волосами. Или незнакомца ранили выше?       — Был рад вам помочь, — задержав на пару мгновений в руке его ступню, прежде, чем обуть, Сандро другой ладонью поправил свою маску и почувствовал, как алеют щёки.       — Ты хороший, — в хриплом голосе услышался бархат. — Иди ко мне.       У Сандро перехватило дыхание. Незнакомец приглашающе похлопал по колену, губы изогнулись в выжидающей усмешке. В голове что-то закружилось от выпитого, лютые глаза на секунду смазались. Сандро замутило. В пьяное забвение пришло осознание.       — Так вы притворялись! А я, дурак…       — Дурак, — насмешливо повторил незнакомец. — Не бойся, я тебя не обижу.       Перед глазами мелькнула вспышка, как в фотоателье. Яков Михайлович, родной, в синем костюме, сидит словно перед ним и осуждающе смотрит грустными глазами. Сандро дёрнул головой. Собственные ладони заказались противно липкими, будто трогал слизня.       — Господи, мальчик, не испытывай моё терпение, — незнакомец потянулся было к подбородку Сандро, но тот вывернулся и бросился бежать.       Путаясь в портьерах, едва не сбив холёную китайскую вазу, опрометью нёсся в зал сквозь многочисленные комнаты. Пред взором всё ещё стояли лютые глаза, смотревшие с нескрываемой похотью.       В зале же во всю разгоралась оргия. Ужаленные, стонали дамы, пыхтели потные кавалеры. Парочки, а то и тройки, изгибались и заворачивались узлами так дико, что Сандро опять затошнило. Мирек обнаружился в объятиях Фисы, лежащей у него на груди, и пристроившейся у его коленей растрёпанной Нелли, в чью кудрявую шевелюру неистовый поляк властно запустил пятерню.       — Чего тебе? — грубо спросил Мирек, не открывая сомкнутых в истоме век.       — Мирек, я… Я… только что твоего двойника видел! В такой же мантии, у него ещё глаза такие злые! Хотел соблазнить меня!       — Быстро же ты до чертей допился, — засмеялся Мирек. — Ах… Негодница! — шлёпнул Нелли по заду. — Я не зову сюда других содомитов. Иди проспись, что ли. Ты нас отвлекаешь…       Сандро с омерзением отшатнулся. Зачем, зачем он пришёл в этот вертеп?! Залить горе? Да из него вино сейчас обратно польётся, хорошо залил, захлебнулся! Яков Михайлович, взмолился Сандро, прижимая руку ко рту, спасите меня! Нет. Он не придёт, ему сиё гадостно. Свинство, скотство, похотливые животные, дикие звери!       Снова кинулся прочь, убегая от прелых тел, пыхтения и стонов. Но натыкался на сношающихся тут и там, шарахался, спотыкался, поскальзывался на разлитых абсенте и вине. Насилу Сандро добрался до уборной, стащил с себя проклятую маску, упал на колени перед унитазом. С омерзительнейшими звуками выблёвывалось вино, вытекало из носа, слезились глаза, колотила дрожь. Нежный второй ноктюрн, казалось, был в какой-то другой жизни, в каком-то другом из миров.       В изнеможении Сандро опустился на сыроватый пол, свернулся калачиком и забылся тяжёлым пьяным сном.