Тени

— Нам нужно вернуться! Нам нужно! Необходимо! Нам больно, нам больно! Все жжет: внутренности, кожу, кости! Надо получить ее назад! Забрать, забрать! Получить, завладеть, сделать нашей, только нашей! Тень Нуба нарезала круги вокруг хозяина и неистовствовала со змеиным, загробным шипением. — Знаю. — Почему мы медлим? Почему? Нам больно без нее, нам больно! Нам не хватает воздуха! — Знаю. — Почему же медлим? Почему не забрали сразу? Она нужна срочно! Она нужна сейчас! — тень перешла почти на ультразвук от негодования. — Будет хуже. Намного хуже. — Нам уже хуже! Нам уже намного хуже! Не разрешил нам касаться ее, запер в этой гадкой шкуре! Нельзя было проникнуть в нее, заполнить, поглотить! Наша! Наша! Блэр наша! Нам сейчас же нужна! Забрать, забрать! — Не ори. Ещё тебя не хватало. — Нуб рухнул на холодный камень кресла, больше проходившего на трон и прикрыл ладонью глаза. Двойник сел у его ног, а руки стали гладить колени Нуба, бедра, выше, по-кошачьи скрести когтями низ его живота: — Нам вот здесь так плохо, все горит, нас рвет на части, — уже тише скулила тень. — Мы так хотим Блэр. Ее всю. Мы хотим ее больше всего на свете. Зачем мы оставили ее? Нужно было сожрать ее. Нет! Лучше заполнить ее нами, проникнуть в каждую каплю, в каждую клетку. Мы так хотим ее. Не дал нам ее. Не дал! — он снова принялся шипеть. — И как бы ей это понравилось? — угрюмо хмыкнул Нуб. — Она живая. Не уверен, что это возможно в принципе. Ей бы могло быть больно… — Да, да! Живая, горячая! Как пламя, как рассвет! Мы бы никогда не сделали ей больно! С нами ей будет хорошо. Нет! Мы будем обожать ее, мы заполним ее обожанием! Сожрем ее, сожрем! — Если это ее вообще не убьет… — Нуб был погружен в свои (пока еще не озвученные двойником) мысли и не сильно отвлекался на беснующуюся у него в ногах тень. — Если только попробовать… Но она должна захотеть сама… — Она хочет нас! Она хочет! Она была такая дрожащая, такая теплая, скользкая внутри, она хочет нас! Она сама нас раздела, целовала так сладко! Мы задыхаемся! Режет внутри! — тень начала извиваться, подвывать и хватать Нуба за руки. — Она хочет не меня… То есть, меня, но другого… Она не знает меня таким… — Мы ее знаем! Мы знаем Блэр! Она такая же, как мы! Она знает нас, она понимает нас! Мы так хотим ее, так хотим! Полна жажды, полна желаний, страстная, пылающая, порочная, тоскующая, ненасытная, прекрасная… — последние слова двойник выплевывал, почти рыдая, и рухнул обессиленный на ноги Нуба, поскуливая и всхлипывая. С мягкостью и плавностью, присущей всем теням, двойник, истерзанный жаждой, начал тлеть, медленно растекаться по коленям хозяина черной, густой субстанцией. Практически полностью впитавшись, оставив после себя несколько чернильных клякс на одежде, он исчез, бросив Нуба в отчаянном одиночестве, погруженным в тысячи отчаянных мыслей, тысячи удушливых ощущений, все дорожки которых, тропки и топи уводили в одну единственную бездну. Он тонул так неотвратимо первый раз в жизни, первый раз в смерти. Поразительно, в незамутненных подробностях он сейчас вспомнил, чего не вспоминал (заставлял не вспоминать), наверное, годами: как еще живым, на удивление привлекательным и не по возрасту развитым отроком пятнадцати лет, с шелковистым прозрачным пушком на загорелых, сильных предплечьях, пламенно и обреченно был влюблен в дочку своего учителя истории. Этот интеллигентный, милый и деликатный господин в тонких круглых очках был совершенной противоположностью всех его остальных наставников, которые с детства учили его быть идеальным наемником, великолепным хищником, но ничем более. Сперва, разумеется, неискушенный, но искусный молодой убийца засыпал на нудных уроках, ему не было никакого дела до крестовых походов и римского права, пока по вечерам, после тягомотных, удручающих лекций за отцом не начала приходить его худенькая, черноволосая дочь. Ей было почти двенадцать лет и она безразлично скользила своими карими, демоническими глазами по тренированным, гибким, горячим телам мальчиков-подростков, нетерпеливо вырывавшимся из душного класса на долгожданную вечернюю пятничную свободу. Поначалу он добросовестно боролся с собой и наваждением. Было совершенно недопустимо в его положении, в его возрасте, в его статусе лучшего молодого воина клана разрываться на куски, растекаться беспомощной лужицей при виде какой-то тощей малолетки, еще ребенка, когда ему было положено мечтать о взрослых, томных красавицах, с пышными бедрами и полными, накрашенными губами. Поэтому, едва обнаружив свою постыдную, неприемлемую слабость к этой девочке, к ее острым коленкам и сбитым в кровь локоткам, к практически плоской, чуть набухшей от зачатков маленьких бутонов груди, он, при первой же возможности, неуклюже, пользуясь лишь своим свежим очарованием, впопыхах соблазнил аппетитную танцовщицу Лили из гнусного, воняющего дымом и дешевой пудрой, притоном. Лили с материнским удовольствием и умениями опытной, дорогой проститутки, не получив за это ни единой монеты, стала для этого красивого мальчика на несколько обреченных месяцев единственным возможным утолением его невозможных желаний. Он уговаривал себя, уверял в том, что его убогие, чисто механические совокупления с этой мягкой, грудастой самкой приносят ему настоящее удовольствие, что так и должно быть, что он ведет настоящую, взрослую жизнь и что все мужчины получают такое же удовольствие от этого холеного, дородного, гостеприимного тела, как и он. Уговоры ему помогали неделю, на девятый день он признался себе окончательно, что даже страдание, болезненное, неутолимое возбуждение, которое он испытывал бессонными ночами, когда ему мерещился карий холодок равнодушных глаз, длинная бледная шея черноволосой девочки — все это приносило ему несопоставимо большее наслаждение, чем самые проворные ласки его переспелой камелии. Он худел, его веки стали тяжелыми и воспаленными. Он раньше всех приходил в класс и позже всех оттуда уходил, он стал зубрить даты и названия битв, он оставался после урока и задерживал учителя по любому предлогу, задавал массу вопросов и уточнений, к профессиональному удовольствию последнего, который даже бы вообразить себе не мог, что все эти невероятные усилия, все эти вызубренные параграфы и главы служили лишь одной мрачной, заведомо проигрышной цели. Девочка тогда, в ожидании отца, садилась за родительский стол и листала учительский журнал, скрестив под стулом пыльные, серые школьные туфельки. Она редко и медленно, будто нарочно (он иногда мог поклясться, что она его насквозь видит), молчаливо рассматривала его без тени смущения или стыдливости, он же сбивался и терялся в эти моменты, вместо мыслей в голове текла каша и добрый учитель отправлял его отдыхать. Промаявшись до конца лета, потерянный, с непрерывной болью во всем теле, в груди, он решился девочку сделать своей, выхода у его безумной страсти просто не оставалось. Он знал, что красив и не было никакого труда получить девку на любой вкус, но тут было все гораздо серьезнее. Временами он был уверен, что этот ребенок все понимает и нарочно его терзает, но если это было лишь его одурманенным воображением, то как она могла воспринять его страдальческие излияния, его отчаянные попытки выразить ей свои чувства? Извращением, патологией, уродством? Теперь к его собственным мучениям прибавился еще и страх за нее: напугать, вызвать отвращение, причинить боль. Была ли она уже готова? Или же он просто сошел с ума и сутками пожираем лишь мыслью о том, как бы ему совратить ребенка? Очередное унылое свидание с опостылевшей Лили, ее пропитанное крепкими духами ажурное, дорогое белье, стали последней каплей. Когда она засунула когтистую ручку ему в штаны и, не найдя там ничего, кроме уверенного штиля, стала орудовать ловким кулачком, он, с подкатившей тошнотой, вырвался из ее лап и навеки исчез под ее недоуменным взглядом. Собравшись с последними силами, он продумывал план, как бы остаться с девочкой наедине и справить подальше ее папашу. Худо-бедно придумав нехитрую стратегию, он ринулся приводить задуманное в действие, потому что ни сил, ни здравого смысла все это терпеть у него больше не оставалось. Но в тот день его маленькая гетера не появилась. Не появилась она и три дня спустя, после чего, состоявший из одного лишь страдания, он узнал, что девочка уехала с мамой поступать в новую гимназию для умненьких деток. Сначала он был убит. Через пару месяцев он стал безмерно зол, на себя в первую очередь. Он титаническим усилием вытравливал ее образ из своего сознания, из своего тела. Появлялись девушки, женщины, красивые и не очень, робкие и распутные, богатые, дарившие ему баснословные подарки, бедные, дарившие только себя, и он постепенно смог похоронить где-то в глубинах своей огненной души ту неутоленную, болезненную, первую и единственную свою страсть. С дьявольской ясностью и логичностью, через столько прожитых лет, через годы во тьме и безмолвии смерти, он осознал, сопоставляя почти истлевший, забытый образ той, умершей в его сердце девочки с ясным воспоминанием об этой новой, ворвавшейся в его жизнь девушке, существующей где-то в чужой реальности — фантастическое их, невозможное родство. Он чувствовал всем телом, всем своим существом, что та его первая, обреченная страсть являлась лишь преддверием, лишь беглым наброском его настоящего чувства. — Мы наконец-то себе признались, мы наконец-то поняли… — двойник восстал у него за спинкой кресла и положил пальцы ему на плечи, осторожно массируя их, подбираясь к шее. — Наша голубка, наша маленькая черноволосая ведьмочка умерла только для того, чтобы мы сразу узнали нашу Блэр из миллиона, из миллиарда, с одного звука, с одного взгляда… — тень левой рукой сцепила шею хозяина, правой начала опускаться вниз, гладить его грудь, жесткие пальцы разбегались по его телу, расстегивали одежду. — Теперь мы сделаем то, чего так беспомощно требовала наша черная душа тогда, чего мы так жаждем теперь, — двойник продолжал нашептывать на ухо оцепеневшего Нуба свой монолог, — больше нет препятствий, нет сомнений. Мы не должны сомневаться. — А если она откажется… — наконец-то раздался тихий голос хозяина. — Мы снова страшимся отпугнуть, причинить боль, себе… Мы ничего не боимся. Мы должны быть уверены. Она такая же, как мы, мы это слышали, мы это чувствовали, когда она рассказывала, когда мы смотрели на нее, когда были в ней! Это было так близко к тому, чего мы так яростно желаем! — Это могла быть фигура речи… Заблуждение… — Мы же можем проверить! Убедиться! Мы докажем себе, что все это правда, мы узнаем, осторожно, аккуратно. Но мы не ошибаемся.… Так не ошибаются… *** Блэр лежала в кровати и курила гашиш. Сон беспокойный, рваный, длинною в полтора часа, принес лишь головную боль и укрепил смутную уверенность, что все обречено. Прорыдав полчаса в трубку Рикки (укатившему на неделю с барменом на жаркую Сицилию), она чувствовала себя полнейшим ничтожеством. Она лежала, обессиленная и истерзанная воспоминаниями, в едком, плотном мареве. Все шло к черту. Больше не имело значения воздерживаться от маленьких грешков и грешков серьезных, но из спиртного у нее был только флакон духов, поэтому приходилось довольствоваться тем, что завалялось. Она хотела забыться, но, как и всегда, дым не вызывал ничего кроме кашля и боли в горле, поэтому она сделала еще несколько тщетных попыток и потушила бесполезный окурок. Перевернувшись на бок, она в очередной раз (их уже было, наверное, сотни) почувствовала этот мучительный, сладостный прилив щекотания, волнами расходившейся по всему телу, концентрировавшейся в груди, на исходе обрушиваясь жарким потоком в ее неутихающее лоно. Она скорбно простонала, исполненная жалости к себе и охваченная мутными обрывками воспоминаний этой невозможной ночи. Ее рука автоматически проскользнула под одеяло и мгновенно нащупала страждущий бугорок. И опять, после осторожных попыток желание свое утолить, она бросила эту бесплодную затею и снова перевернулась на спину. Само по себе это не имело никакого смысла, не давало выхода ее желаниям, даже закрывая глаза и пытаясь воссоздать его сумеречный облик, его прикосновения, запах, это не помогало делу. Был нужен только подлинник, все остальное выглядело нелепым фарсом. Время шло к ужину, а она еще не вставала. Бесконечно ерзая на простынях, она натерла локти и бока, хотя, по-хорошему, ей нужно было вовсю доделывать работу. Заказчик неутомимо бомбардировал ее электронную почту уже несколько дней. Но какой теперь в этом во всем был смысл? Блэр с трудом заставила себя сесть. На противоположной стене, в пыльном отражении прямоугольного зеркала на нее смотрела помятая, одинокая, неудовлетворенная в разных значениях девушка со сбившимися вороньим гнездом волосами. Она растерла лицо ладонями. Работа шла к чертям. Наверное, он ушел так скоро и бесшумно, потому что ему не понравилось. Или он просто не искал чего-то большего, чем женщину на одну ночь (жалкие пару часов). Или у него была девушка. Или он торопился на улетающий самолет. Или… или… Блэр с мучительным стоном подскочила с кровати, опять по кругу неслись эти бесконечные догадки, предположения, сомнения, разочарование. Она больше никогда его не увидит — это приводило в ее отчаяние. Самый лучший секс в ее жизни и она даже не знала имени своего загадочного любовника. До этой ночи самым ярким моментом своей половой жизни она определяла свой короткий, но пылкий роман с гитаристом довольно популярной в ее городе группы. Ей было двадцать два и она была достаточно в него влюблена, чтобы достигать оргазма практически каждое их второе сношение, не взирая даже на неумелые ласки начинающей рок-звезды и на ее довольно скудный опыт в этих делах. Но она уже в то время была достаточно разборчива для того, чтобы вовремя прервать эту приятную связь на пороге неизбежно подползающей скуки и оставить для себя только сладостные воспоминания их близости и взвешенное понимание того, что член у него был, все-таки, тонковат. Она быстро умылась, привела в порядок зубы и смогла воссоздать некое подобие вчерашней прически. Было очевидно, что сегодня ей нужно, во-первых, хорошенько напиться, во-вторых, что-то сделать со всем тем, что бушевало у нее в голове, в теле и сердце. На фоне вчерашнего вся ее жизнь, все ее радости, удовольствия, надежды и свершения выгладили робкой и бледной пародией настоящей жизни, к которой она стремилась с того момента, как только начала обладать сознанием. Этот человек, те чувства и ощущения, которые он вызывал, были первыми подлинными и наделенными истинной ценностью, теперь же, когда он растворился, все это казалось волшебным сном, недостижимой иллюзией. Он не оставлял ее ни на минуту, Блэр снова почувствовала острую жажду и боль в груди. Она быстро оделась и выскочила из квартиры. В паре кварталов от ее дома был знакомый, недорогой бар. Она заказала бутылку красного вина и порцию горячего шоколада. Она надеялась как-то утолить этот мучительный голод. Первый четыре густые, приторные ложки она проглотила с животным аппетитом, но на шестой ее охватила болезненная тошнота и предательски выступили прохладные слезы. Она залпом осушила третий бокал и ощутила неподдельную ненависть к себе и своей жалкой жизни, и злость на сбежавшего своего мучителя. Она раздраженно шмыгнула носом, потерла глаза и решительно завертела головой. Было уже около девяти вчера и в баре было полно мужиков, она сидела одна за столиком и на нее часто заглядывались веселые обитатели. Блэр, с холоднокровием хирурга, безапиляционно, словно военный радар, сканировала посетителей и проводила суровый отбор: один был слишком худой и жилистый, у второго намечался второй подбородок, третий оказался рыжим, четвертый некрасиво ел отбивную. Как и все сказочные сны, ее безымянный любовник обладал недостижимым совершенством. На фоне тягостных, бесконечных воспоминаний о нем, все остальные казались ей непригодными, отвратительными уродцами, даже смотреть на них было противно. Полчаса она проводила свою селекцию в некоторой смутной надежде хотя бы на вечер найти себе что-то более-менее сносное, хотя бы отдаленно похожее на него. Ей был нужен хоть кто-то, но это казалось бесполезным. Она оставила треть недопитой бутылки на столе и вышла из грохочущего, душного бара. Улица встретила ее контрастной свежестью, она шагала обратно, ей было нужно что-то посерьезнее. В магазине не оказалось полулитровой бутылки, которую она могла засунуть во внутренний карман ветровки, поэтому она шла по тротуару с литровой водкой в руках. Некоторые прохожие смотрели на нее с жалостью, другие не без насмешки, Блэр же не было до этого никакого дела, она хотела быстрее вернуться домой и остаться наедине со своим лекарством. Не доходя метров двадцать до подъезда, откуда-то из параллельного мира, прямо перед ее носом выпрыгнул на середину дороги черный, как смола, кот. Они замерли одновременно. Блэр отчаянно и суеверно старалась найти на нем хотя бы одно белое пятнышко, но кот оказался подл и ровно окрашен. Не теряя времени, она рванула вперед, чтобы обогнуть его правее и прошмыгнуть к безопасности, не дав наглому самозванцу исполнить свой бесовский замысел. Но животинка, казалось, предвидела подобные поползновения жертвы и проворно, в два счета перебежала оставшуюся часть дороги и бесшумно скрылась в глянцевых кустах самшита. Очередной провал, дурное предзнаменование. Но что могло быть хуже чудесного парня, которой бросил тебя с первыми лучами солнца, но в которого ты уже самозабвенно и беззаветно влюбилась? Пусть ее хоть раздавит стая черных котов, она от этого только выиграет — не нужно будет со всем этим продолжать существовать. Ни судьба, ни вечер не сулили ей ничего хорошего, поэтому церемониться она не стала, и только лифт издал предстартовое кряхтение, как щелкнула крышка тяжелой бутылки. Вот он, думала она, резюмируя, итог на исходе третьего десятка: неуспешная, неизвестная, неудовлетворенная, необеспеченная, ненужная и нетрезвая. Она сделала три хороших глотка, спирт опалил небо и пищевод, Блэр сморщилась и откашлялась, двери лифта открылись. Зажав бутылку между ног, она принялась снова, уже старательнее ощупывать карманы в поисках ключей, не хватало еще остаться пьяной, ночью, под собственной дверью в подъезде и дожидаться приезда службы по взлому замков — это все чертов кот! Она уже открыла рот, чтобы хорошенечко выругаться, как в этот момент ее осторожно и негромко окликнули. Она так перепугалась, что бутылка с торжественным грохотом шлепнулась на бетонный пол и чудом не разбилась, Блэр ошарашено развернулась. — Честное слово, я не хотел тебя напугать. Просто тебя не было дома и мне пришлось ждать здесь, — Нуб давно не чувствовал себя таким идиотом, но идиотом счастливым. Он уже второй час стоял в темноте и прислушивался к шорохам и скрипам дверей, каждый раз надеясь, что лифт остановится на ее этаже. Снова упаковав себя в человеческую свою копию, он пытался составить какой-то план, но собраться с мыслями было невозможно, а когда он снова ее увидел, то отпала всякая необходимость в чем-либо вообще. Блэр поняла, что еще немного и она потеряет равновесие, у нее сжались легкие и выкатились глаза, поверить в то, что она снова его видит было немыслимо, это был обман зрения, пьяные галлюцинации, это не мог быть тот парень, о котором она думала весь этот день и даже несколько секунд назад, тот, кого она считала потерянным безвозвратно. — Ты не узнаешь меня, Блэр? — он вышел из тени и попытался улыбнуться. Она автоматически попятилась назад и вжалась спиною в дверь. У нее не было слов, ее будто водой ледяной окатили. Это не было похоже на немую радость, на ожившую сказку, это было похоже на аффект. Он медленно подошел к ней и остановился, всматриваясь в ее удивительное лицо, она же лихорадочно вертела глазами, пробегаясь по нему сверху вниз и обратно. Она с трудом сглотнула, у нее пересохло в горле: — Т-Ты что, ждал м-меня? — у нее задрожали колени и застучали зубы, она не знала, что говорить. Он плавно и утвердительно покачал головой, его распирало от чуждой ему, непривычной нежности, которая охватывала его с попеременно подступающим вожделением. Она на автопилоте, не переводя с него ошалелого взгляда, снова начала обыскивать карманы, наконец-то ключ нашелся в тесноте джинс, куда-то подевался брелок. С трудом нащупав замок и вставив ключ, они, не теряя зрительного контакта, молча вошли в темный коридор, Блэр пропустила его первым, подсознательно контролируя, чтобы он не исчез снова, хотя она до сих пор не могла поверить, что это все ей не снится. Уловив несколько секунд, пока он отвернулся, чтобы пройти вперед, она бесшумно, на сверхзвуковой скорости подняла несчастную бутылку, запихнула ее в первый попавшийся угол и накинула сверху ветровку, ей было зверски стыдно за то, что он застал ее с подобным атрибутом, в таком неприглядном состоянии. Она заперла дверь на оба замка. Включила свет, но он не исчез, стоял у стены и осторожно осматривался, словно пантера, полностью в черном, на этот раз она могла хорошенько его рассмотреть. — Проходи. Туда, — она махнула рукой в спальню. — Вообще, куда хочешь, — быстро добавила она. Отправлять его сразу в комнату с кроватью было как-то неловко, даже не смотря на то, что это была ее единственная комната, служившая также гостиной, кабинетом и студией. — Я сейчас приду. Ты только никуда не уходи, хорошо? Хорошо? Он тихо улыбнулся и пошел по указанному направлению, они вместе пошли, ванная была в другом конце спальни. Блэр на ватных ногах как-то доковыляла до уборной, снова дико оглянулась, проверяя, на месте ли он и быстро закрыла за собой дверь. Она тут же бросилась к раковине и судорожно стала обливать лицо ледяной водой, хотелось одновременно и разрыдаться и прыгать до потолка. Описать свои ощущения она не могла, ее знобило от восторга и трепета, тошнило от волнения и наслаждения, ее бросило в жар, действие водки тоже не заставило себя ждать, хотя тут уже было не разобраться, от чего ее на самом деле шатало. Кое-как, впопыхах приведя себя в относительный порядок и хорошенечко прополоскав рот с зубной пастой, она ринулась обратно к нему. Нуб с интересом, но не без напряжения рассматривал помещение, ему хотелось узнать о ней больше, одновременно он ловил себя на том, что будто идет по канату, балансируя, боясь потерять равновесие. Каждое его маленькое открытие: будь то книги, стоящие стопками на полу, шкаф, заставленный вместо них дисками, серые, бетонные, неокрашенные стены, огромные напольные колонки, с десяток усилителей (или чего-то похожего) — все это выступало неким неуловимым подтверждением, дарило смутную, если и не убежденность, то надежду на то, что все его предположения были правдой. Когда ему было двадцать, двадцать пять лет, он не мог точно сформулировать, почему же именно ему кажется, что он себе врет в отношении остальных женщин, он старался об этом не думать, хотя и знал, что в глубине души закопана, заколочена причина всех его сомнений. Та далекая, неистраченная, невысвобожденная и сгоревшая внутри себя страсть тех безумных, далеких месяцев и, самое главное, так до конца и не потухшая, была единственной причиной и преградой любого другого сильного чувства. Сейчас он уже понял, почему все его любовницы были так не похожи на Блэр. Ему было в сотни раз легче изначально не питать надежды, заранее знать, что все это не имеет никакого значения, что это не то, что ему нужно, чем случайно поддаться искушению и поверить, но ошибиться. Пережить это заново было то же самое, что самостоятельно прострелить себе голову, в упор. Она была рядом, он кожей чувствовал ее близость, она проникла в него, ее голос звучал у него в крови, хотя еще пару дней назад он бы не позволил себе приблизиться к ней и на пушечный выстрел, но она накрыла его, как огромная волна, которую невозможно остановить, которой невозможно сопротивляться. Он не заметил, как она вышла, рассматривал полку с ее дисками. Блэр осторожно прикоснулась к его ладони, хотела взять за руку, он сразу развернулся. Голова ее шла кругом, но при свете ламп он выглядел еще лучше, чем она его запомнила. Он перехватил ее пальцы и сжал в своих теплых, сухих руках, поднес к губам, едва ощутимо стал целовать ее прозрачные ноготки, тонкие, прохладные фаланги. — Сегодня ты мне скажешь, как тебя зовут? — ее бархатный, низкий голос резонировал у него в ушах. — У тебя, кстати, нет выбора, я спрятала ключ. Он продолжал целовать ее руки, едва заметно улыбнувшись. Если бы она только знала, что нет во вселенной такого ключа, который смог бы теперь ее освободить. Милая, сладкая, прелестная девочка, не хочет его отпускать… У него участилось дыхание, он начал слышать тихий шепот призрака у себя в голове. Это был не очень хороший знак, ему нужно было удерживать форму, как-то продержаться хотя бы еще несколько часов. Он с трудом оторвался от ее пальчиков, нужно было все-таки назвать свое имя. Пусть это будет его первый ход. Он ответил. — Ты мне врешь, Нуб Сайбот… Это больше похоже на кличку, — она подошла вплотную к нему. Он был горячий, как солнце, даже через одежду это было легко почувствовать. — Скажи правду. — Я тебе клянусь, Блэр, — его голос прозвучал очень странно, с каким-то страданием. Это было последней каплей, она чуть поднялась на пальчики и поцеловала его слегка надменные губы, но теперь он сразу же ей ответил, будто только того и ждал. В одно мгновение он вжал ее в себя с такой силой, что ей практически не чем стало дышать. Она начала пробираться к нему под мягкую черную ткань одежды, но немедленно бросила эту затею, скорее расстегивая молнию на его брюках, она мечтала об этом почти сутки. — Тшшш… — он чуть отстранился от нее и провел указательным пальцем по ее мягким губам. Он не хотел торопиться, более того, теперь, когда он наконец-то освободился от своего тягостного тайника, он собирался испить эту чашу до дна, в полной мере, насладиться каждым глотком, каждой каплей. Она посадила его на кровать, села на его колени. Ему нравилось чувствовать вес ее тонкого тела, ее волосы пахли сухой летней травой, ни одна из его любовниц не имела такой бледной, прозрачной кожи, его сердце, наверное, увеличилось втрое, он не закрывал глаза, пока целовал ее веки, мягкие скулы, горячую, нежную шею, острые плечи. Блэр снова начала стягивать с него рубашку, он поддался, не мог больше сопротивляться, тем более, если ей так хочется, но сам он не торопился ее раздевать. Он медленно гладил ее бедра, руки, сквозь тонкую футболку он чувствовал ее худые ребра и это прожигало центр его груди, он был словно под давлением, ему казалось, что еще немного и вены у него начнут лопаться, но он продолжал это медленное, сладостное, мучительное страдание. Блэр довольно быстро поняла законы этой игры, он действительно был очень странный, но никто в жизни ее так не целовал, никого в жизни она так сильно не желала, как это необыкновенное существо с шелковой, бронзовой горячей кожей. Если бы ее язык мог, то она бы проникла в его горло, легкие, сердце, она облизывала его жесткую шею, ключицы, эта медленная пытка доводила их до совершенного безумия. И так продолжалось несколько часов, пока он, практически утративший возможность соображать, не почувствовал, что едва удерживает в себя в этом человеческом колпаке. Ему было нужно срочно убираться отсюда, быстрее, пока он еще мог как-то с этим справляться. Он обещал ей, клялся, что завтра же вернется, расставались они чуть ли не плача, это была единственная боль, которую не хотелось повторять. Провалившись в свой мир, он лежал на ледяном полу, у него не было сил даже моргать, только двойник его практически прыгал на стены, издавая нечеловеческие, страшные вопли.