— Они верили в Перуна. В Правду и Кривду, в Ярило. Это мне Гешка сказывал, сам он костромской, а там в старину закапывали в землю куклу этого Ярило-бога, с фаллосом она была да с яйцами. И её игриво вожделели деревенские бабы.
Вынырнув из лабиринтовых задворков Зверинской, Сандро шагнул в дремлющий глухой закоулок с толстыми стенами, в которые были вдавлены узенькие окна-бойницы, а над сломанной лесенкой высилась обслюнявленная побелкой и талым снегом дверь. Тихо-тихо, сверху таинственно крошилось в долетающем фонарном свете, небо сиреневое, насытившееся газом, плачущее от счастия белыми слезами, что таяли на воротнике, иссосуливая мех.
— О чём вы, Саша? — Яков Михайлович обхватил под локоть, крендельком, посмеивался, рдея щеками.
— О том, что вскоре вся религия превратится в такие же нелепые мифы. Вы слышали о теории Дарвина? Перед ней моментально меркнут эти теологические чаяния. После смерти нас всех ждёт небытие, как до нашего рождения. Разве страшились мы той пустоты? Нет! Мы её не осознавали! Нас, по сути, и не было. И так же не будет нас, когда умрём. Высшая благостность на этой земле, Яков Михайлович, — безболезненная смерть. Наилучшая — во сне. Уснуть — и видеть сны…
— Зачем же нам сейчас думать о смерти? — улыбнулся Яков Михайлович. — Наша с вами жизнь только началась! И мир такой живой: снег сегодня чудеснейший летит, очищает дрянной Петербург. А что до религиозных измышлений… Вы, видно, задеты поповским извращением вашей православной веры. Поверьте, я тоже не в восторге от софистики местячковых раввинов. Но всё же верю, в незыблемое и дарующее надежду — душа всегда отделяется от бренного тела. «И вернётся прах в землю как изначала, а дух вернётся к Богу, Который его дал», — вроде бы сказано в Торе. Я это трактую так, что душа наша не канет в небытие, просто будет другой, возвышенной и далёкой. Но нас это не должно пугать. Хотя в одном вы правы, Сашенька, — всем бы хотелось, чтобы тело умерло безболезненно.
Действительно, ну куда им сейчас умирать, разве что выстрелит разбуженная пушка, спрятавшая дуло в одной из этих крохотных бойниц… Бред. Ломая в тишине тоненькую корку льда, коей успел схватиться густой снег, Сандро прошёлся вдоль закутка, потеплевшего от сиреневого неба, пусть даже разгоралась багрянцем полоска со стороны Мытнинского переулка. Бледно-жёлтые стены бесконечного доходного дома, рыхлые и влажные, как подтаявшее масло, путали ветровой хвост, гнали его волком сквозь арки — за флажки…
— Яков Михайлович, а я ведь представлял, какое из себя небытие. И был в нём даже, правда, в самом детстве.
— Вы меня пугаете, Саша…
Снег вкусно посыпал лисий воротник, а неупокоенный ветер трепал слипшиеся треугольниками меховые ворсинки.
— Вы не подумайте, то были счастливые моменты! Когда гувернантка водила меня гулять в Липки, наш саратовский парк, зимой как раз, я просто утопал в своей песцовой шапке. Мягкой, как кошка, малость душной. Брал и незаметно натягивал её ещё ниже, чтобы скрывала глаза. И шёл во тьме, одни щёки щипал мороз да снег вот так же хрустел под ногами. Через минуту я не знал, куда мы движемся, земля плыла подо мной, и только рука, крепко сжимающая мою, была поводырём и проводником. Гувернантка, подслеповатая, так редко замечала, что иду вслед за ней ещё более жалким слепцом! Бранилась, конечно, если разоблачала, но дальше «баловника» ругательств не помнила. И я продолжал нырять за песцовый мех, в эту милую тьму, где воображал себя мореплавателем, чей галеон плывёт по глубоким тоннелям пещеры навстречу неизведанным тропическим землям… Почему-то всегда чувствовал, когда мы подходили к дому, поднимал наверх шапку и оказывался в нашем скучном заметённом палисадничке. И небо казалось невыносимо серым, а в глазах по полчаса кружились блёстки.
— Как занятно… — протянул Яков Михайлович, сооружая в перчатках вялый полусухой снежок. — Мне тоже порой недостаёт глупых детских игр.
Сандро был уверен, что глаза у него вмиг загорелись.
— Яков Михайлович… — вымолвил он с восхищением. — А давайте…
Натянул свою прошлогоднюю ондатровую шапку с чёрной опушкой, так, что враз исчезло тёплое сиреневое небо, даже глаза закрыл, чтоб не разрушил всё случайный фонарный всплеск. Нашёл пальцами твёрдый локоть, тронул вельветовую шкурку рукава и сказал, смеясь:
— Выведите меня из небытия, пожалуйста, отныне я весь ваш.
И он повёл. Молчал. Сандро, очарованный и поглощённый неведомым лабиринтом, держался за Ариаднину нить, из-за толстых перчаток пальцы смыкались не до конца, плохо смазанным замком, почти не чувствовались любимые коротковатые фаланги, но ладонь Якова Михайловича держала его сильно и жарко. Они плыли под снегопадом, трогающим лишь губы и воспалённый подбородок Сандро, наверняка сновали вокруг Зверинской, на деле же — в по-детски лёгком, не исполосованном бедами и заботами мирке. Чудо, чудо!
Белым, с неба — и на изуродованный страстями Петербург, и на словоохотливых пустословов с тросточками, и на захлёбывающуюся в голодном спазме Галерку, и на булыгинский «Высочайший манифест», золотившийся сегодня во храмах Господних, да даже на «Сатурн», где шла очередная комедия с дурным сатиром Максом Линдером.
Всё покрыл снег. Разве что трагедию господина Зайковского едва подёрнул, Женька сказывала, как в минувшую субботу еле вытащила его из дома на променад в Летний. Но и это образуется. Из небытия Родиона Дмитриевича выведет красавица-кузина, прима «Рыжей нищенки». И «…нищенка» почти готова, стоило б от такого сойти с ума! Завтра осталось лишь снять Женькину смерть…
Яков Михайлович вёл уверенно, даже, когда казалось, что петляют они целую вечность. Тьма, в которую вновь упал, не заглатывала, а, видя, как цепляется жалкий выгнанный студентишка за надёжную руку Творца, бережно обнимала и горела звёздами.
Вдруг остановились, Яков Михайлович удержал Сандро за плечи и ласково приподнял с его глаз шапку.
— Я вывел вас, Саша? — газовый свет углубил чёрные глаза, и в них, как в милой тьме, гуляли огоньки. Но лучше, лучше!
Вновь стояли во дворе доходного дома, справа от закоулка с окошками-бойницами, прямо напротив знакомого парадного.
— Вывели… Вы мой спаситель!
Целовались в деликатной пустоте, прижавшись к влажной жёлтой стене. Путались жаркие дыхания, грелись руки на жилистой шее под приспущенным шерстяным шарфом. Сандро не решался, совсем одичавши, вцепиться в Якова Михайловича, не реликвия же он, которую отбирают у наносящего себе стигматы фанатика! А всё ж, немного страшно, когда так счастлив, — ещё высыпется сквозь пальцы песком и окунёт в страдания, горше прежних.
Потом опять поцелуи, ставшие горячее от натопленной комнаты, уже у шкафа с клубком плёночных отрезков наверху. Как чудно — чик ножницами — и нет ошибочного, уродливого. Но хранить такое — зачем, Яков Михайлович? Сандро секунду простоял застывшим, подумывая спросить, и заместо утонул рукой в мягких кудрях, возвращаясь к влажным губам. За стеной, задавленный кляпом, играл у квартирной хозяйки какой-то древний вальс, отзывался колокольчиками в ушах вместе с неровными вздохами. Захмелевшие были друг от друга, специально проигнорировали попавшийся на прогулке ренсковый погребок.
Не впивайся так в позвоночник, ручка ящика! Спина начала побаливать, а ведь казалось вначале, что не почувствует ничего, хоть плетью хлещи. Увлёк Якова Михайловича на покрывало, смял нордический лик синего всадника. Покрывая поцелуями гладкие щёки, Сандро беззвучно шептал мантру захлебнувшегося пилигрима: «Я-ков Ми-хай-ло-вич»… И затем: «Сделайте… Я прошу, сделайте так, чтоб этот день не проходил». Он, конечно, не божество, пусть и Творец. Но проводник — туда, в Эдем, какой только может представиться невежде-агностику, где много воды и свежести. И бесконечных лугов с хрупкими шапочками эдельвейсов. Лишь бы не промозглое, студёное, петербургское и прошлое, по какой-то насмешке бывшее пока настоящим.
— Саша, вы такой нежный, — Яков Михайлович заправил Сандро за ухо отросшую прядь.
— Ну, что вы… — отвёл взгляд. — Знали бы, как я счастлив, что у нас ладно получается… И вы меня не побоялись вывести, за руку, вот… Ой!
Прикрыл рот рукой, ляпнул, снова ляпнул!
— В этом не было ничего постыдного, Сашенька. Да и метель такая, люди лица прятали…
Сандро знакомо царапнуло жалом по сердцу. Приподнявшись, стал комкать покрывало, вовсе опустив глаза.
— Яков Михайлович, вы не были раньше с мужчиной? — глухо, не своим голосом спросил.
— Нет. Я с вами решился, потому что понравились мне. Может, и раньше подобные симпатии проклёвывались, но чаще, когда пьян был, на утро и не помнил почти что. А с вами, Саша, иное.
— Как странно… — протянул Сандро. — Я влюблялся в мальчишек чуть ли не с первого класса гимназии. Старшие в своих мундирчиках чудились мне Аполлонами. А уж если случалось, что утешат в коридоре, плачущего после учительской линейки, угостят сайкой… Совсем голову терял, записочки подбрасывал, смеялись надо мной, а я продолжал. Разве что в пятнадцать… Отвёл меня в гимнастическую залу… Виктор, Георгий, как же, забыл! Жиденькие усики и шрамик над бровью помню. Как Кузмина от руки переписанного подсунул, «Крылья», не читали?.. Облобызались неумело под брусьями. Прятались на переменках, боясь друг дружку, шугаясь от забывчивых пальцев на мундирных пуговицах… Не попадались, что удивительно! И когда залезли в кладовую, перепачкались в мелу... А потом Виктор, Георгий, саратовский Ромео! Выпустился, уехал в Москву. Ни одного письма, даже на именины. Раньше перочинный ножик дарил, лохматые астры с клумбы рвал… Не живёт долго, видимо, отроческая любовь.
— Любовные неудачи нас закаляют, — тихо отозвался Яков Михайлович, поглаживая его ладонь. — Однако честнее называть это лёгкой влюблённостью, Саш. Подростками, нам всем казалось, что навеки будем вместе с теми, за кем бегали с цветочками. Но мы взрослеем и умнеем. Кто-то становится отъявленным циником. Хотя мои родители исключение, похоже, — росли в одном харьковском дворе и вместе сорок лет.
— Они живы?
— Да, перебрались в Вильно. Отец в конторе служит, мать у панов в горничных. Высылал им намедни пятьдесят рублей, справлялся о здоровье.
— А я своим не пишу, — вздохнул Сандро. — Они никогда меня не любили. Батюшка считает меня испорченным мальчишкой и развратником, матушка ему поддакивает. Слова от них ласкового не слышал.
— Но вы и без них выросли в замечательного юношу, — улыбнулся Яков Михайлович. — Родные бывают жутко несправедливы, записывая своих детей в парии. Не помня себя молодыми, не прощают вам, вырвавшемуся из-под опеки, лихие шалости. Вы, конечно, тот ещё повеса, Саша, но сохранили удивительную чистоту. Мне бы любить столь целомудренно.
— А если нарушим целибат, вы меня не возненавидите? — робко проронил Сандро.
— Вы полагаете, что мы…
Сандро на мгновение обречённо закрыл лицо руками, а затем приложил пальцы к часто колотящемуся сердцу Якова Михайловича.
— Я полагаю.
Верхняя пуговица рубашки дерзко подделась и выпала из обмётанной петли. Сандро чмокнул в ключицу, под кадык. И взглянул на отрешённое лицо, с вопросом обратился к масляным глазам.
— Сашенька… Вы… Вы не смущайтесь, — Яков Михайлович опустил голову и коснулся губами макушки Сандро.
Тело у Творца было бронзовым и худощавым. Тёмные пятнышки крупных родинок на животе. Чувствуя цепкие пальцы в своих растрёпанных волосах, Сандро сладостно балдел. Ткнулся лицом под рёбра, одуряюще пахло чистой кожей. Живое с едва приложенной силой стискивалось в ладонях, а Яков Михайлович дышал с прорывающимися изнеможенными нотками. Сандро раскраснелся, когда потянулся к застёжке брюк. Провёл поверх, и Яков Михайлович простонал. Сглатывая кислую слюну, Сандро стащил с него и кальсоны. Под ладонью стало жёстко, липко. Сам — никогда… Только в банях, ему, мальчишки-проституты, с отвратительными потом губами.
Крякнул при первой попытке, толкнулась тошнота. Сандро огненно вспыхнул, высунул язык, склизко прошёлся, нарочно медля. Яков Михайлович доверился ему полностью, отпустив затылок. Во рту стало мокро, когда начал заново, пачкая ещё и правую ладонь. Хоть и без спешки, а булькал, старался прилежно, напрягал губы, а подрагивающие зубы будто норовил втянуть.
— Яков Михайлович, — вздёрнул голову, воздуха, воздуха, воздуха! — Вам не противно?
— Всё… Всё отлично, — сдавленно прошептали в ответ.
Сандро, подышав, как перед нырком, нагнулся обратно, подражая отъявленным шлюхам, глотая глубже, чтобы потом вернуться к красно-фиолетовой мякоти и дразнить невесомыми движениями. И далей — носом в жёсткие волосы, булькать, но осторожно продолжать. Долго, почему так долго! Отстранился, подышал, вернулся. В затылок ногтями впилась рука, обезумевший, Яков Михайлович словно душил его. Мышцы под лицом напряглись, Сандро несильно ударило в грудь коленом. Оглушённый в первый миг, обморочно посмотрел в черноту глаз и смачно сплюнул на вышитого синего жеребца. Грязно отплёвывался, стирая попутно катящиеся из глаз слёзы, пока чужая ладонь не прижала к себе, успокаивающе стала ласкать макушку. Сандро безошибочно диагностировал у себя жар. Ну, а собственное возбуждение растворилось ещё на первом рвотном позыве.
— Сашенька, мне было хорошо, конечно… — без толики брезгливости поцелуй в губы. — Но вы зря так страдали. Я увлёкся, я мерзавец…
— Вы не виноваты, — всхлипнул Сандро. — Я, неумёха…
— Прекратите…
Лежали в обнимку, на Творца больше не глядел, закончив плакать, мучился горячкой и размышлял, как жить дальше.
В звенящей немощности нашёл силы подняться, невидяще упёрся глазами в змеящиеся отрезки на шкафу, оттер пот со лба.
— Яков Михайлович, я пойду…
— Саша, простите меня.
Сандро взял его за руку, прижал к своей щеке.
— Я на вас не злюсь. Но нам сейчас будет очень неловко. Не желаю вас смущать. Завтра увидимся же, в павильоне?
— Увидимся, — эхом повторил поникший Яков Михайлович.
***
Почто не поцеловались на прощание, терзал себя Сандро, дрожа в последнем звенящем трамвае, увозящим его прочь из Петербургской стороны. Не обтёртое полотенцем лицо после судорожных плесканий под рукомойником обветривала стужа.
Выспится, и пройдёт сжирающая безысходность, твердил под нос, взбираясь по лестнице до меблирашек. Пахло селёдкой и плесенью. Сандро в который раз сглотнул и споткнулся об ковровую дорожку, когда увидел перед своей дверью сидящего на корточках Гешку.
— Ты чего здесь? — совершенно пусто бросил.
Гешка поднял лицо, с зарёванной растёкшейся пудрой и угольными пятнами сурьмы.
— Нагулялся?! У людей горе, а он шляется непонятно где! — прошипел надорванный тенорок.
Сандро хмуро и устало зыркнул на Гешку, отпер дверь и затащил ополоумевшего дружка в переднюю.
— Да что у тебя стряслось? Опять вредный бугор на Аничковом попался?
— Он ещё смеётся! — фыркнул Гешка. — Дядя мой помер, в Тверь мне надо ехать, а кое-кто у всей нашей честной братии деньжат позанимал, а отдавать ни в какую! Мои тридцать рублей, майские, где?
Сандро соображал плохо. Скинул ботинки, повесил небрежно пальто. Прошёл в комнату, тяжело опустился на стул.
— Сочувствую, Геш, но незачем устраивать сцены. Люди спят.
— Ах, спят! — вскрикнул Гешка. — Мне в Тверь завтра ехать, у бедной моей матери ни гроша, чтоб любимого братца похоронить, а ты жируешь себе, рябчиков, поди, в «Палкине» жрёшь! Кто мне расписку калякал?
Вынул из своей модной бекеши смятый листок и, подбежав, затряс им перед носом Сандро.
— У меня сейчас всего двадцать семь. Мне на них две недели жить, сам не знаю, как. Родители деньги не шлют давно, ты знаешь. Мы фильму скоро закончим, тогда и будет всё.
— А я не могу ждать! — шмыгнул носом Гешка. — Не вернёшь сей же час — в долговую яму тебя отправлю и не посмотрю, что ты друг!
Нежданно он икнул и заметно взбледнул, плюхнулся на кровать.
— Саша... — командирский тон обратился в жалкое блеянье.
Сандро еле сдерживался, чтобы не спустить его с лестницы. Гешка всегда был сплетником и сволочью, что забывалось в одних пьяных увеселениях. Обнаглел, чёрт! У Сандро заболело в желудке. Поморщившись, он грубо поднял Гешку за плечи.
— Это тот дядя, который Мокий Петрович? Он же богатырь был, каких поискать, — хмыкнул, смутно припоминая.
У Гешки бегали глаза.
— Псориаз его свалил. Весь коркой покрылся, кровью рвало. Мне мать написала… Всё письмо в кляксах.
У Сандро в голове от словесного недержания блажащего дружка постепенно становилось светло, дикий смешок вместе с догадкой вырвался сквозь зубы.
— Разве умирают от псориаза? Геш, у меня в гимназии был однокашник, который эту заразу подцепил. Краснющий лежал, весь в шелушащихся бляшках, когда его навещали. И знаешь, я помню, как он жаловался, что псориаз не смертелен и ему придётся держать испытание по географии. Доктор ему так сказал. А географию сдал в итоге, представь, что помню…
Монотонно проговорив всё это, зажмурился, чтобы не видеть помертвевшего Гешку. Какой он Пинкертон, однако. Сохранил после своего падения здравый рассудок, поглядите…
А Гешка шало закатил глаза, рухнул на пол и заорал, обхватив ноги Сандро:
— Душенька! Душенька, молю тебя! Не прогоняй, меня заставили!
У Сандро нервно забилось левое колено. На лбу защипала испарина.
— Жив-здоров, значит, Мокий Петрович. Тебя подослал этот… господин из фотоателье?
Гешка с писком кивнул и залопотал:
— Я ничего не знаю! Он меня в кабачке на Лиговском выцепил. Сам выведал как-то, что ты всем нашим расписок поначеркал! С-с-сандро… Он мне тридцать пять рублей заплатил, и, и… Опиума дал. И ещё… Господи!
Гешка рухнул, колотя кулаками доски и сопя сочащимся слизью носом. Сандро выругался и потащил дружка к рукомойнику. Сколько замаравшихся рож было за сегодня перемыто…
— На хер его пошли, — процедил Сандро, когда продолжающий икать Гешка сидел на табурете и вприхлёбку, словно чай, пил остатки водки. — Привязался, дьявол, ещё немного — и в полицию.
— Он такой, роковой… — проговорил Гешка, промакивая нос. — Как граф Дракула. Может, лучше б ты к нему вернулся, а? Он тебе денег даст, да и не только их… А меня сгноит, ты ж раскрыл меня, шпиона… Сандро, меня в канаве с перерезанной глоткой найдут! Он опасный человек!
— Сам тогда в полицию иди. Геш, хватит ныть, спать хочу — страсть. Я люблю Якова Михайловича, запомни, дурья голова. А сейчас ступай домой. Я знать тебя не желаю.
Гешка метал сумбурные извинения до тех пор, пока за ним, выведенным под руку, не захлопнулась дверь. Поскрёбся малость по-крысиному и, похоже, исчез. Сволочь, покачал головой Сандро. Разделся до белья, не умываясь, залез под колючее одеяло. За окном сиреневое небо заволокло грузными низкими облаками. Зыбко гудел ветер, мигал морзянкой сломанный фонарь на Литейном. Прос
ыпалось счастье, как песок просыпалось. Задумчивое точёное лицо Якова Михайловича то возникало, то тут же сжималось до тонкой линии. Во рту крахмально выстилался затхлый запах. Сандро поёрзал с полчаса, подскочил обратно к рукомойнику, почистил зубы до першения в горле и, возвратившись, долго смотрел в окно. Тьма была настоящей и по-жестокому студёной.
***
Рыжий парик в нарочитых колтунах припал набок. Это нестрашно, щёлочка между ним и выбеленной Женькиной щекой крохотная, что сердечный рубец. Закрыв глаза, умиротворённая будто бы, лежала на суконном настиле, от оголённого хорошенького плеча у Сандро самого по телу бежал холодок. Пронька, ломанно скрючившись с киноаппаратом, заведённо крутил гнутую ручку, и в воздухе негромко стрекотало. Озарённая деликатным светом, Женька лежала на настиле почти час, Якову Михайловичу всё казалось, что слишком глубоко она дышит, вон, как поднимается непокорная грудь. Женька, теряя терпение, откровенно дулась, настойчиво выпрашивала перерывы и отогревалась принесённым Пронькой чаем. Яков Михайлович словно не спал всю ночь, возмущённо срывался на своего златорукого киноаппаратчика, выговаривая, мол, из-за Пронькиной ангины и так почти три недели бесхозно пролетели.
Сандро не смел приблизиться к Творцу, сжавшись на стуле в правом углу, напротив Мирековских лепрозорных квадратов и треугольников. Только ворвавшись с опозданием в павильон, выдавил из себя жалкое «Здравствуйте». «Проходите, Саша», — было ответом, и звучало это равнодушнее первого их разговора после октябрьской «Эпитафии», когда восторженно называл Якова Михайловича магом.
Сегодня маг был зол. До того мгновения, когда севшим голосом не уронил: «Вот…» и махнул рукой Проньке. Женька лежала, как мёртвая, без единого движения. Белела, нетронутая и прекрасная, а по замыслу — замёрзшая насмерть. Ну, не быть же ей найденной на Песках бродяжкой, от которой в пору шарахнуться и ускорить шаг. Сандро замер с открытым ртом, не веря, с каким натуральным трагизмом погибла в кадре его кузина. Искусственные рыжие кудри хищным пламенем разметались в пыли, обрамляя подчёркнутые углём скулы и делая лицо бледнее кальки. Анафемски неправильно! Сандро хотел было, плюнув на всё, подбежать к Якову Михайловичу, остановить, но тот сам сказал отчётливо и резко:
— Снято!
Поблёскивали в свете софитов клубящиеся пыльные мошки. Замерла тишина. Но кашлянул недолеченный Пронька, и Сандро, как по сигналу, метнулся к слабо приподнимающейся Женьке.
— Женечка! Боже! Как ты?
Обнял за прохладное голое плечо, ткнулся носом ей в шею. Женькино тело трепетало.
— Ах, Сандро… Неужели, всё? — беспомощно шевельнулись её губы.
— Вы такая умница, Евгения! Простите, что так замучил вас, — приблизившийся Яков Михайлович помог Женьке подняться, а Сандро изумлённо отступил на шаг, увидев лицо Творца.
Был он похуже мёртвой рыжей нищенки — выцветший, меловой, с дёргающимся в тике глазом, искусанными губами, на ногах еле держался. Поцеловав Женькину щёку, доковылял, прихрамывая, до стула и уронил голову на руки.
— Что с вами? — Сандро подошёл к Якову Михайловичу, откинув всю свою стыдливость, опустился подле.
Но отстранили его лицо мягким манием руки.
— Не сейчас, Саша. У меня… Будто половину души разорвало. Потом, всё потом…
Сандро с молчаливой покорностью отпрянул, Женька, кутаясь в шаль, прильнула к нему.
— Яков Михайлович устал. Как и все мы. Оставь его, Сандро.
На беличьем Женькином лице застыло опрокинутое выражение. Сандро посмотрел на чёрные кудри, склонённые над полом, на напряжённые костяшки коротковатых пальцев, запылённые ботинки.
Одеваясь за ширмой, порывом натянул себе на глаза прошлогоднюю ондатровую шапку. Свет померк, и зыбучая тьма потянула в свои глубины одиноко и скорбно увязшую тушу.
