***
Аэропорт шумел, бил в глаза рекламными экранами, пах свежемолотым кофе и кондиционированным воздухом. Оказавшись с головой в водовороте настоящей, до судороги реальной жизни — это в той же степени восхищало его, приводило в благоговейный, счастливый трепет, как и вызывало временами жгучий, морозный ужас, гнусное бессилие, необратимый страх перед ней. Он уже давно начал наверстывать те навыки и знания, которые были необходимы для человеческого существования, те собственные, что у него имелись, были практически бесполезны и даже абсурдны в окружающей их реальности, и ему пришлось закреплять выученное и приступать к новым параграфам с новой, недюжинной силой. — Я отойду всего на десять минут, я уже очередь занял. Посиди здесь, хорошо? Я сейчас вернусь, — он нежным шепотом уговаривал выпустить свою ладонь из ее слабых, ледяных пальчиков. Она смотрела на него глазами, полными сизых, мрачных, чернеющих мыслей. Слабо помотала головой, не сводя с него взгляд. Ее пальцы почти не сжимались на его ладони, это он скорее удерживал свою руку в ее руках, помогая ей. Он сел в соседнее кресло, руку не отнимая, продолжил уговаривать, как маленького ребенка. — Сейчас мы пропустим очередь, и опять надо будет занимать, душа моя, и мне придется отходить снова и снова. Давай я сейчас один раз схожу и вернусь, и всё? Хорошо? — он с улыбкой поцеловал ее ледяной лоб и висок. Она немного насупилась, разжала губы, с минуту неподвижно смотрела на пол и совершенно обмякла в кресле, выпустив его на волю. Он правильно сделал, что привел ее в закрытый зал ожидания. Тут почти никого не было, только пара пожилых мексиканцев в дальнем углу и менеджер у входа. Блэр теперь смотрела в точку, он еще раз поцеловал ее, снова уверил, что сейчас же вернется, как только сдаст багаж и осторожно оставил. Теперь уже нельзя было, как раньше, взаимодействовать с людьми, исходя лишь из своей прихоти и настроения. Теперь он был обязан быть учтивым и обаятельным по умолчанию. Он взял, ему пришлось всё взять в свои руки: весь быт, планирование, искусство бронирования билетов и отелей, багаж, финансовые хитрости и нюансы, и даже в чертовых налогах ему пришлось разобраться, чтобы у его супруги (все еще, к слову, живой налогоплательщице) не было лишних стычек с силами человеческого правопорядка. Он весь вспотел, пока разобрался, как ему оплачивать ее квартиру, как платить за воду и свет, пережить стычку с налоговой он был уже не в состоянии. На стойке регистрации пришлось долго любезничать с грузной, словоохотливой сотрудницей аэропорта, чтобы она впустила их обоих в зону посадки, требовалось личное присутствие Блэр для проверки паспортов. Уж как Нубу пришлось перед ней изгаляться и подхалимничать, как он махал длинными руками в сторону приоткрытой дверки зала ожидания, чтобы убедить бдительную бестию, что подруга его сильно приболела и едва ли может стоять на ногах. Регистраторша с удовольствием слушала умасливания настойчивого Нуба, который уже вовсю распустил павлиний хвост, но пропускать их не торопилась, она почти со злорадным наслаждением наблюдала, как Нуб вертелся перед ней на пузе. В ее плену он был не меньше пятнадцати минут, но, не выдержав натиска возмущенного гула очереди за Нубовой спиной, она, помотав бульдожьей головой, и шлепнув его по холеным, нетерпеливым рукам, все же оторвала оба посадочных талона, и ликующий Нуб был освобожден. Чемоданы неторопливо и вперевалку двинулись по черной резиновой ленте, Нуб с обеспокоенностью (ворох тряпья-то там был, преимущественно, его) бросил на них робкий, суеверный взгляд — ничего не попишешь, уплыли, и ринулся обратно к Блэр. «Она лишь приболела. Это моя вина. Всё это выбило ее из строя, но с болезнью всегда так: лежишь долго в ознобе, обессиливший, как тогда, когда у меня обнаружили воспаление легких и полтора месяца мама поила меня из чашки куриным бульоном… А потом я просто выздоровел, в самом начале лета и одним днем почти уже бодрым выскочил из ненавистной постели…» — мантрой уговаривал, уверял себя он. Он делал большую ставку на эту чудовищную, металлическую, воющую зверюгу, в которую при других обстоятельствах он бы согласился проникнуть разве что под угрозой мучительной пытки. Он очень надеялся, что самолет хоть как-то приободрит, хоть немного отвлечет, растормошит Блэр. Но как только он усадил ее в огромное, жирное, кожаное кресло у иллюминатора, она почти сразу задремала, словно хранила свои последние силы только на этот отрезок пути. Нуб терпеливо сжал зубы, теперь он остался один на один с безжалостным, многотонным аппаратом. Вылощенная стюардесса сею же секунду возникла у его места, сладчайше, нараспев перечисляя всё изобилие и изысканность бортового меню. Он ограничился бутылкой джина, ведром льда и даже лимон попросил целый, со смачным потрескиванием выдавливая из него все соки в богемский хрусталь. Но самое страшное еще даже не началось, оно было только в самом зачатке, момент рождения кошмарища (отошли воды) был триумфально озаглавлен волной глухого гудения системы кондиционирования воздуха. У Нуба похолодели ладони и ступни, он жадно принялся давить вторую половинку лимона, еще ни разу в жизни сила и расторопность его пальцев не пришлась так кстати. Началась буксировка. Монстр гнетуще, но удивительно плавно и проворно двинулся с места, Нуб делал поспешные, большие глотки. Еще добрых десять минут они кружили по аэродрому и каждый новый поворот вызывал в трепещущем нутре Нуба смесь отчаяния, тошноты и изжоги (но тут уже постарался лимон). Запустили двигатели, джин предательски испарился. Еще даже не успев изрядно (обреченно, мученически) изъерзать сиденье, еще не нащупав глазами большие, влажные, всемогущие глаза чрезмерно, колюще-опрятной бортпроводницы, Нуб уже услышал приветливое, умеренно-озабоченное: « Я могу вам помочь?» — Боже, храни первый класс! (даже взлет не мог помешать удовлетворению всех жажд дорогостоящих пассажиров). Гидравлика клокотала, Нуб щелкал крышкой второй бутылки, каждые десять секунд проверяя, принюхиваясь к щечке и ушку неподвижной Блэр. Младенец рванул по родовым путям, набирая жутковатую, неестественную скорость. Сложно было назвать чудом то, что эта неповоротливая, жужжащая, вибрирующая махина оторвала свое набитое, сытое брюхо от земли — это был настоящее, ничем не прикрытое, откровенное издевательство над гравитацией, Нубом и сонным, всеми забытым Эфиром. — Куда мы летим, Би? — в полудреме перевернувшись на другой бок и удобно устроив душистую, золотистую головку на плече Нуба, Блэр вяло то приоткрывала, то смыкала красноватые веки. — Это сюрприз, душа моя, — совершенно преображенный, практически счастливый Нуб и мял, и тискал, и целовал ожившую свою, фарфоровую невесту. — Я намекну: ты можешь смело представить, что мы летим на мягком, шелковом ковре… — А в лампах там живут волшебные джинны? — Джинны, как правило, все беспощадны… — С запахом джина на беспощадных губах? Он тихо улыбнулся, самолет уже набрал высоту.***
Оба про себя с благодарностью отметили, что солнце почти село. Жара стояла нестерпимая, душная, неподвижная, с кровавым сиянием на кромке редеющих облаков. Короткая передышка в морозном такси из аэропорта, и вот их багаж оказался в четырех руках двух проворных портье. — Би, здесь настоящие деревянные ставни! — удивительно оживившись, Блэр мерцающей, перламутровой бабочкой запорхала к створчатым окнам в виде вытянутых арок. С улицы пахнуло тяжелой влажностью полуночной Касабланки, все еще шумная дорога вела к главной мечети, тускло и магически подсвеченной желтоватыми, дымчатыми лучами. Здесь всё было чуждым, непривычным, Блэр вдыхала этот новый, неведомый воздух большими, жадными глотками, хотела испить его весь, наполнить им всё свое существо, чтобы новый объем вытеснил всё старое, медленно тлевшее, с мышьяковой нерасторопностью травившее ее внутренности. Касабланка чуть ли не кровной ритмикой и созвучностью слогов была двойняшкой Аннабеллы, безнадежно, но всё еще величественно отдыхавшей в беззвучном холоде радушного морга. Это имя не выходило из ее головы, это имя звенело в каждом ее суставе, в каждом волоске и капилляре, рвотной судорогой перехватывая все, что пониже горла, когда она каялась и умоляла любого подвернувшегося бога пощадить их, оставить им с Нубом шанс, и жаром тошнотворного, ликующего восторга, отвратительным, алчным вожделением воспламеняя кости и плоть, душу и разум, смотря на своего любовника и зная, что он убил другую только лишь для нее одной, только ради нее… Нездоровая, тлетворная эйфория охватила всё ее нутро. Она подошла к Нубу, сидящему за ее спиной на краешке кровати, и взяла его голову в ладони, практически стягивая горячие волосы на его затылке, смотрела ему в глаза, насквозь, до боли сжимая зубы: «ты будешь моим, навсегда, навсегда, я лучше обглодаю тебя до костей, но ничто не отберет тебя, никто, я не дам тебе улизнуть. Ты моя добыча, моя собственность, моё, моё, моё…» — злобно и вожделенно повторяла про себя она. У нее вдруг затряслись руки, она разомкнула губы и почувствовала, как рот наполняется ледяной влагой, а желудок сжался от спазма, она сглотнула и, было, рванула его всего на себя, приготовляя отчего-то заострившиеся зубы, но вдруг, оцепенела и обмякла. Отшатнулась едва заметно. Глаза ее помутнели, но тут Нуб уже сам схватил ее в свои руки. Объятия его были сладкими и настойчивыми, а она будто отупела и не понимала, что нужно делать дальше. Сдвинула брови, когда поцелуи стали рассыпаться по ее щекам, шее и плечам. Словно беспомощная и безмозглая кукла она болталась в его руках, пока он не поднял ее и не уложил на себя сверху. Тело двигалось само, рефлекторно, инстинктивно, но ее разум словно дремал. Минутами она глядела на Нуба совершенно бессмысленно, будто не узнавая его вовсе, и тогда он закрывал глаза, делая вид, что не замечает ее взгляда, проглатывая жгучую боль и безнадежный, пронзительный страх, моля про себя свою возлюбленную вернуться к нему, стать прежней. В те дни, в тот непродолжительный отрезок ускользающего времени она все-таки возвращалась к нему и они снова были вместе, и тот рассвет они встретили молча, он неподвижно лежал у нее на груди и оба они были окрашены красным золотом восходящего солнца, которое сквозь деревянные ставни, как сквозь сито разливалось по их мертвой коже.***
Она лишь выглядывала в окно из отеля, толпы туристов пугающе гудели внизу, оба они не питали ни малейшего желания выходить на улицу. Только ради приличия и отвода глаз они заказывали завтрак и ужин в номер, сразу же смывая еду в унитаз. Четыре дня и четыре ночи они не выходили из номера, из которых лишь пять часов он не ощущал ее тело в своих руках — они наконец-то оделись и вышли в гостиную. Нуб устроился в огромном черном плюшевом кресле и уложил ноги на мягкий пуф перед собой, он извлек из кармана небольшую, красивую книгу в богатом, золотом переплете. Он читал ей вслух Фауста, пока она полулежала на полу у его ног, положив голову ему на бедро. Он чудесно читал, негромко и глуховато, медленно перелистывая глянцевые страницы, свет не включали, а с заходом солнца душа Фауста вознеслась в рай. Он закрыл книгу. — Только я боюсь, Би, что нас не ждет вознесение. Потому что вся разница в том, что Гретхен полюбила Фауста, а я Мефистофеля, — пасмурно и сонно прозвучал голос Блэр. Нуб долго не отвечал. Он погрузился в свои размышления. Комната уже почернела, когда он все-таки ей ответил: — Самое смешное, Блэр, что я ведь тоже — Гретхен.***
Они выехали из Касабланки ночью. На рассвете водитель привез их на маленькую, еще совершенную пустую, но уже теплеющую торговую площадь небольшого провинциального городка, самого нетуристического, который они смогли разыскать. Хозяйка замшелого домика на окраине, больше похожего на арабскую мазанку, чем на полноценный дом, проснулась только в восемь, поэтому им пришлось сидеть на ступенях под ее конами и смиренно ждать, когда она выдаст им ключи. В общем-то, это было даже лучше, чем они могли себе представить. Двухэтажный домик имел лишь три квадратных оконца. Два располагались в кухоньке-гостиной, такие же узорчатые деревянные ставни были уже распахнуты и открывали им вид на своеобразный песчаный садик с редкой, колючей зеленцой, где уже вовсю паслись, обросшие густой, замызганной шубой, впечатлительные бараны. Третье окно разместилось в единственной ванной, уложенной уже потертой, но все еще красивой широкой кремовой плиткой с этническим узором, и выходило на тот же бараний садик. В узенькой спальне окна не было вовсе, что в дальнейшем пошло им только на руку. Блэр устроилась на старой, арабской, добротной тахте у стены и с наслаждением рассматривала их новое обиталище. — Это намного, намного лучше, чем все эти роскошные гостиницы, Би. Ведь нам же ничего не нужно по сути, мы можем даже не умываться. Нуб пока еще скептически пофыркивал, но, по правде сказать, был с ней согласен. Ему нравился этот высокий, беленый потолок, огромная, бронзовая люстра, арочные проходы и деревянная ширма, разделяющая большую ванну и туалет. Их домик был в точности таким, каким он представлял себе всё восточное и арабское, даже толстый ковер на полу под тахтой был ровно таким, какими он воображал себе все волшебные, летающие ковры. Он выглянул в окно на кухне. Бараны наелись колючек с песком и лежали в тенях мазанок, отдыхая от полуденного солнца, отрыгивая и вновь пережевывая недавний обед. Жизнь протекла сквозь его пальцы в положенное время, он не успел ни обдумать ее, ни насладиться, ни пожалеть о сделанном или не сделанном, она оборвалась так же быстро и бесшумно, как иссякает песок в песочных часах. А теперь он проживал ее заново. Возможно ли это? Возможно ли получить, или, лучше сказать, заполучить такой шанс? Чем же он его заслужил? Почему именно он? Здесь ему приходило в голову слово «избранный», но он тут же отрекался от него не без стыда и насмешки. Он искренне себя таковым не ощущал, он не мог точно сказать, что конкретно он ощущает, он пытался найти объяснение своему существованию в принципе. Но был ли он рад? Безусловно, только с бесконечной оглядкой, опаской. В чем он не сомневался точно, так это в том, что счастье это следует хранить так, как не хранят иные состояния, триллионы, металлы и камни, безобразные, унизительные поражения и унижения, от которых прорастает бессонница. И вот он здесь, его молодое тело не знает ни голода, ни жажды, ни утомления, а разум требует насыщения, познания и наслаждения (тут они с телом друг другу вторили). Он смотрел на баранов. Ему нравились их глупые, пугливые морды. Он улыбнулся и тут же услышал за своей спиной: — Би… Безмятежная, вдумчивая пелена вспыхнула, этот голос мог прожигать даже бетонные сваи. — Би, — повторили она. Он ласково обернулся, — нам нужно это проговорить. — Я не хочу, чтобы ты снова об этом вспоминала. Не потому что этого не хочу я, а потому что я хочу, чтобы это осталось в прошлом. — Ты же знаешь сам. Такие вещи не исчезают. Их невозможно ни забыть, ни стереть, ни похоронить. — Всё закончилось. — И что ты чувствуешь? — По правде сказать, ничего, почти ничего. — Я вынудила тебя у… — она осеклась, отвернулась и сжала зубы, пытаясь побороть подкатившую ярость и обиду, раскаяние и неотступную, ничем не заглушаемую, мучительную ревность, — убить свою первую… первую… первую любо… — выплюнула она, не смогла произнести слово целиком, и снова отвернулась. Он обреченно подошел и сел рядом, будто уже зная, что камень этот им придется тащить вечно. — Я говорил тебе уже, и буду говорить всегда, если это потребуется: я не знал этой женщины, она была мне чужой и ненужной, я не знал ее и знать не хотел. Я убил ее тогда и убил бы еще тысячу раз, если тебе бы этого захотелось… — Это аморально, — зло выплюнула она, сверля его яростными глазами. — Пусть так… — Что пусть так? Ты сошел с ума? У нее были дети, мы оставили их сиротами! Ты хоть немного, хоть чуточку понимаешь, ЧТО мы сделали? Тебе хотя бы немного жаль? — уже совершенно вспыхнула она, подскочив. — Я понимаю, — спокойно и терпеливо отвечал он. — Что ты понимаешь? Неужели ты не жалеешь? Неужели ты не хотел бы, чтобы она снова была жива? — остервенело шипела Блэр, до смерти, до колики, до исступления боясь, что он все-таки жалеет, что он хотел бы, чтобы Аннабелла осталась жить. — Блэр, послушай меня, я прошу… — но тут он увидел, что она как-то вся сжалась и снова присела на краешек тахты, обхватив себя руками. Он ринулся к ней, позабыв вовсе о споре, озабоченно сел на корточки напротив и начал дознание. — Би… Очень хочется кушать… — едва сдерживая слезы, с мольбой проскулила она, — очень… не могу пошевелиться, желудок будто выкручивают в центрифуге…. — Ты только не беспокойся так, умоляю. Душа моя, это только лишь голод, понимаешь? Я принесу тебе поесть… Это не страшно, это только лишь голод, — уговаривал он, держа ее за плечи. — Ты ничего не ешь… Тебе это не нужно… И не должно быть… Так не должно быть, — дрожала она. — Блэр, это не формула по алгебре, понимаешь? Тут не бывает «должно, не должно». Я просто немного другой. Мы чуточку разные, совсем чуть-чуть… Это должно быть описано в книге, я найду… — Но пока не нашел… — Пока не нашел, но найду. Я обещаю. Ты веришь мне? Посмотри на меня. Ты веришь? — он приподнял ее тонкое, совсем худое, прозрачное личико. Она робко кивнула, но тут же очередной приступ болезненного, голодного спазма скрутил ее с новой силой. — Сейчас приду, десять минут. Я видел, на площади продавали баранов. Десять минут, даже пять, и я принесу тебе поесть. Он вернулся через шесть. Мясо было свежим и все еще теплым, килограмма три. Она попросила отнести его наверх в спальню и закрыла за собой дверь.***
Дни медленно текли, и их уносило этим течением, течением, которое они не могли задержать, только осмыслить, только признать его несокрушимую, неизбежную мощь. И Блэр и Би-Хан были такими же беспомощными песчинками в этом течении, как зерна желтого кварца, на котором они лежали, смотря на звезды морозными ночами, подступающей к их деревеньке Сахары. Пустыня медленно наползала на их городок, через квартал от их обиталища мощеные камнем улочки уже полностью состояли из одного только песка. И оба они, как перетянутые струны искусного, хрупкого инструмента, остро чувствовали любую вибрацию, волну любого звука или движения, безутешно ожидая это неизбежное, мрачное, неотвратимое и такое близкое будущее. Он не думал, но будто знал, что всё уже предрешено, когда штудировал книги, добытые в самых темных закоулках своего черного подземелья, когда уходил в пустыню, пока она, сытая и притихшая, спала в их темной спальне, когда он воровал на базаре для нее лучшие камни и ожерелья и приносил эти преступные дары, оттого они и горели на ней ярче любых алмазов и изумрудов, когда стал находить в их саду коричневые кляксы в песке, а потом мертвых, разорванных, несчастных, объеденных животных, останки которых были наспех раскиданы и попрятаны в любые садовые ниши и чаши, ямки и дыры, когда уже не мог это вынести и, не дыша, бродил по дюнам и жмурился до боли от рези в глазах.