Тени

      На пятый день бытия в домике с садиком он все-таки изменил цвет глаз — самое главное его отличие от местных. Они обожали бродить по Медине, она представляла собой бесконечные, темные узенькие проулки между домами, на первых этажах которых располагались всевозможные лавчонки, чайные и мастерские, тьма товаров, тьма обывателей. Все таращились. Особенно на нее. Нуб быстро спохватился, он с наслаждением облачился в черные одежды бедуина, оставив не скрытыми лишь его новые, пурпурно-угольные, бархатные глаза. Он был удивлен — никакой ностальгии, его тенистое, тайное прошлое, в котором он скрывал свое лицо практически ежедневно, не отозвалось в нем даже легоньким зудом. Прошлое действительно осталось в прошлом, оно больше не волочилось за ним прикованным валуном, не напоминало о себе грубыми, назойливыми воспоминаниями, не выставляло счета, как ушлый, неопрятный судебный пристав, оно ушло, удобно расположившись в том временном отрезке, какой ему был любовно заготовлен беспристрастной судьбой. Немного он ностальгировал лишь по шелковым рубашкам и запонкам, коих в чемоданах у него оставалось изрядно, но новый образ развлекал его не меньше, чем он развлекал Блэр. Теперь она стала его одалиской, диковинной наложницей, украденной невестой, преступной любовницей, а он был ее тенью, безмолвным шевалье. В глазах местных она нашла принадлежность, своего мрачного господина, законное обоснование существовать с ним так близко, иметь телесный контакт. Часами они гуляли по извилистым, жарким улочкам, пахнущим пряностями и дубленой телячьей кожей, кислым молоком и миррой, терпким табаком, тухлой рыбой и финиками. Иные кварталы были похожи на сказочные, очаровательные шатры и они пробирались сквозь лабиринты развешанных тканей, платков и ковров, через великолепные медные, бронзовые и серебряные лампы и чаши, подносы, джезвы и канделябры. Улочки перетекали друг в друга, где только что царствовали ворохи свежей зелени и овощей, тут же возникали изящные лавочки с золотыми витринами. Нуб обожал золото. Он не мог отказать себе в удовольствии и не купить Блэр очередной браслет или серьги, а самое дорогое, самое дальнее и желанное, в футляре из черного или зеленого бархата он откладывал на ночь, когда наглухо закрывались двери и окна, и все замки гирляндами свисали с засовов. Это было одно из его излюбленных удовольствий — воровать для нее. Не имело никакого значения, что их денег оставалось еще столько, что они могли бы скупить пару десятков таких лавчонок со всеми потрохами и прилегающими, стоящими друг на друге, слепленными воедино домишками, ему был важен процесс, ритуальность, сакральность этого действа. Правда Блэр золото интересовало в последнюю очередь, она главным образом была сосредоточена на мясных лавках, туши животных, мирные и освежеванные, приводили ее чуть ли не в гипнотический ужас, она вычисляла подобные богадельни за десятки метров по одному лишь запаху, нюх у нее у самой стал не хуже, чем у животного, и как только она принюхивалась и решительно брала другой курс, Нуб моментально подчинялся, изображая беззаботный, парящий шаг. Это была теперь его задача — добывать ей еду. Так он ее уговорил. Через несколько дней, как они облюбовали двухэтажное, четырехоконное свое жилище, приступы голода стали настигать Блэр так часто и так сокрушительно, что она больше не могла держать их в тайне от Нуба. Все ее тело ломило от боли, она не могла разогнуться, это был уже не просто голод, это была тягостная, мучительная жажда, которая теперь не подчинялась силе мысли, уговорам и пренебрежению. Она ныла, гнула и стягивала, как острая, ночная язва, с минутами отдаленного облегчения в виде холодного пота и озноба. Было не страшно, должно было быть не страшно, он так говорил, значит ей оставалось лишь верить ему и закрывать спальню на большую деревянную щеколду, чтобы в одиночестве и черноте маленького, прохладного помещения быстро разделаться с мягкими, свежими кусками. В этот раз она также молча, не смотря на него вовсе, робко приняла теплый, рыхлый сверток и затрусила наверх. Глухо поскреблась щеколда. Из распахнутых окон в сумеречную залу через садик медленно и осторожно стали втекать полые, шершавые удары отдаленного барабана, умелая забава молоденького, симпатичного мальчугана из дома напротив, пару раз в неделю он вечерами выходил на улицу, садился спиной к глиняной стене своего домишки и начинал настукивать, совершенно неотразимо, что-то древнее, народное, вкрадчивое, почти языческое. Ритм вводил Нуба в некий спокойный, вязкий транс. Он расслабленно сел на край тахты и развязал шемаг, освободив лицо и волосы. Размял шею, вытащил из внутреннего кармана маленький конверт, захватил гибкой ступней деревянный столик для кофе и подтянул его по ковру ближе к себе. Полностью выпотрошив конверт, он сухо прикинул, что тут было около пяти граммов марихуаны, в живые свои лета его полностью выносило с одного грамма, сейчас же он полагался на три, конвертируя граммы в водку, последней здесь не водилось, как и любого другого спиртного, на то это и было нетуристическое пристанище, а вот раздобыть покурить можно было довольно несложно. Бонг услужливо поджидал под тахтой, Нуб сноровисто заправил аппарат и грациозно чиркнул каминной спичкой. Раскурил сразу, дым все-таки обжигал его человеческое горло, это было приятно. Белесое марево неспешно захватывало маленькое, тусклое помещение, Блэр не было слышно. Он откинулся на спинку кушетки, глухой ритм словно отстукивал теперь еще и от стен, захватив весь их дом, весь городок. Мысли лезли одна на другую, он опрокинул затылок, устроив голову на жесткой спинке, желая чтобы мысли истекли из его сознания: « Голод еще ничего не означает. Это еще не симптом. Это лишь факт… Это не техническая карта блюда, я не мог знать наперед… Я не ошибся, я не мог… Господи, я же не мог… Я делал всё по книге, чтобы наверняка… Всё вздор, всё вздор и бред! Это лишь голод… Это не симптом…». Он ежедневно, ежечасно крутил и крутил то зыбкое воспоминание о том жутком и райском утре, когда он воскресил ее, когда она сказала, что любит его. Он миллион раз сопоставлял, восстанавливал и перепроверял в книгах все свои шаги и все они вторили друг другу — он всё сделал правильно. Он уже сотни раз воскрешал мертвецов, он довел это умение до совершенства, что было не так с ней… Он резко наклонился к столику, голову повело. Снова тревога затянула под ребрами, щекоча кости и зубы. Трава медленно тлела в сосуде, он опять раскурил, теперь старательнее, столб дыма повалил из горловины. Он всасывал горячее облако пока голова не пошла кругом. Снова откинулся на спинку, задрав подбородок. Только через минуту он стал медленно выпускать дым обратно, он хотел им насквозь пропитаться, лучше бы он был решетом, а не призраком. Тревога тлела вместе с лекарством, только слишком медленно, слишком неочевидно. Тревога теперь была его неустанной, неутомимой спутницей, как зубная боль, норовя от каждой кочки, от каждого неосторожного зевка разрастись в пульсирующий, мучительный нарыв. Движение Блэр в его сторону ломало ритм, как он не пытался укладывать ее шаги в такт барабанов, силуэт ее становился четче, она ни то парила, ни то прорезала насквозь дымную пустоту. Еще пару шагов и тревога его сникла, забилась в дальний уголок сердца, как дворняга, которую припугнули лопатой. Это была его Блэр, это была она, она.… Но точно ли, как бы это проверить, нужно ли… Она села на пол между его ног и положила улыбающуюся головку на его жесткое бедро, тихо подглядывая за его глазами своими большими, мутноватыми.… Едва прикасаясь, он внешней стороной пальцев приглаживал ее холодные волосы, убирал за ушко, открывая ее бледное личико, приподнимая его, приподнимая всю ее, усаживая ее себе на колени, рассматривая с роптанием, которое скрывать уже не было сил. Она быстро взяла его голову ладонями, поцеловала горячий висок, лоб и щеку, а потом прижала к своей груди: — Я ни о чем не жалею и не пожалею, Би. Если бы я могла прожить свою жизнь еще раз, я бы прожила ее так же, разве что я бы попробовала встретить тебя раньше. Она отпрянула и заставила смотреть его в глаза. — Би, посмотри на меня. Ты видишь меня? Ты должен навсегда это запомнить: я ни о чем не жалею, — почти по буквам повторила она, — Ты лучшее, что у меня было, лучшее, что могло бы быть. — Блэр… — Нет, помолчи, — она нежно прикрыла его губы пальчиками, — У всего есть цена. Ты слышишь меня? Кивни. Он кивнул. — У всего. Всё имеет свою цену и за всё рано или поздно нужно будет заплатить. И я ни о чем не жалею. Я готова заплатить. Ты не можешь это изменить или исправить, никто не может. Я всегда хотела быть свободной, я хотела писать ту музыку, которую хочу, петь так, как хочу я и мне пришлось за это заплатить — я годами еле концы с концами сводила. Ты же знаешь, я же ведь рассказывала, сколько раз я сбегала от стабильности, уверенности в завтрашнем дне? Я не безумная, наоборот, я очень хорошо отдавала себе отчет в своих выборах. Поэтому теперь я счастлива. Я с ужасом думаю о расплате, но она того стоит… Би, мне невыносима даже мыль о том, что тебя не будет, но мысль о том, что тебя могло бы не быть вовсе — просто немыслима. Мы оба знаем, что момент расплаты неотвратимо приближается. Нет, не вой, тише, помолчи и послушай. И ты это знаешь, и я это знаю. Мы оба всё понимаем, но противимся, не хотим верить, не хотим принимать неизбежное, пусть так, но я хочу, чтобы ты точно знал, что я ни о чем не жалею. Ты это запомнишь? Он снова обреченно кивнул, дважды. — Би, я так сильно, так сильно обожаю тебя, — она снова прижала его к себе, — Я думаю, что тебя нет на самом деле, моя жизнь превратилась в сон и я точно знаю, что умру во сне, я не смогу больше проснуться, не смогу. Я сразу решила, что не проснусь, когда прыгнула с того утеса. Я ничего другого не хочу. Ничего. Мне нужно только это. Только это. Это расплата, Би. Цена у этого наслаждения огромна, она равна тому, что я получаю. Меня расплющит о тяжести этой цены, но я еще не наелась, Би, я хочу еще, и чем больше я хочу, тем выше цена. Цена растет и растет, и я удваиваю, утраиваю ставки, я сначала ставила всё на одно число, а потом я даже это делать перестала, я просто раскручиваю рулетку, пока цена растет — рулетка не останавливается, но как только предел будет достигнут…. Она вдруг затряслась от тихого, неприятного смеха. Нуб и так мурашками исходил от ужаса этой правды, которую его заставили, принудили слушать, а теперь еще этот странный, потусторонний звук … — Би, этот мальчишка с барабаном, он немного напоминает мне тебя, — нашептывала она ему на ухо, — Правда, ты не находишь? Что-то в лице, в повороте головы… Хотя он такой худенький, молоденький, но все-таки есть схожесть, она меня тяготит… Тут же она вспорхнула с его колен, но не успел он опомниться, как Блэр рванула его за собой за локоть так, что ему стало больно. — Смотри! — снова шепот, будто чужой, шершавый…. Нуб непроизвольно поежился, она притащила его к окну, пыталась заставить его разглядеть мальчишку, ему было не по себе, еще и дым начал действовать в самый неподходящий момент, он начал спотыкаться о секунды, о запахи и изображения, о мысли, которые наслаивались одна на другую, и каждая требовала к себе отдельного внимания. — Нет, он даже больше похож, чем я думала…. Ты видишь? — Дергала она его за руку, — Я не могу на него не смотреть теперь. Он такой… Такой… Черт, Би, мне не нравится, что он сидит там один… Он такой хорошенький, такой сладенький… Она прикусила нижнюю губу и сглотнула, наморщив носик. Вовсе не ревность теперь, как в прежние времена, управляла едким огнем у него в груди, она будто сняла с себя корону и покорно вручила ее новой властительнице. Тревога умела коптить без побочных эффектов в виде вожделения и сладостной жажды. Она не давала энергии на ярость, она обездвиживала, охлаждала конечности. Блэр начала пробираться ему под ремень, спустилась ниже, шустро прошлась по внешней стороне бедер, присела, обыскивая его голени: — Нашла. Вытащив черный, острый нож из спрятанных ножен, она, было, провела подушечками пальцев по лезвию, но что-то ее остановило в последний момент: — Би, он такой сладенький, я хочу попробовать на вкус его кровь… У него разжались губы, под ребра будто всадили ржавый гвоздь. Нет, нет, нет. Быть не могло. Это не мог быть конец. «Не так скоро, только не так. Невозможно. Что угодно, что угодно, лишь бы не конец». Ладони его стали ледышками, в голове резиной тянулись одни и те же мольбы. Перед ним на одном колене сидела она, довольно искусно раскручивая в руке его нож (он легко обучил ее некоторым эффектным трюкам) и прямо, беззастенчиво улыбалась. Но это была не улыбка Блэр, его Блэр, он тщетно искал подтверждения ее подлинности, но находил только подтверждения своему страху. «Когда у нее так побелели глаза? Почему? Что же, что же я сделал не так?..». Она прижалась к его коленям, принялась облизывать ткань его брюк, чуть потянула вниз за ремень, оставляя на полоске горячего живота россыпь ледяных поцелуев. Как бы Нуб не мерз, она стала теперь почти такой же ледяной, как кафельная плитка в их ванной, как стена, которую он ощущал сейчас своими лопатками. Он стиснул зубы, едва слышно простонав. О, вовсе не от возбуждения, его пробирала изморозь тошноты. Тошнота и усталость застряли в горле, он вдруг ощутил всю тяжесть своего тела. Под кожей словно застывал бетон. Он только оболочка, а внутри неподъемная, полутвердая масса тошноты. — Ты мой восхитительный повелитель, золотистый бог черноты, — лепетала она, прижавшись щекой к его беспокойному животу, лезвием в левой руке проводила вдоль вены на его безропотном предплечье, вверх-вниз, едва дотрагиваясь, — я не могу получить твою кровь и плоть, ты же не будешь против, если я заберу ее у этого мальчика? Он ведь правда похож на тебя… Ты же не ревнуешь, мой господин? — она вдруг подняла на него свои бледные глаза с темными, узкими зрачками. Он едва не поперхнулся. Это уже было не сладостное сумасшествие, это было настоящие клиническое безумие, без бабочек в животе и электрического возбуждения в каждом суставе. Сумерки придавали ей трупной белизны, но хуже всего были эти глаза, эти жуткие, нечеловеческие глаза, он первый раз отвел от нее взгляд, не мог вынести. — Би? — чуть испуганно повторила она, — Би? — голосок задрожал. Она сцепила пальчики на его запястьях и потянула на себя, вниз. Он стек по стене, как плохо схватившееся желе. — Би? Не молчи, не молчи! — скулила она, прижимаясь к нему, обхватывая его шею, целуя черноту волос, — Скажи, что ты любишь меня. Скажи, скажи, — голосок ее был и жалобным и капризным, он и умолял и требовал. — Конечно люблю… Я так сильно люблю тебя, Блэр, я умоляю тебя не исчезать. Останься, умоляю тебя, останься со мной, — вжав ее в себя, сцепив зубы до боли, чуть ли не плача шипел он, не имея сил посмотреть на ее лицо. Поцелуи начали разбегаться по его плечам, по щекам и шее, мурашки волнами покрывали его спину, бедра и живот, они будто жгли кожу, будто тысячи игл пронзали его капилляры и поры. А внутри пухла тошнота. То, что раньше стояло в горле, теперь провалилось еще и в желудок, протекло в руки и кишки, распирая его вены и кости. — Ты не хочешь меня, Би? Почему? Почему? — тревожно и испуганно, она пыталась увидеть его лицо, которое он старательно отводил, — Почему? Би… Би! — не дождавшись ответа, она с необычайным остервенением оттолкнула его от себя, да так, что он впечатался в стену, выбило воздух из легких, в ушах звенел рваный ритм поломанных уличных барабанов, голова пошла ходуном. Не успел он и головы поднять, как новый удар в грудь и куда-то в бок повалил его всего на пол. — За что, Би? За что? — склонившись над ним, с мокрым от слез лицом, она вжимала его в шероховатые доски, — Почему ты больше не хочешь меня? Почему? — требовала она и ни то трясла, ни то рвала его плечи. Он довольно сильно ударился затылком, голос ее звучал как отдаленное, сдавленное эхо. Он хотел, хотел ее. Ее настающую, его Блэр. Он силился ее отыскать, но снова и снова натыкался на эти чуждые ему, такие холодные белесые глазницы вместо глаз. «Только не сейчас, только не конец, только не сейчас» — вращалось в его сознании. «Пусть всё будет как раньше, пусть как раньше, пожалуйста, я не могу, я не смогу… Я должен, но почему меня так тошнит, почему мне так холодно…. Я должен, я не имею права делать ей больно, я должен…». Он думал, что его трясет от озноба, так яростно она выпытывала из него слова, выдавливала, выжимала, выбивала желание. А у него было одно желание — чтобы она стала прежней. То, что раньше он осознавал в самых глубинных недрах своего сознания и сердца, сейчас невозможно было замаскировать даже иллюзией размером с танкер. Она менялась, от наблюдения за этим у него кишки выворачивались, если бы он не был так труслив, если бы у него хватило мужества заранее предположить эту очевидную, прогрессирующую день ото дня метаморфозу, он бы не был сейчас в буквальном смысле прижат к полу, беспомощный, жалкий и никчемный. Он так оттягивал этот момент, он так страшился встать перед ним лицом к лицу… И все уловки его мыслей, на которые он велся, избегание фактов, искажение реальности, напускная наивность — всё это сейчас вколачивало его в недра тошнотворного отчаяния. Ему выставили цену, ростовщик наслаждения уже потянул ему свои сухие, когтистые пальцы, Нуб слишком ему задолжал, время настало. «Или еще нет? Это всё трава, мне плохо из-за нее, Блэр та же, это Блэр, это моя Блэр, это маленький побочный эффект, она и не могла остаться точно такой же, как при жизни, я же не остался, почему я решил, что она должна была? Чушь какая, полная херня. Чего я боюсь? Цвета глаз? Это смешно… Смешно. Я смешон. И труслив, как курица. Если бы они знали, какого они хотели сделать Грандмастером… Ха-ха-ха. Я огромное трусливое животное, я боюсь своих мыслей, я боюсь цвета глаз, я просто псих… Я чуть не расплакался перед ней, мне было так страшно, что я чуть не разрыдался как самая жалкая, трусливая бабенка… Вместо того, чтобы оберегать ее, я… Господи, как стыдно, как тошно….» Он захотел сейчас же обнять ее, развеять все ее страхи, все сомнения и подозрения, он потянул руки, но тут же уже ее ледяные, чудовищно сильные пальцы намертво сцепили его запястья. Секунду колебания и она выбросила левую и прижала его правую руку к полу, чуть повыше лица. — Ты хоть знаешь, как больно ты мне делаешь? — сквозь зубы и слезы процедила она. В ее правой освободившейся руке блеснуло черное лезвие, через долю секунды, одним непоколебимым, жестоким движением она воткнула нож в его прижатую к полу ладонь. От шока у него перехватило дыхание, он безмолвно вытаращился от боли, в горле застрял скрежет. — Ты не можешь так поступать со мной, ты слышишь? Ты только мой, Би-Хан, ты только мой. Я не позволю тебе жить без меня, я заставлю тебя… Я лучше убью тебя, но ты будешь моим, как угодно…. Только… — она выплевывала почти бессвязные клочки фраз с такой болью и яростью, что у него от ошеломления снова в ушах зазвенело. Она нависала над ним и ее слезы непрерывными холодными каплями падали на его лицо. Несколько мгновений она сверлила его размытое изображение перед собой, терла глаза, тяжело, надрывно дышала. Он снова потянулся к ней целой рукой, она становилась мягче, ему удалось привлечь ее ближе, она недоверчиво шмыгала носом и беспорядочно металась глазами то к ножу, то к его глазам, то к лужице такой горячей, такой безупречной черной крови. — Прости меня, Блэр, я… Ты так и не поняла. Если тебя не будет, я убью себя сам. Только я пока не знаю, как, — он сам удивился своему спокойному, решительному тону. Рука вроде не сильно болела, лезвие было слишком хорошо заточено, а каннабиноиды хорошо глушили физические ощущения. Она совсем обмякла на его груди, а через несколько мгновений, словно трезвея, она встрепенулась, удивленно посмотрела на нож и осторожно и виновато стала вытаскивать его обратно. — Би… Я не…. Я не понимаю… Он тихо сжал зубы и едва слышно простонал, когда она вынимала лезвие. — Би, дорогой, умоляю, я не знаю. Я не могу, я не могла… — она снова начала хныкать и подползать ближе к пострадавшей конечности. Вся его ладонь была в черной крови, а из открытой раны жарким ручейком вытекала свежая, медовая влага. У нее разжались губы, было невозможно отвести глаз от этой райской черноты, очень осторожно, но торопливо она принялась облизывать с самых краев, где уже начало подсыхать от тепла его тела. Кровь таяла на ее языке, а она таяла от нарастающих ощущений. Он попытался подняться, чтобы остановить кровь, но как только он попробовал забрать руку, она издала такой мучительный, жалобный стон, что он не осмелился. — Не могу понять, Би… — едва дыша, с полуприкрытыми веками, она силилась собирать слова во что-то осмысленное, — не могу оторваться…. Умоляю, оставь хотя бы ее еще на секунду, не забирай… Она лелеяла его кисть, с восторгом и нежностью матери, которая впервые взяла своего новорожденного младенца. Тепло его крови становилось ее теплом, ей становилось так сладко и жарко. Он тоже почувствовал, что она и правда стала теплеть, он растерянно застыл, наблюдая за ней, но все же руку не забирал. Он очень осторожно привстал на колени, давая ей возможность последовать за ним, прижался животом к ее спине, он не мог терпеть, ему требовалось сейчас же проверить, что ему не показалось. У нее действительно поднималась температура, ее шейка становилась, как раньше, нежной и теплой, как парное молоко, даже волосы будто ярче заблестели, он перекинул их на другую сторону, чтобы прижаться губами к этой безупречной белизне. Почувствовав его губы на своей коже, она стала быстрее собирать языком свежие, жаркие струйки. Ей будто показалось… Нет, не показалось, она распахнула глаза от сладостного восторга. Совершенно восхитительным образом его кровь несла в себе отголоски его ощущений, словно обрывки мыслей, чувств. У нее моментально усилилось дыхание, она стала дышать так, будто кровь теперь давала ей еще и чувственное наслаждение. Помимо своих ощущений, она одновременно чуть ли не осязала во рту его собственные ощущения, проглатывала их, и они переплетались в нечто невыразимое, пламенное, безупречное. Ей хотелось сказать ему, что она переживает, но его кровь уже будто знала об этом, не требовалось никаких слов, никаких доказательств. Он медленно освобождал ее от одежды и она знала наверняка, она почти сама ощущала наслаждение его пальцев от бархата ее живота и груди. Кристально чистое сознание овладело ее сонным разумом. Больше никогда, никогда в жизни она не получит того, что имеет сейчас, его кровь возвращала ей её саму, больше нее самой, выше любого неба, горячее взрыва атомной бомбы, в ребрах стало столько свободы, будто морской ветер раздувал ей легкие, как шелковые паруса. Она благодарно и жадно принялась облизывать его пальцы и тут же залп искристого, переслащенного возбуждения до краев, переливаясь за края, заполнил каждый ее дюйм. Она сжала его слабеющую руку, прижимая ладонь к языку, еще и еще, тяжелыми толчками прямо в горло в нее втекали разрозненные обрывки его воспоминаний: «И ты лучше всех управляешь льдом», « Только три часа на четыре убийства», «Ты чудесный мальчик, Би-Хан, подойди сюда и поцелуй меня так хорошо, как только ты и умеешь», «Сейчас главное не подохнуть от автоматной очереди», «От звука ее имени у меня уже встает…», «Неужели я способен ЭТО чувствовать…». Эта чудесная, волшебная микстура, она давала столько блаженства, сколько не давала ни одна его умелая ласка до этого, потому что теперь наслаждение раскрывалось будто в объеме, в трех измерениях, поток его кровяных телец нес в себе жар его ощущений, тени мыслей, прозрачных, как матовая вуаль. Если еще чуть-чуть, получить еще капельку его крови, а лучше кусочек его восхитительного мяса, то она могла бы видеть окружающий мир еще и его глазами. Ранка естественным образом утрачивала напор этого черного волшебства, поэтому она стала сама добывать его, высасывая медленные ручейки, лаская языком совершенные кусочки обнаженной, чистой плоти. Он осторожно положил ее на живот, как ему хотелось целовать ее бархатную спинку, безупречные ягодицы, тонкие ступни с хрустальными ноготками, но он почти не мог двигаться, едва он пробовал забрать руку, она, чуть ли не рыдая, начинала умолять: «Что угодно, что угодно, только не забирай…», и он не мог не подчиниться. За этот персиковый румянец, за частое теплое дыхание, за блеск русалочьих волос, которые всё реже и реже теперь он мог осязать, он рад бы был отрезать ей эту руку, вторую, что хочет, только бы не исчезла… — Я вижу, Би… Я почти вижу себя … Через тебя… Это… Невозможно… — начала тихо, едва разборчиво бормотать она ему в ладонь, ей так сильно хотелось ему объяснить, передать, чтобы он тоже это почувствовал, пережил, увидел ее мысли, воспоминания, — Еще немного и я стану с тобой неразделима… Еще немного… Не достает будто миллиметра… — через мгновение она поняла, что он и правда вошел в ее тело, только не так, как он мог бы, это было так сладко и нежно, но это была лишь тонкая корочка льда, на айсберге восторга, которое он мог бы ей подарить. Пока он не попадал ей в вены, всё остальное было лишь призраком подлинного удовольствия. Ранка иссякла, стала затягиваться, чертова демоническая регенерация. Скользкое растяжение между ее бедер опять стало принадлежать только ей, сознание теряло искристость чистоты, подлинность желания тускнела, как приятны были эти сдержанные толчки внутри ее лона, но они больше не имели никакого смысла, без зеркальности его впечатлений, без совпадения сознания, без унисонного потока наслаждения. — Это не то, этого недостаточно, верните… Верните… — захныкала она, будто проваливаясь в полусон. Он замедлился, Блэр больше не сжимала его ладонь, он только сейчас понял, что рука его напрочь онемела вся до ключицы. Если еще вчера он как последний идиот делал вид, что ему показалось, что показалось ей, то теперь он констатировал, как само собой разумеющееся — она питалась кровью и плотью. «И что в этом страшного? Что тут такого? И чего я боялся? Моя жемчужная девочка здесь, она рядом, ей лишь нужно утолять голод. Это пустяки, сущие пустяки». Он дотянулся до ножа, хотел, было, проковырять в себе еще одну рану, но она почти взвыла от отчаяния: — Только не это, Би… Я не могу, я не смогу остановиться… Она перевернулась на спину и беспокойно, неясно, торопливо заметалась глазами по его лицу, по венам на локтевых сгибах, с ужасом цепляясь взглядом за нож. — Ты не понимаешь. Это… Это как ответ на все вопросы… Как бесконечная чаша с чистым светом. Не могу объяснить, Би, это нужно пережить. Я знаю, я знаю наверняка, если я получу хотя бы кусочек твоего тела, я увижу твои мыли так, как если бы они стали изображением, как будто в меня входит единый поток из смеси восторга физического и духовного, я не знаю, как описать словами…. Это невозможно… Это даже не рай, это энергия родниковой прозрачности, которую ты можешь осязать… Остановиться невозможно, Би, невозможно… Она закрыла лицо руками и ее прогревшееся тело стали сотрясать беззвучные рыдания. — На эти минуты я наконец-то поверила, то есть я почти получила то, о чем мечтала, это как обещание, которое становится непрерывной правдой, у меня не было сомнений и страха, потому что я знала, я ощущала твою любовь через тебя самого, а теперь это исчезло, кровь иссякла и я опять в темноте, — она снова закрыла лицо и затряслась. Он едва улавливал ход ее мыслей, но ему стало совершенно очевидно, что его кровь в несоизмеримо большей степени насыщала ее, чем мясо животных, да так, что она по-настоящему оживала. Он давно забыл, что у живой Блэр были физиологические проявления чувственного желания, такие, как очаровательный, болезненный румянец, когда она была в шаге от пиковой точки наслаждения, даже такое простое явление, как выделение горячей, скользкой влаги при нарастающем возбуждении — этого почти уже не возникало последние недели или даже месяцы. Она чувствовала удовольствие, но другое, глуховатое, мутное, жадное. Последний раз она рассказала ему, что оргазм не приносит ей удовлетворение, наоборот, ей хочется больше и больше, она уже тогда говорила ему, что у нее возникает желание высосать из него это удовольствие, которое он точно имеет, но по каким-то причинам не может ей дать. Пока он барахтался в собственных осознаниях, Блэр под ним подползла к лужице вытекшей так зря, так невозможно мимо . Она легла щекой на доски и начала лакать густую черную жижу прямо с пола, как голодное животное. У нее почти глаза закатились от наслаждения. У него же поджилки затряслись от ледяного испуга. — Би. Ты помнишь даже изумрудную свежесть листьев на яблонях, на тех, под которыми мы лежали с тобой той первой весной, пока я еще была человеком… — Ты и сейчас человек… — начал он, но она его перебила. — Она такая холодная, но такая неотразимая… Боже, эти отзвуки твоих воспоминаний у меня на языке. Я даже вообразить не могла… Я думала, что я люблю тебя так, как в принципе невозможно, оказывается, есть еще столько других цветов… Радуга, палитра из миллиарда оттенков… Она поднялась на полусогнутых руках, чтобы вылизать остатки из швов и трещин, он с непонятной нежностью и болью, придерживал ее волосы, гладил спинку. А когда лужица иссякла, когда бесполезно было по пятому кругу нащупывать остатки, Блэр легла навзнич и прикрыла веки, дышала ровно, лицо ее было спокойно и скорбно. Она провалилась в сон. Не проснулась даже от того, что он поднял ее с пола и отнес в спальню. Слегка кружилась голова, тело его вибрировало от противной слабости, сказывалась потеря крови, следовало, наверное, наколдовать новую оболочку, но это было так муторно, а он так не хотел надолго оставлять ее одну, что решил пока попробовать побыть как есть, может само как-нибудь восстановится. Было еще темно, бог его знает, сколько они провели на полу в этом безумии. Тошнота сникла, страх притупился, от вспышек воспоминаний о ее ожившем теле очень сильно зудело в паху, очень хотелось кончить, но это вновь вызывало приступ тошноты. Пронеслась мысль овладеть ею спящей, но это было то же самое, что трахнуть настоящий труп, но если это ее труп… От этих размышлений на него накатила такая волна колючего страха и отвращения, что неудовлетворенное желание сняло как рукой. Он решил выйти, пока городок спал. На их дом уже наступала пустыня, стоило пройти лишь несколько десятков метров, как на глазах росли и множились исполинские дюны. Песок был сухой и морозный, ночью температура опускалась ниже нуля. Он забрался на дюну и упал в мягкий песок. Ни единого облачка, лишь тишина и тонкий ветерок. Звезды тихо угасали, пробуждался рассвет. Он вспомнил мать. Гордилась бы она им? Разумеется, нет. Всё, чем он мог гордиться, единственной его победой и достижением была Блэр. И что он с ней сделал? Во что превратил? «Нет, это опять ловушка. Она та же, та же… Какое же я трусливое чучело… Блэр та же, просто немножечко другая, я понял, я разгадал, ей нужно питание, всего ничего, только питание, она как я, слегка другая, ну и что же с того? Она не забоялась моего истинного облика, а я обоссался от страха при виде кусочка баранины… Возьми себя в руки, Би-Хан, ты жалкое подобие воина Лин-Куей… Ну, нет, я жалкое подобие мужика, я тряпичное изделие для впитывания блевотины. Как я вообще сделался воином? Кто додумался меня взять?» — он затрясся от смеха: «Почему меня вообще принимали за воина? С чего они вообще это взяли? Во мне почти сто восемьдесят три сантиметра костей, мяса и трусливой тупости. А они думают, что я сильный, суровый и безжалостный, боже, до чего смешно». Он и правда истерически захохотал, ерзая на песке и схватившись за живот. Успокоившись, притихнув, он постарался собраться: «Пока этого никто не знает, нужно не подавать виду. Ради нее. Что угодно… С чего это я вообще расскулился?. В конце концов, если ей нужно будет достать с неба звезду, я что, не достану? Передушить всех людей в этом городке? В стране? В мире? Да проще простого. Это я умею». Рассвет он встретил даже отдохнувшим, посвежевшим. Он тихо вернулся в дом, стерег до вечера ее пробуждение, лежал рядом, почти не дыша. Она хорошо выспалась, была восхитительно теплой, до сих пор он с детским, беззаботным восторгом наблюдал ее привычный туалет, как она ласкалась с тенью, как тень собирала ее волосы заколкой, как она потащила его снова слоняться по Медине, с любопытством примеряя золотые ожерелья, платки и браслеты. Она не заговаривала о случившимся, он не смел нарушить ее молчание, она знала, что, возможно, это ее последние дни, а может быть и часы до момента очередного «голода». На следующий день она начала избегать близости с ним, запах его кожи, волос, всё это усиливало звуки тлевшей в глубине жажды, она ложилась спать, хотелось сбежать от гнетущей тревоги, от неизбежного в беспамятство, а он нежно, почти по-отечески, целовал ее лобик и пальчики, укладывая под одеяло, а когда она проваливалась в свою черноту, глаза его наполнялись горькими каплями, опаляли ресницы и он летел в свою демоническую нору, сгребая полки с магическими книгами, часами ища, перелистывая древние письмена. Часть книг он забирал с собой, чтобы не пропустить момент ее пробуждения. На четвертый день пропустил. В домике ее не было. Он вслух простонал, выбежал на улицу. Нашел он ее быстро, она бродила по улицам городка одна, без местной одежды, в полупрозрачной длинной юбке и майке, от кожи ее снова исходило медленное, ледяное свечение, оно усиливалось под натиском сумерек. Волосы ее, будто живые, струились в еще сонном свете луны. Она своим видом внушала местным страх, пялились все, пытаясь обойти ее стороной, пока она плыла между ними, бессмысленно улыбаясь пустоте, будто не замечая ничего вокруг. Он нагнал ее у лавки со специями, укутывая в черный, плотный плащ. У нее сильно отросли ногти, это очень бросалось в глаза, так сильно они загибались внутрь. Он быстро увлек ее домой, она и не сопротивлялась, тупо уставившись в его ноги. А дома его ждала ее новая игра. Она садилась на него сверху, и начинала облизывать лицо, волосы, шею, даже одежду с внутренней стороны, которая прилегала к телу, особое внимание уделяя суставным сгибам, где горячее всего выступали душистые вены. Он безропотно подчинялся, что угодно, только бы не исчезала. К рассвету она будто бы успокоилась, попросила отнести ее в кровать. Он как обычно подождал, пока она уснет, и пулей кинулся за очередной порцией книг. Он едва читал, тревога выбивала буквы из-под его взгляда, словно кегли. Он вернулся значительно раньше, чем обычно, но не успел. «Обманула…». Она, видимо, вообще не спала, постель была совершенно холодная, сон ее всегда длился не меньше 10 часов, он отсутствовал два, а ее и след из спальни простыл. «Значит, и не засыпала». Его будто током насквозь прострелило, он кинулся вниз, швырнув бесполезные книжки в угол. Еще не преодолев лестницу, ему открылась картина: она нашлась. На ковре, пропитанном бордовой, теплой лужей. Кровью воняло на весь зал так, что его чуть не стошнило. Она сидела совершенно безумная, растерянная и мотала головой в разные стороны, а на коленях у нее… Нет, он не выдержал, зажал рот руками, хотя блевать ему было нечем, если только ужасом и беспомощностью. Он остолбенел, таращась на то, что осталось от того паренька с барабанами. Половина лица его была обезображена страхом, вторая прогрызанной кожей до черепа. Руки были обглоданы, даже сухожилий не осталось, грудная клетка разорвана, вываливались кишки в какой-то желтой, вонючей слизи. Он видел много крови, но это… Это даже его ноги подкосило, он оперся рукой о стену, чтобы не потерять равновесие, периодически зажмуриваясь и затыкая ладонью нос. — Ах, Би, это… Это… — она подскочила с места и бросилась ему на шею, — Это не я, это не так… Би, прости меня, Би, Я не могла, я не хотела… Ты же не разлюбишь меня теперь? Ты же не бросишь? — выла она и висла на нем, обляпывая его всего теплыми руками, с которых текла чужая липкая жизнь. Он механически начал придумывать, как бы теперь избавиться от останков. Он снова был благодарен, что годы, потраченные не убийства, не прошли даром, он мог собрать себя и сделать так, чтобы выжить. Сейчас это было как раз кстати. Он молча поцеловал Блэр в горячий, влажный лобик и усадил на кушетку, подальше от ковра, призывая к тишине и спокойствию. В городе и так уже начали о них говорить после ее одиноких прогулок, теперь еще и это. Делать было нечего, он засучил рукава и, выдерживая рвотные спазмы, начал собирать то, что осталось от мальчика. Он старался не смотреть, но не мог проигнорировать, что грудная клетка была взломана лишь за тем, чтобы вырвать из нее сердце. Легкие и печень она не тронула. Под тихие всхлипы с кушетки, под хлюпанье жижи под ногами, он кое-как собрал в коробку от пылесоса потроха. Двойник не отличался подобной брезгливостью и молча исчез с посылкой. Оставалось лишь собрать кровь, вымыть пол и избавиться от ковра. Блэр отчаянно порывалась в помощницы, но Нуб жестко ее отстранил и заставил пойти помыться, переодеться и сдать одежду ему, пока он боролся с тряпкой и ведром. К трем часам ночи они уже отошли от домика километра на два. Могли бы и на большее расстояние, но по пустыне идти тяжело, ступни увязали одна за другой, а это еще жары не было. — Би… Би… — до этого тихо плетясь чуть поодаль, она нагнала его и снова повисла на шее, — Твоя кровь самая сладкая, самая сладкая, любовь моя…. Но я не могу тебя съесть, я так сильно страдаю, Би… Ты же любишь меня? Ты же можешь разрешить мне утолять голод так? Я буду выбирать только тех мальчиков, которые похожи на тебя, ты разрешишь мне? Ты же любишь меня? Он захлебывался в водовороте оцепенения и страха, а теперь она еще уложила его на песок и начала раздеваться, такая горячая и тонкая, как ночная фея, кожа ее почти не источала демонический свет (наелась), это была почти та персиковая, шелковистая богиня, слегка безумная, но и он был не ангелом. «Только бы она не исчезла, всё остальное не имеет значения. Только бы не исчезла». Оставшийся час до рассвета они уходили глубже и глубже в пустыню. В разгаре ослепительного, нагревающегося утра они дошли до колеи в песке. Облачившись в одежды бедуинов, они шли еще пару часов, пока чудом не наткнулись на повозку с сеном. Рядом был еще один маленький городок. Но он решил, что нужно убраться от домика с садиком как можно дальше, поэтому пришлось трястись еще пять часов по Сахаре в грязном кузове ржавого грузовика, переделанного в автобус. Остановившись в какой-то засохшей деревне, он только к вечеру смог найти им пристанище. Это была одна комната с гнилым комодом и квадратным окном под мазаным потолком. Ни кровати, ни стульев. В комоде нашлось одно пыльное, дырявое, ватное одеяло. Он постелил его на пол и накрыл своей черной туникой. Он так обессилел, что едва ее сонная головка коснулась его груди, как он стремительно вслед за ней провалился в свой беспокойный, безнадежный сон.