gods & angels

Минхо стоит под окнами знакомого белоснежного здания – не то чтобы он принес цветы или что-то в таком духе, даже не задумался об этом, но, с другой стороны, он ведь не к родственникам погостить приехал и не в ноги к своей Джульетте упал (хотя), и формальности его не сильно тревожат. Больше тревожит – Джисон. Его руки, за столь продолжительное время так до конца и не прекратившие дрожать при каждом прикосновении, сердце, которое он в них сжимает, пронизанное насквозь иглами шприцов, и, может быть, однажды, кажется, много лет назад, Минхо для того и зубрил занудные (но тогда еще казавшиеся безумно интересными) учебники по медицине, чтобы быть способным в равной мере как убить кого-то, так и спасти. Минхо ничего не знает – у него нет ни малейшего представления о том, что он мог бы увидеть, встретив Джисона сейчас, спустя несколько недель пустоты, молчания, того, что никто никому не звонил, никто (вроде бы) в одиночестве не тосковал, и они жили свои нормальные жизни – ровно в той мере, в которой их можно было назвать нормальными. Реальными. Такими, как и у всех других. Минхо ничего не знает – утром он принимает прохладный душ, бреется, причесывается, надевает теплое пальто, потому что близится конец осени, и пребывание Джисона в диспансере затянулось, кажется, до бесконечности, и если бы Минхо имел хоть приблизительное понятие о том, как вытащить его оттуда, он бы, крепко зажмурившись, помог ему сбежать. Эгоистично подумав только о самом себе, что никогда (до знакомства с Джисоном) не было его постоянной привычкой. Двери лечебницы распахиваются – плавно, мягко, легонько, будто их неуверенно толкнула детская ладошка, – и на лестницу выходит Джисон. Его отросшие (достаточно, но не слишком) за все это время волосы собраны в маленький хвостик на затылке, спереди выбиваются темные пряди, которые он даже не старается убрать за уши. Балерина, кажется, немного меняется в лице, стоит ему увидеть Минхо, – он не то улыбается, не то насмешливо хмыкает, Шприц этого уже не разбирает, да ему и все равно. Джисон вообще никак не изменился, но в то же время – стал совершенно другим человеком. Конечно, ему давно не шестнадцать, он уже не носит мешковатые яркие худи, подтяжки, кеды и смешные носки, не корчит рожицы в витрины супермаркетов, не крадет жвачку в этих же супермаркетах, не катается на скейте, не разбивает колени, не хвастается перед сверстниками шикарной растяжкой, становясь на мостик и проходя так несколько метров прямо посреди торгового центра. Он больше не все это, но оно до сих пор живет у него внутри чем-то несмываемым, как, впрочем, и амфетамин, и метадон, и горькое пиво Чанбина, и сигареты на кухне коммунальной квартиры, и дешевый рамен, и драки, и ссадины, и гематомы, и Минхо. Особенно, в общем-то, Минхо. Балерина медленно спускается по лестнице, шаг за шагом, прячет руки в карманы распахнутой горчичной парки, которую ему отдал Чанбин и которую он сам носил еще лет так в двадцать пять. Джисон опускает взгляд себе под ноги, длинные тонкие пряди волос падают ему на лицо. – Ты похудел, – не сдерживается Минхо, когда Джисон подходит совсем близко. – Я боюсь тебя обнимать, мне кажется, ты рассыпешься. – Пожалуйста, – бормоча, роняет Джисон, сделав последний шаг и уткнувшись лбом куда-то ему между ключиц. И Минхо сдается, окольцовывая обеими руками чужую тонкую талию. Они стоят так какое-то время, обездвиженные, немые, и Шприц, возможно, находит в этом какую-то каплю успокоения, отдушину, своего собственного Господа, к которому он может обратиться, когда все идет наперекосяк. Эта лечебница – его единственный истинный храм. А Хан Джисон – падший ангел у его ног. Минхо пускает его под свое пальто – Джисон руками сжимает его так крепко, как может, хоть и его тело давно потеряло прежнюю силу и прыть, все это забывается, когда они оказываются друг с другом. Шприц чувствует чужие руки-ниточки, чужие пальцы-шипы, крепко стиснувшие ткань его свитера. Он с дрожью вдыхает и медленно выдыхает. Джисон делает то же самое и на выдохе впивается в Минхо еще крепче, будто желает к нему намертво приклеиться. Будто все это время, что Минхо ждал на улице, он стоял в вестибюле больницы и обматывал себя невидимым двусторонним скотчем. Но. Джисону не нужно делать совсем ничего, а он этого по-прежнему не понял. – Не говори никому, – повернув голову, он выдыхает это куда-то Минхо в плечо, – не говори никому на Помойке, что я так... к тебе. Все понятно и без слов. – А что, – Минхо делано возмущается, вскидывая одну бровь, – боишься, о нас не то подумают? – Не боюсь, – тихо хрипит Балерина в ответ и шмыгает носом, как ребенок, – а ты все такой же урод, как и тогда. Его словам противоречат руки, пробравшиеся Минхо под свитер и сейчас плавно поглаживающие горячую голую кожу. х – Чанбин спрашивал о тебе, – Минхо на ходу пинает ботинками листья, Джисон рассматривает свои запястья – бледные, исполосованные призраками старых шрамов. – Правда? – Балерина, кажется, искренне удивляется. И следом усмехается: – Небось, спрашивал, можно ли наконец сдать мою комнату кому-нибудь другому. – Да нет, – спокойно отвечает Минхо. Вообще-то, он приезжал к Чанбину недели две назад и зачем-то долго сидел в комнате Балерины – прямо на кровати, разглаживал обеими ладонями покрывало, оставляя легкие вмятины и следы, сверлил взглядом кактус на подоконнике, покрывшиеся пылью и паутиной углы. Заглянул в шкаф – увидел целую свалку из всякой хипстерской одежды, странной, такой, что Джисону в его почти тридцать уже носить, наверное, даже неприлично, но. Минхо перебрал чужие рубашки, расправил, разгладил, а после держал в руках и рассматривал так долго, пока Чанбин не зашел за ним – позвать на полчаса как остывший кофе. – Он так-то скучает. Джисон фыркает. – Он разве умеет? – Не надо так, – Минхо беззлобно поднимает взгляд. – Я ведь тоже скучаю. Балерина останавливается, вынимает руки из карманов – не то обнять, не то ударить. Минхо боится от него всего на свете – и пощечин, и поцелуев, – но готовится со смелостью и честью их принять. Минхо ничего не знает – он хотел бы, вообще-то, знать хоть что-нибудь, какие-то примерные сроки, числа, размытые даты, когда он сможет взять Джисона за руку и утащить отсюда уже навсегда, как ребенка из детского сада, подальше от капельниц, психологических тренингов и диет, пускай даже это случится зимой, в жуткую метель, и они не поцелуются в июльской жаре, как делали это прежде, потому что в январе их потрескавшиеся губы просто несуразно изранят друг друга еще сильнее, смерзнутся переплетенные пальцы, и мир вокруг, сине-бело-кремовый, наполнит легкие Минхо подобно его некогда любимым синим винстон. Сейчас его губы еще помнят, как держать сигарету, кричать, быть может, ругаться, но уже точно совсем не помнят, как целоваться. Быть может, если Минхо поцелует Джисона прямо здесь, прямо в этот самый момент, то Джисон даже оттолкнет его, как кого-то чужого, посмотрит в глаза, словно спятившему, а после, утерев губы рукавом парки, сбежит, будто школьница с первого неудавшегося свидания. И будет целиком прав. – Эй, – Джисон легонько толкает его плечом, и у Минхо по всему телу расходится ток даже от такого простого жеста, не интимного, а дружеского и повседневного. – На чем завис? Балерина обнял его при встрече, – и Минхо этого оказалось недостаточно. – Ни на чем, – лжет он. «На тебе», – беззвучно чеканят его губы куда-то в сухой асфальт. – Хочу, чтобы ты вернулся. – Ну, – бормочет Джисон, пряча лицо, – я же здесь. И мы вместе. – Я имею в виду, – тихо прокашлявшись, объясняет Минхо, – так, чтобы ты не ушел в конце, – он смотрит на Балерину пристально и заставляет его сделать то же самое. Их взгляды переплетает друг с другом надежда на что-то, призрачная, но сладкая, как абрикосовая карамель, фруктовые леденцы, жвачка бабл-гам. – Такой конец хотя бы существует? Джисон ему ничего не отвечает. х Вот бы существовал хоть какой-то приблизительный план, очерк, зарисовка, черновик сценария, хотя бы строчка о том, что будет дальше, следует ли за этим всем продолжение, или наконец наступил их большой, страшный, кирпично-серый конец, распахнутый, как двери в белоснежную пучину зимней метели. Первый снег передают на следующую неделю, а в середине ноября Джисон как раз состригает волосы и вновь становится тем мальчишкой-десятиклассником, тощим, гибким, будто без костей, с брекетами и в очках, мальчишкой, которого долго никто не замечал, да никому это и не нужно было. Минхо видит его насквозь. – Я поливаю твои цветы, – сообщает он, – каждый день. – Каждый день не нужно, – Джисон, до этого застилающий хрустящее постельное белье на койке, испуганно вздрагивает. – Они могут погибнуть. В углу скромной палатки тихо шумит телевизор – какое-то полуденное развлекательное шоу выходного дня; идут настенные часы, планета не прекращает своего вращения, а Минхо до сих пор помнит, как в конце прошлого месяца отмечал свой день рождения в одиночестве. Хенджин притащил на Помойку дешевый торт из супермаркета, вместе с Уджином они зажгли свечи в форме причудливых циферок, Чанбин толкнул какую-то наполовину пьяную и очень вдохновляющую, на его собственный взгляд, речь, и Минхо почти заплакал, но не. Потом Чан закинул одну руку ему на плечи, потрепал по волосам, как будто они были лучшими друзьями, но Минхо даже не пытался вырваться, отстраниться, – в нем сидела, скукожившись, шершавая, как высохший цветок, тоска, и Минхо, извинившись перед всеми, поехал домой. Он сбежал как школьник после ссоры с родителями. Но родители ждали его и готовили праздничный ужин. Минхо отделался, отвязался, – поцеловал маму, обнял отца, поклонился обоим и – опять – сбежал; наверх в свою комнату, запираясь изнутри, как будто ему было четырнадцать и он совсем не знал, что делать со своей жизнью. Ему давно не четырнадцать, но он до сих пор не знает. Не знает ничего. Кроме. Джисон вертит в руке пустую баночку из-под каких-то успокоительных, а следом полетом отправляет ее в урну и почему-то смеется. Кажется, что ему очень легко смеяться, ведь в его крови сейчас столько медикаментов, и Минхо, правда, если бы мог, заменил бы их все каким-нибудь чудотворным цветочным эликсиром, но он не маг и не посланный кем-то свыше спаситель, он Минхо, которого Джисон может потрепать по волосам и шутливо назвать мелким, даже несмотря на то, что сам – не намного, но, – младше. Минхо с годами не меняется, ему все говорят, что он такой же, как и на фотографии со школьного выпускного альбома, разве что, бриться стал чаще, курить крепче, да и прекратил носить одежду ярких цветов. Его выпирающие ребра отлично скрывают и затасканные клетчатые рубашки, молочно-розовый фарфор костлявых колен проглядывается сквозь прорехи в джинсах, синие вены на запястьях почему-то вызывают дрожь при одном только взгляде. Минхо больше не любит розовощеких девушек, не дарит им цветы в бумажных обертках с кремовыми лентами, каждый раз – словно похоронные или свадебные, не рассказывает им научные факты и не пытается удивить, чтобы понравиться. Весь его мир, и прошлое, и настоящее, и даже будущее, если оно есть, сосредоточены на одном человеке. Человеке, который откидывается на застеленную койку больничной палаты, смотрит сквозь окно на то, как последнее осеннее солнце мажет снаружи по зданию, по кронам растущих в парке деревьев, по всему миру, в котором его не ждет никто, кроме. – Может, я схожу с ума? – Балерина спрашивает об этом с легкой улыбкой на лице. Минхо, который помнит его волосы ярко-рыжими, его кожу – нежной, даже со всеми ссадинами, точную карту млечных путей бледно-синих вен на его худых, но сильных руках, говорит: – Может, мы сходим. И тянется к рюкзаку, чтобы через несколько секунд вложить в чужую ладонь маленький шоколадный батончик. – Сказали, лучше носить тебе это вместо сигарет, – объясняет. Джисон усмехается, но забирает. Их пальцы на секунду соприкасаются. – А еще, что будут понемногу облегчать твой режим питания. – Хоть чего-то хорошего дождусь от этих уродов, – фыркает Балерина, откусывая батончик. – Не нужно так, – хмурится Минхо. – Они ведь помогают. – Ага. Шприц отводит взгляд. Они возвращают тебя мне. Джисон комкает в ладони обертку от шоколада, дожевывает, облизывает губы и смотрит через плечо – в чужую, еще не до конца согревшуюся после улицы щеку. – Можешь меня поцеловать, – говорит. – Пока никто не вошел. – Правда? – уточняет Минхо. – Ну, знаешь, не то чтобы тебе было нужно просить разрешения, но просто ты немного тугодум, вот и я- – Заткнись уже, – беззлобно выдыхает Шприц и за запястье притягивает его ближе к себе. х Гулять по коридорам, по комнатам встреч, останавливаться у автоматов со снеками, незаметно держаться за руки в карманах, обсуждать последние новости, смеяться, здороваться с врачами – становится привычкой. Иногда Минхо кажется, что когда все это закончится, они с Джисоном вместе смогут уехать в какой-нибудь общий дом, которого у них нет. Который они еще не успели построить. Один раз приезжает Хенджин. Они с Джисоном смотрят друг на друга странно. Неприветливо, холодно, но Хенджин чудом находит и приносит тот самый (наверное, единственный во всем мире) комикс, который Джисон еще не читал, и тот оттаивает, заключая его в приятельские объятия. – Здесь ко всем учишься относиться иначе, – объясняет он, задумчиво рассматривая картонную глянцевую обложку. – И тех, кого раньше только ранил, вдруг хочется обнимать. Он смотрит, наклоняясь немного вперед, не на Хенджина, мимо него, – прямо на Минхо, который сидит самым крайним на скамейке в больничном коридоре и задумчиво глядит себе под ноги. Хенджин пробует их развеселить, меняет по пять тем за пятнадцать минут разговора, потом они еще обсуждают комикс, и Шприц, которому совсем не интересно, мечтает о сигарете, холодном пиве, может, немного о Джисоне в своей комнате, ванной и постели, и о том, чтобы весь этот кошмар наконец закончился. Хенджин наклоняется – зашнуровать свои поношенные кеды – и при этом продолжает безустанно болтать. В этот момент взгляды Минхо и Джисона пересекаются, впиваясь друг в друга, склеиваясь в единое целое тем самым невидимым двусторонним скотчем. И отрываются друг от друга – точно так же, резко, вспышкой острой боли, как пластырь от незажившей раны. Когда все начнется заново, пожалуйста, давай проживем эту историю иначе.