Номер четыре

Он стискивает мою руку до боли, пальцы влажные настолько, будто только что руки вымыл. И я зачем-то сжимаю ладонь в ответ. Конечно, перебарщиваю – физические данные у нас определенно разнятся. Ияр охает, но руку вопреки всему не отдергивает. Чертов принтер. Откуда столько радости? – Я могу его включить, – Ияр смотрит на серую коробку так, будто это как минимум его запасные мозги. Черт. – И что? – меня больше занимают его пальцы в моей ладони. Смиряться с тем, что у меня тронулась крыша, не хочется. Надо убрать руку. – Я его чувствую, – почти счастливо говорит Ияр. – Понимаешь? Или нет. – Для начала распечатай себе пожрать, – советую. – А потом… – А потом мы вернем его обратно в сейф, – договаривает за меня Султан, выходя из нашей с Ияром комнаты-камеры. – По-нашему заговорил? Сука. – Переводчик, – отвечаю коротко. – Зачем тогда сюда его принес? – Жест доброй воли, – объясняет Султан. – Вы содействуете, я отвечаю тем же. Нихуя благородство. По факту крайний – Ияр. Его́ мозги превратятся в кашу. Хоть десять принтеров сюда приволоки. Содействие, тоже мне. – Спасибо, – искренне говорит Ияр. И улыбается. Меня передергивает. Султана, кажется, тоже. Уверен, он все прекрасно понимает. В плане все паскудство ситуации. Ияр осторожно вынимает свою ладонь из моей, делает пару неверных шагов, присаживается над принтером на корточки. Не удерживается, неловко опускается на колени. Волосы у него на затылке влажные от пота. – Зачем моим ученым лица разукрасил? – беззлобно как-то спрашивает Султан. Закладывает руки за спину. На нем плотная длинная рубаха, национальная, пытаюсь припомнить название, но не могу. Еще бы бороду – был бы точь-в-точь как… Ну да, бороды у них тут рудимент. – Раз знаешь, что разукрасил, значит, знаешь за что, – пожимаю плечами. – Знаю их версию, – тут же реагирует Султан. – Хочу услышать твою. Что ж. Моя весьма простая. – Его видел? – киваю на Ияра – он все еще сидит у принтера, прислонив ладонь к гладкому боку. – Семь часов прошло. А он добровольно помогает. В тишине едва слышно потрескивает свеча. Смотрю на спину Ияра. Ткань футболки грязная, из белой превратилась в серую. Султан тоже смотрит. Потом говорит: – Мой промах. – Твой промах – весь этот план, – отзываюсь. – Пожертвовать одним техником ради освобождения тысяч – хорошая цена, – он все смотрит на Ияра. Хорошая цена, блядь? – Он человек, – озвучиваю очевидное. – Не хуже тебя. – Это не так, – Султан качает головой. – Все они, – он кивает в сторону Ияра, – техники, агенты из службы безопасности, те, что в капсулах в башнях, кто к Системе подключен – давно не люди. Они не рождаются. Выращиваются в искусственных матках. Люди – это те, кто здесь остался, – он обводит рукой вокруг себя. – Те, кого наши женщины родили. Как природой заложено. Всевышним. На секунду у меня пропадает дар речи. Это он че, серьезно сейчас? Вот эту всю чушь? Чертовы фанатики. Как были тупым сбродом, так и остались. Какая тут к черту толерантность. На этой планете вообще остались нормальные люди? – Ты должен видеть разницу, Макар, – тем временем продолжает Султан. – Кому, как не тебе, понимать. Ты был рожден людьми, от союза мужчины и женщины, не изменен внутри. У тебя растут волосы на лице – часть первозданного естества. Ты – образец того, каким должен быть человек. Где, блядь, шестьсот лет прогресса? Это средневековье какое-то. – Ты хоть понимаешь, как человек получается? – интересуюсь. – Я родился шестьсот лет назад, не имею медицинского образования, но все равно знаю, как это происходит. В школе учили. Чем, по-твоему, оплодотворение яйцеклетки в теле женщины отличается от оплодотворения яйцеклетки в этой искусственной матке? – Противоестественностью, – спокойно говорит мне Султан. – Появление нового человека не должно контролироваться механизмами. В таких существах нет души. И в его словах сквозит такая убежденность, что я понимаю: нет смысла возражать. Все мои аргументы, пусть даже самые логичные, разобьются об его веру в свою правоту. – Он – имитация, – как-то даже сочувствующе говорит Султан. – Как бы ни казался тебе похожим на человека. Однако, ловко. Вначале ведь совсем другое говорил. Про людей в Системе. Боялся, видимо. Какая поразительная двуличность. Здесь ничего за шестьсот лет не изменилось. Религия делает с людьми страшные вещи. Религия и невежество. Одно провоцирует другое. Замкнутый круг. Страшно, когда религия перестает быть философским учением и моральным ориентиром, а превращается в фанатичную слепую веру, лишающую человека способности мыслить здраво. Я никогда не был против религии как таковой. Я даже уважал людей, которые благодаря ей сохраняли свои моральные ценности. Мои родители были религиозными. И мне никогда не приходило в голову упрекать их за это. Но я видел, во что превращается религия, искаженная фанатичной верой. Что она делала с людьми. Я был хорошо знаком с этой ее стороной. И с поступками, на которые эта вера толкала людей. Веришь немного не так? Получи пулю. И плевать, что ты той же самой национальности. Насмотрелся. На трупы, разорванные в мелкое мясо. На пустые глаза отрубленных голов. Мне становится физически плохо. Я смотрю в глаза Султана и вижу там то самое успокоенное выражение смертников, верящих в вечную жизнь. Считающих, что их же соотечественники, верящие в того же самого бога, – не люди. Только потому, что верят в него как-то не так. Он сделает все. Пойдет на все, чтобы достигнуть своей цели. Умрет за это. И убьет всех, кто будет мешать. И Ияр – его средство достижения этой цели. – Могу я попросить распечатать одежду? – спрашиваю хрипло. – Ночами холодно. – Разумеется, – кивает Султан. А потом добавляет: – Ты поймешь. Увидишь. Истина на поверхности. Я не отвечаю. Подхожу к Ияру, трогаю его за плечо. – Распечатаю нам новую одежду, – он оборачивается, поднимает на меня спокойные глаза. – Какого цвета ты хочешь свитер? *** В мягком желтом свете распечатанного Ияром висящего в воздухе шарообразного светильника стены выглядят еще больше обшарпанными, чем при свете свечи. Может, потому что свет от него ярче. Ияр сидит ко мне спиной, поверх одеяла. Футболки на нем нет – он снял старую, но еще не надел новую. – Чего сидишь? – нарушаю тишину. – Замерзнешь. На мне уже плотная кофта и то, что Ияр назвал свитером – странного покроя толстовка из мягкой однородной ткани толщиной с сантиметра полтора. По словам Ияра, ткань эта учитывала температуру окружающей среды, температуру тела человека и выдавала нужный уровень защиты. Хоть от жары, хоть от холода. В любом случае холодно мне не было. Жарко тоже. – Ты меня слышишь? – интересуюсь снова. – Ага, – покладисто отзывается Ияр. – Тогда одевайся, – шлепаю перед ним сложенные в стопку вещи. – И пожри уже, наконец. – Мне больше нравится говорить на твоем языке, – говорит он, совершенно проигнорировав мои слова. – Давай говорить на моем, – шарю пальцами за ухом, но обнаруживаю только гладкую кожу. Черт. – Дай, – Ияр тянет руку, молча склоняю голову, позволяя ему скользнуть пальцами за ушную раковину. – Вот так, – от его пальцев проходит волна тепла. – А хочешь, – он вдруг заглядывает в глаза, – будем говорить на русском? На русском? – Мои импланты работают, – он гладит себя пальцами по виску. – Я загрузил его еще… Ну, когда ты сказал, что русский. Когда я последний раз говорил-то на нем? Так и не вспомню. – Ну… – сглатываю вязкую слюну, – можно. Давай попробуем, – это я уже говорю на русском. Слова странно перекатываются на языке. И привычно, и неловко одновременно. Ияр улыбается, скрещивает ноги. – Очень интересный язык, – говорит чисто, без акцента, разве что слегка перебарщивает с выговором согласных, но тут же исправляет это в следующей фразе: – Тяжелый файл. Вау. Словечко смешное. Дурацкое. – Это же русский, – номер на его щиколотке виден очень хорошо, правда резинка закрывает пару символов, но в этот раз Ияр не замечает мой взгляд. – Считался одним из самых сложных языков. – А китайский? – любознательно интересуется Ияр. – У них два алфавита, – припоминаю. – Традиционный и упрощенный. Вроде. Сложнее русского намного. – Сейчас вся коммуникация на одном происходит, – с сожалением говорит Ияр и садится удобнее. Штанина задирается выше. Номер теперь виден полностью. Десятизначный. Три буквы, семь цифр. – Остальные языки только в архивных файлах сохранились. Никто ими не пользуется. Ну да. Даже Султан на английском изъясняется. Конечно, куда им свой родной восстановить. Мозги другим захламлены. – Русский язык такой медленный, – Ияр склоняет голову набок, словно к чему-то прислушивается. – Ага, – киваю. – Есть интересная закономерность: длина английских слов в среднем на два символа меньше. За счет этого команды в условиях боевых действий на английском быстрее доводятся до личного состава. Ну, это приблизительно, – добавляю. – Есть точное количество символов, но я не помню. – Все равно, – Ияр смотрит на меня с каким-то почти детским интересом. – Я не знал. Можно проанализировать. Я… – Да ладно, – касаюсь его колена. – Какая разница. Теперь-то. – Пять и две, против семи и двух, – сообщает Ияр. – И правда разница в два символа. Зачем-то тянусь к нему, оттягиваю штанину еще чуть выше и прохожусь пальцами по номеру на его щиколотке. Кожа там тонкая, холодная. – Номер, – тихо говорит Ияр и добавляет зачем-то: – Мой. – Номера фашисты в концлагерях людям ставили, – очень полезная информация. Курс истории для того, у кого в мозгах архив. – Это другое, – Ияр хмурится. – Техники изначально под номерами создавались. Он у меня всю жизнь. Конечно, другое. Это еще хуже. Заранее рабов создавали. Причем рабов, которые верят в свою второсортность. – Его надо убрать, – все глажу цифры пальцами. – Но я… – Ияр ерзает. – Султан… Внимательно его бредни слушал? Ну, конечно. Как тут было не слушать. Когда в двух шагах вещают. – Султан чушь нес, – обрываю его. – Он фанатик. Я на таких насмотрелся. Такие потом мирных жителей в расход пускали. – Я понимаю, – Ияр тянется к шее, привычно беру его за запястье. – Но просто я же техник. – Приложи, – я отпускаю его руку и кладу ладонь на левую сторону груди. – Давай. Ияр смотрит удивленно, но слушается. Укладывает ладонь напротив сердца. – Чувствуешь? – интересуюсь. – Что? – Ияр выглядит озадаченным. – Сердце, – уточняю. – Слышишь его? – А, – Ияр кивает. – Да. Конечно. А что… – Сердце на месте, выходит, – резюмирую. – Что это, по-твоему, значит? Ияр подвисает. Смотрит на меня, забавно приоткрыв рот. Волосы лезут ему в глаза. Убирает пряди со лба, хмурится. Потом говорит: – Ну, оно кровь перекачивает. Кровь обогащает… Будет он тут мне школьный курс анатомии зачитывать. – Еще что? – требую. – Ну… Шестьдесят семь ударов в минуту. У меня, – Ияр выглядит студентом, вытянувшим билет, который он в глаза не видел. Ладно, хорошо. – У кого такой сердечный ритм? – а я чувствую себя преподом, который этого студента пытается вытянуть. – У… людей? – Ияр смотрит напряженно. – У мужчин. У женщин чаще. Немного. Потому что… Потому что сердце меньше, да в курсе. Другое важно. – Ты самое важное уже сказал, – просвещаю его. – У людей. Соображаешь? Ияр смотрит на меня, в глазах непонимание медленно сменяется растерянностью. – Так я… – он запинается, замолкает. – Макар, я, типа, не то имел в виду. Биологически я, конечно, человек, но этого ведь недостаточно. – Султан тоже биологически человек, – напоминаю. – И наши друзья из службы безопасности. И начальство твое, которое тебе номер распорядилось набить. Вот им этого недостаточно, да. Я согласен, мало состоять из мяса с костями и иметь генотип нужный. Но если сравнивать тебя и их, ты бо́льше человек. Понял, о чем я? – Я понимаю твою мысль, но… – он даже подается ближе. – Техники изначально не создавались же для социальных взаимодействий. Это, – Ияр вынимает из кармана инъектор, – для стабилизации эмоционального фона нужно. А важная составляющая человечности – эмоции. – Ну, скажи еще, ты их не испытываешь, – хмыкаю. – Я… – начинает он было. – А в душевой что было? – интересуюсь. – Хватит чесать, – убираю его руку от шеи. – Скажешь, это ты не от эмоций ко мне полез? Ты мне что-то недоговариваешь, не? Я не прав в чем-то? – Я снизил дозу, – нехотя признается Ияр. – Сильно. Потому и с этим, – он касается шеи, – проблема. В голове у меня щелкают пазлы, становясь на места. Сцена в душевой – не что иное, как последствие отказа от этого самого стабилизатора. Банально. Все сдерживаемые эмоции парня нашли своеобразный выход. Я просто оказался рядом. Логично? Более чем. Паршиво? Еще как. И я почему-то сам не рад, что все выяснилось. – Ну вот видишь, – на душе тяжело, за грудиной словно какой-то царапающийся комок. Я радоваться должен. Еще, может, неделя-две, и у Ияра это пройдет. Правда, нет у него этого времени. Нет даже недели. Что говорить о двух. Ияр смотрит так, будто понимает. А потом вдруг тянется ко мне, глаза закрыты. Осторожно останавливаю его, беру за подбородок, прошу: – Посмотри на меня. Открывает глаза. Зрачки широкие, расфокусированные. – Тебе это не надо, – кожа под пальцами горячая, мягкая. – Почему? – спрашивает почти зло. Потому что, блядь. Не хочу я это разжевывать. Я не чертов психолог. Мне бы со своими мозгами разобраться. Убираю руку от его лица. Молчим с минуту. А потом Ияр достает из стопки одежды нож, протягивает мне. – Я хочу убрать его, – лезвие в его руках подрагивает. – Номер. Никакой магии. Только ловкость рук. Это он, пока мы с Султаном за жизнь трепались, распечатал? Прижимаюсь лбом к его лбу, закрываю на секунду глаза. – Я сам не смогу, – выдыхает Ияр. – Хорошо, – голос хрипит. – Давай сюда инъектор. – Нет, – Ияр отдает его, но качает головой. – Не надо. – Почему? – стискиваю вещицу в пальцах. – Просто не надо, – отзывается Ияр. – Пожалуйста. Ладно. Я понимаю. Не идиот. Киваю, заставляю его сесть нормально, укладываю его ногу к себе на колени. Когда я делаю первый надрез, Ияр ложится на спину и молча закрывает глаза.