Тени

Она дрожала под одеялом, все тело пронизывал чудовищный мороз, будто ее выставили голой на зимнюю улицу. Она не сомкнула глаз, ни на секунду и все крутились в голове слова, фразы, бесконечные повторения его слов. Сначала безотчетно, затем, по мере того, как она постепенно приходила в себя, оттаивала от его смертельных объятий, мысли ее принимали большую ясность. Он сам обещал ей, что это временно, чтобы она не пугалась, она не умирает, нет-нет, он просто высасывает из нее жизнь. «Мертвое и живое не может существовать вместе. Я убиваю тебя, медленно, но это именно так», — все повторял он, пока нес ее домой, укладывал в кровать, стараясь не прикасаться к ее телу лишний раз, завернув в свою черную одежду. А она не могла ему ничего ответить, даже головой мотать не могла. «Все должно быть не так. Я не могу. Как бы мне этого не хотелось», — он уговаривал ее, хоть она и не возражала, не могла возразить, но он видел как в бешеном, пламенном взгляде ее металась лихорадка из чувств. Это был знак свыше, потому что если бы она произнесла хотя бы звук, хотя бы слог, он мгновенно бы сдался. И он знал это, и страшно желал этих слов и смертельно боялся их услышать. «Я не заберу у тебя жизнь. Я права никакого не имею. Жить как я… Это не жизнь, Блэр, это мучение и нет ничего впереди, одна бесконечность, одна пустота…». И он предал ее, бросил ее здесь. Если бы только воткнуть нож ему в сердце, до предела, вворачивая, проламывая его ребра, разрывая на куски. Как только она смогла начать рыдать, она зарыдала. Всю ночь она выла, потому что слезы иссякли, дышала рвано, ртом, носовые пазухи ее так отекли, что казалось сейчас лопнут от давления. Она рыдала навзрыд, хоть и бесплодно, но яростно и зло, будто хотела, чтобы все вокруг разорвалось на куски вместе с ней. Под утро она, всхлипывая, задремала и провалилась в долгий, беспокойный, глубокий сон. Был уже вечер, когда она проснулась, глаза ее, и лицо ужасно распухли, веки еле разлиплись. Вся озябшая, она поплелась попить воды. Опустошив подряд три стакана, она рухнула на стул. Ее еще трясло, но этот дикий холод исчез, как он и обещал. При одной мысли о нем ее пронзала жгучая, ядовитая боль, но поспав, все в ней будто потихонечку начало укладываться, хаос постепенно утихал, обретая некие очертания. Нет, все было ужасно, все стало даже хуже, когда пришла трезвость, но пока незримо еще, только в подсознании, где-то в самой глубине ее мыслей уже зародилось нечто, чего она не могла пока описать словами, но чувствовала присутствие этой силы, которая заставила ее взять себя в руки. Она вытащила из холодильника банку оливок и механически начала их прожевывать, вспоминая, переживая заново, снова и снова всё то безумие, то страшное и неведомое, сверхъестественное и ошеломительное, что она видела, что удалось ей пережить. Воспоминания восставали перед ней словно резкие снимки, мчались перед ее глазами и она с благоговейным ужасом и жадностью пыталась охватить сразу все, что запечатлелось в ее памяти, в ее душе, в ее теле. И все это подарил ей он. Она проклинала его, она ненавидела его, она нестерпимо тосковала по нему, ничего не нужно было, кроме него, но он предал ее, оставил, бросил одну в этом ничтожном мире, в этой смехотворной, убогой действительности. Ничего не значили его слова, да и как он посмел решать за нее? Что это вообще значило — «Не заберу твою жизнь»? Кто ему разрешил, кто дал ему право решать за нее? Она сама была хозяйкой своей жизни и только ей было решать, кому она подарит ее, а кому нет. Но он подло воспользовался ее беспомощностью и трусливо бросил. Он все знал, как сильно ей нужен и все равно предал, и все было ложью, все его слова, все те клятвы, которые он приносил. Блэр вскочила на ноги, начала метаться, выворачивала, сжимала пальцы, ходила кругами. Если он появится, она убьет его, она точно знала. Но этого слишком мало, бесполезно. Он должен страдать, должен так же страдать как она, даже больше, он заслуживает худшего. Ее снова сотрясли болезненные, надрывные рыдания. Они усилились, потому что она знала, он не вернется. Он так сказал и тень в тот момент легла на его пламенные глаза. Она как-то нервно, искусственно отмахнулась от этих мыслей, об этом пока рано думать, еще ничего не кончено, но тревога уже сжала ее легкие, страх подползал к горлу, желудок скрутило от боли. Загремел телефон. Спасение длилось мгновение, Рикки только хотел ей сказать, что у Рекса что-то напутали с ее реквизитами и вторую половину денег за выступление не могут перевести ей на карточку. — Знаю, детка, Бренненгем все хитрит. Хочет, чтобы ты приехала и подписала какие-то бумажки, лично. Выпрашивал у меня твой номер, но я отбился. Но поехать все равно придется, а то денег тебе не видать. Блэр долго не могла пробраться сквозь туман в своей голове, какие-то бумаги, Бренненгем… Через мгновение она подскочила, словно ужаленная. Бессильный еще пару минут назад мозг, словно тяжелый, искусный механизм пришел в движение и постепенно раскручивался. Она сжала зубы, посмотрела на себя в зеркало, была уже ночь и ей необходимо выспаться, но как она ни старалась, сон не приходил, только на рассвете, истерзанная вереницами страданий, она уснула на пару часов. **** Ей удалось выждать только два дня и каждый час, каждая минута, которую она провела в скорбном, обреченном ожидании, стегали ее толстой плетью. Он не придет. И это была жуткая, нестерпимая правда и одновременно какой-то невозможный, дикий розыгрыш. Уже в девять утра она вышла из душа, у нее крутило пустой живот и было тяжело выпрямить спину. Собрав волосы в высокий хвост, она взяла бардовую помаду и сделала жирный, вульгарный контур. Она была болезненно бледной и красные, воспаленные веки лишь подчеркивали ее редкую, царственную красоту. С самого утра на улице стояла неподвижная духота, но ей пришлось влезть в чудовищно узкие кожаные штаны и плотный черный топ, и все это приходилось терпеть: и тесноту, и мерзкую липкость, и сдерживать слезы, сжимая зубы до боли, до рези в деснах. Стивен Бренненгем, как и его дядя, чтил ранние пробуждения и долгие, шумные завтраки, плавно перетекающие в двенадцатичасовой бранч, поэтому его голос был особенно звонок и бодр, когда он расторопно ответил на неожиданный телефонный звонок. Шлепнув молодую, грудастую девку по голой, лоснящейся ляжке, он быстренько согнал ее со своей кровати и запихнул в машину, умоляя своего водителя побыстрее и подальше увезти от него этот ненужный груз. Шустро хлопоча вокруг обеденного стола на втором этаже дядиного особняка, который он всегда занимал, навещая трухлявого родственника, он инструктировал прислугу и инспектировал свежие порции угощений. Новый день сулил ему столько нежданных наслаждений, из-за чего он до того усердствовал с парфюмом, что наглотался эфирных масел и разразился залпом чиханий. Блэр ковыряла вилкой в тонкой фарфоровой тарелке и тупо смотрела на маленькие, толстые пальчики, которые ловко и сладострастно выковыривали косточки из виноградин. Ей еще никогда не было так тошно, ее едва не вывернуло на стол, когда она пыталась проглотить тонкий, ароматный блинчик, но Бренненгем, слава богу, не стал церемониться с твердой пищей и быстренько хлопнул пробкой от холодного шампанского, намереваясь побыстрее ее подпоить, чему Блэр была только рада, залпом осушив два бокала отменного вина. План был предельно прост и груб и если она сначала надеялась исполнить задуманное без жертв (максимум на что она была готова пойти — это беглое лобызание), то к середине дня, когда он повез ее кататься на своей огромной яхте, когда его лапа легла на ее бедро, а вторая гладила худую талию, она была уже готова на все, только бы снова взять ту горячую руку в свою. Если нужно будет, она готова, прямо тут на этих вульгарных диванах из бежевой алькантары, пусть Бренненгем делает с ней что угодно, лишь бы он сказал, где найти того мужчину, откуда он пришел, кто он такой, откуда он его знает, хотя бы что-то и не важно, какую цену придется за это заплатить. — Красавица, тебе нужно дружить с правильными людьми, понимаешь? И тогда все двери будут для тебя открыты. Сделаем из тебя звезду, однозначно. Ты просто рождена для блеска, для роскоши, — пухлые губки Бренненгема мусолили ее ухо, за оправу его дорогих солнечных очков цеплялись ее золотистые волосы. Блэр почти оцепенела, почти не дышала. Никогда прежде она не была так чудовищно одинока. Что за сила так неотвратимо толкала ее на все это? Для чего были все эти унижения, вся эта мерзость? Ее жизнь была паршива, но сносна, она всегда была сама себе хозяйка, она могла днями валяться дома, слушать пластинки, не спать ночами, переделывая записи, накладывая стихи на музыку, мечтать, погружаться в грезы, крутить романы, искать, влюбляться, разочаровываться, верить в любовь и насмехаться над ней. Пусть у нее не было денег, но у нее было все остальное, так ей казалось. А теперь от нее будто заживо кусок оторвали. Ее переполняло безумие, неутолимая, мучительная жажда и она готова была на все ради этой жажды. Этот упитанный хлыщ беззастенчиво соблазнял ее возможностями, волшебными перспективами, славой, деньгами и Блэр усмехалась над иронией своей жизни, когда размышляла над всем этим, покупая неделю спустя билет на самолет. — Ты знаешь, мне пора домой, у меня телефон почти разрядился, — она попыталась мягко, игриво оскалясь, отстранить от себя этого лощеного тюленя. — Шутишь? Я куплю тебе новый, — снова притягивая ее к себе, Бренненгем жадно и сладострастно облизывался. — Да нет, понимаешь, я всегда ношу с собой зарядку, но мой поуэрбанк увел один тип. Ты, наверное, не помнишь… — Ммм? — Ну, такой, весь в черном, на вечеринке вашей. Он еще пошел меня провожать… — Кажется, не припоминаю, — Брненнем змеино прищурил свои маленькие сальные веки. — Это катастрофа, на самом деле. Он попросил зарядку, я одолжила свою и забыла ее. — Возьми мою, какая проблема, сладенькая? — Я записала на нем стихи, ручкой. Быстро нацарапала, сходу придумала отличные куплеты и сразу решила записать, а под рукой был только этот чертов аккумулятор! — Блэр представляла собой само отчаяние. — А теперь я не знаю, как мне его вернуть. Это просто ужасно, мне так нужны эти стихи! Это часть меня, они мои, они получились отличные, я так долго обдумывала метафору, но я даже не знаю, как звали того парня! — она надула губки и начала хныкать. — У тебя нет его телефона? — Бренненгем засуетился, пытаясь скорее убрать это несчастное выражение с хорошенького лица своей новой подружки. — Конечно же нет! — она вложила в свою реплику столько целомудрия и страдания, сколько не нашлось бы и у дюжины послушниц. — А у тебя, случайно, нет? Кто-то же его пригласил… - Это, наверное, дядя, — обхлопывая себя по карманам, любитель яхт искал свой телефон. Началась возня и расспросы, но Бренненгем знал не больше ее. Блэр не сдавалась, эта была ее, наверное, единственная надежда, поэтому она еще сильнее поджала губки и зашмыгала носом. — Ну-ну, детка, найдем мы твои стихи, не грусти, выпей шампанского, — одной рукой он набирал дядюшке, второй раздавал команды относительно новых бутылок. *** Куай Лиенг. Выведать удалось только это. Вроде бы они были братья, но это не точно, из какого-то Лин Куэй. Рекс не стал распространяться о своих знакомых, даже своему племяннику. Причалив к берегу только под вечер, Блэр помчалась домой. Усталость и гадливость сняло как рукой, теперь она найдет его, теперь у нее есть хоть что-то. Все что выдавал интернет по запросу «Лин Куэй» — нищий кабак на задворках цивилизации, бог его знает, откуда у них вообще был сайт. Блэр продолжала искать, она прошерстила весь Гугл, все социальные сети и только пару непонятных статей о каких-то подпольных боях. Пришлось идти еще на одно свидание. На этот раз он ее так просто не отпустил, чтобы вытащить из Бренненгема информацию, ей пришлось залезть ему в штаны, вернее, он сам засунул ее холодную ладошку в ширинку своих отглаженных, плотно сидящих брюк. Всё закончилось почти мгновенно, желания Бренненгема были слишком бесхитростны, словно удав, он довольно развалился в дизайнерском кресле самого модного ресторана в городе, набивая себя крабами и черной икрой. Блэр ничего не ела второй день, у нее крутило живот. В черном тончайшем шелковом платье она была необычайно хороша, она едва могла усидеть от нетерпения, ей было необходимо выведать подробности про этого брата, про Лин Куэй. У нее горели скулы и она, к немалому своему удивлению (приятному весьма), совершенно не чувствовала себя дешевкой, более того, она ощущала даже азарт. Все это было, конечно, отвратительно (с одной стороны), и дрочить под столом какому-то лысому мужику было не в порядке вещей, но это была такая дикая авантюра. Она была захвачена своими ощущениями, желаниями, круговоротом захлестнувшей ее жизни. Бренненгем объелся и утратил бдительность и Блэр без лишних усилий выведала у него информацию, хоть и весьма скудную. — Ну, ты же не полетишь из-за этого на другой континент? — посмеивался он, обтирая жирный рот накрахмаленной салфеткой. — Еще как полечу. И ты сам купишь мне билет, это ты во всем виноват, — усмехнулась она. — Это как это? — обескуражено захлопал ушами племянничек. — Ты же его пригласил, тебе и платить, — Блэр хохотнула и заказала себе водку с лимонным соком. *** Бренненгему и в голову прийти не могло, что его новенькая любовница вовсе не шутила, когда прислала ему счет за билет, он решил, что это лишь благовидная отговорка, чтобы замаскировать плату за некоторую услугу под столом, авансом ему оказанную. Обычно девки драли с него в три раза больше и наглее, требуя возить их по клубам, покупать драгоценности, поэтому он и не обратил внимания, когда оплачивал скромную сумму, его домашние тапочки стоили, иной раз, подороже. Блэр же сначала не поверила, что билет вот так запросто был у нее в кармане. Ей бы пришлось сидеть на одной воде пару месяцев, купи она его самостоятельно. Она была молода, привлекательна и где-то неподалеку брезжила перспектива, согласись она стать наложницей этого хлыща. Да и он был не так уж и плох, в конце концов, он был еще не старый, не сильно страшный, не очень толстый и только начинал лысеть. Зато у него были вагоны денег и слабая эрекция, вкупе эти два факта становились соблазнительны. Он бы мог подарить ей квартиру, или хотя бы ее оплачивать, наконец-то у них с Рикки появились бы деньги на альбом, хоть что-то, но она получила бы эти крохи. А что она хотела получить здесь, в этом чужом городе, в этой далекой, чужой стране? Самолет начал посадку и ее снова окутали черная тоска и отчаяние.