Бездна взывает к бездне

YUNGBLUD — Psychotic Kids — Послушай, есть по крайней мере три причины, почему тебе не стоит ходить в обычную школу. Я уже настолько привык к подобному, что обзывать происходящее «кричащим пафосом» было неинтересно. Прислуга вышла, за белоснежным длинным столом остались лишь я и отец. Было понятно, куда меня повезут сегодня утром — это читалось в выглаженных до тошнотворной идеальности лацканов пиджака и мерзком, завязанном в удушающий узел, красном галстуке. Первое впечатление — самое важное. Уже отчётливо представляется эта картина: я иду по школьному коридору в своём дорогом костюме, за моей спиной один из излюбленных спортивных рюкзаков, которые так ненавидит отец. И всё, вроде, сходится: я среди таких же зазнавшихся снобов, как и сам, таких же мерзких, погрязших в безнаказанности и абсолютной свободе действий. Я-то знаю, у меня была парочка таких друзей, навязанных обществом. — Я не хочу в твою частную школу, нам не нужны подачки твоих друзей. Желание выпить залпом весь апельсиновый сок и встать из-за стола просто пожирало все остальные. Но одно удручало намного больше — сегодня не выйдет. — Дай угадаю, потому что там одни придурки? Как всегда в точку. Но ответить на это положительно было бы ничем иным, как просто попасться в ловушку. Мы не отличаемся от них. За окном дождь и проклятая сырость. Всё в подходящем жанре для подобного дня. Ослушаться отца для меня было привычным делом, так почему сегодня, именно в этот раз, я не мог ничего ответить? Почему согласился так просто? Винить себя в такой ситуации было не совсем правильным, но я винил. Возможно, поступи я тогда, как поступал обычно, это не повлекло бы за собой события, которые вывернули меня наизнанку. Отличный способ утешения, но нет. Конечно же, дело было не в этом. Школа соответствовала впечатлению, которое производило одно лишь её название. От неё за версту несло дорогой школьной формой, надменными взглядами и огромными взносами в бюджет. Словом — то, что я так ненавидел, теперь словно аккумулировалось в одном единственном месте. Первый месяц прошёл лучше, чем я ожидал. Как я и думал, самое главное в таких ситуациях — говорить людям то, что они хотели бы услышать. И делать, соответственно, то же самое. В то время никто бы и подумать не мог, что я каждый вечер репетировал фальшивую улыбку перед огромным зеркалом в своей комнате. И даже оно, кажется, знало, как искусно я могу имитировать другого человека. Во мне с самого детства жило что-то странное. Нет, не так. Я был чем-то странным с самого детства. Иногда жестокость застилала мне глаза, и я не мог контролировать себя. У меня не было друзей, а моими единственными спутниками были лишь прислуга и редкие по-настоящему интересные сериалы, просмотренные по телеку в гостиной в ночь с пятницы на субботу. Ничего не попишешь, я влачил жалкое существование, но всё лучше, чем в очередной раз слушать со стороны, какой я «необычный». Необычный. Так говорили папины друзья, чтобы ненароком не задеть меня. Их дети были не такими добрыми — они выдавали всё, как есть. Никогда не думал, что буду по-настоящему прятать себя настоящего. Но в то время это было просто необходимым. Я даже вошёл во вкус — завёл друзей, приглашал их в гости, подтянулся в учёбе. Никто, само собой, не знал о моих увлечениях ножами. Даже если бы это выглядело круто, кто-то бы всё равно назвал это «странным» и «подозрительным». С тех пор я и стал подавлять свою истинную сущность. Метаморфозы, произошедшие со мной, делали меня счастливым. Я думал, что так будет всегда. Думал: «Вау, я теперь буду контролировать это. Должно быть, всё приходит в норму». Как бы не так. С течением времени мне становилось лишь хуже. Странный голос, разочарованный и обозлённый, преследовал меня во снах. Он нашёптывал гневные порицания, подстрекал к странным действиям и говорил, что ему не нравится скрываться в тёмных углах. Уму непостижимо, но чем больше я старался не думать об этом, тем больше оно мной завладевало. И в какой-то момент всё просто вышло наружу. «В какой-то момент» звучит неправильно, на самом деле. Просто однажды надо мной решил подшутить одноклассник, который меня недолюбливал. Такое бывает, нельзя угодить всем и каждому. Нам было по шестнадцать, подобные темы иногда проскальзывали между делом, но никто особо не углублялся в подобное. Никто, кроме него. — Так ты гей? Не то чтобы я скрывал это, но и не афишировал. Понятия не имею, был ли это лишь способ поддеть меня, или он и правда откуда-то об этом догадался, но в тот момент я понятия не имел, что ответить. Если во всём признаюсь — всё потраченное на притворство время полетит к чертям, промолчу — окончательно потеряю последнюю часть себя. Тогда-то в разговор снова встрял этот низкий голос. Звучал он, само собой, лишь в моей голове, но, думаю, каждый заметил, как я тогда скривился. Было похоже на то, что я готов просто расчленить этого парня на глазах у всей школы. — Я не заинтересован. Мне не интересны отношения. Довольно нейтральный ответ, тебе так не кажется? Но у него были свои мысли на этот счёт и, соответственно, свои выводы. — Поверить, блять, не могу. Ты реально гей. «Поверить, блять, не могу». Так себе фразочка для того, кому все эти гейские штучки оказались вовсе не противны. Но об этом я тоже узнал лишь спустя некоторое время. Два месяца прошло. Всего-то. Дожди орошали землю почти каждый день, настроение было под стать погоде. Я спал всё меньше, сидел дома всё больше. Моё тело превратилось в мою собственную тюрьму, и я не знал, что будет правильным — заточить себя поглубже в укромные уголки подсознания или дать, наконец, выход на волю. К счастью, ответ сам пришёл ко мне. Не успела даже наступить середина ноября. Я уже и не помню, почему задержался после уроков в тот день. Кажется, помогал старосте или что-то вроде того. Но суть в том, что когда я выходил из кабинета, коридоры уже были пустыми. Ладно, почти пустыми. — Я объясню, почему ты мне не нравишься. Он был не один. Ещё двое дружков. Затолкали меня в подсобку — душную, тесную, тёмную. И заперли за нами дверь. — Моя фамилия тебе не знакома? Ещё бы, вряд ли твой отец печётся о тех, чью жизнь рушит целиком и полностью. Нет, почему же. Я знал, кем был этот парень, и знал, что его семья почти без остатка разорилась по вине компании моего отца. Об этом я услышал из новостей, которые папа так любил включать чуть ли не на полную громкость, сидя в своём кабинете. «Ну вот», — думаю я. Ещё один униженный и оскорблённый жизнью собирается выплеснуть весь свой гнев на меня. Если бы ты только знал, как много людей ненавидели меня только из-за моего отца и его бизнеса, матерь Божья. Да получай я за это деньги, сам бы разорил собственного отца! — Если у тебя есть какие-то претензии, могу организовать вам встречу. Я тебе на кой, объясни? Глупый вопрос, но что ещё я должен был сказать? Я был в меньшинстве, психологически нестабилен и мучающийся от температуры, которая застала меня на третий день болезни. Состояние так себе, а тут ещё и настолько хреновая ситуация. Короче говоря, вопрос был настолько неуместен, что он даже не стал отвечать на него. Только разозлился ещё больше, а потом пустил в ход своих дружков. Ну и бредни, чем это делу поможет? Если мой отец прознает, он ведь не просто займётся его семейкой, он их уничтожит. Поколотили они меня знатно. И хорошо, если бы всё этим закончилось, но эти идиоты ведь были не в курсе, на что нарвались на самом деле. Температура уморила меня в край, всё вокруг мутнело и плыло, меня за шкирку вытолкали из душного помещения, а когда я разлепил глаза, увидел наш класс. Форточки открыты — староста всё же забыл о них, хоть я и напомнил целых три раза. Дождь барабанит по окнам, ветер раздувает лёгкие занавески с такой мощью, что они едва ли не касаются потолка. Это всё, что я запомнил. Запомнил, потому что концентрировался сугубо на лиловой газовой ткани, трепыхающейся на ветру, чтобы не сойти с ума. Меня разрывало на части. Потому что этот пацан с дружками решил одновременно отыграть и за своего отца, и за себя, которому я — весь такой не натурал — был до одури омерзителен. И это та ещё, мать её, ирония. Потому что он меня изнасиловал. Жёстко, грубо, разрывая одежду, оставляя синяки. Не один человек, и даже не двое. Я задыхался, глотал выкрики, мне просовывали в рот кулаки и кое-что похуже. Я из последних сил старался сдерживаться, а потом в моём мозгу щёлкнул один единственный вопрос: «Зачем?». Зачем мне сдерживаться? Голос в голове теперь не был мерзким, его речи казались сладкими и заманчивыми. Он говорил, что всё это было плохой затеей. Следовало остаться с ним, и этого бы не произошло. Он смог бы меня защитить, я смог бы себя защитить. Потому что вся эта маска, фальшивые улыбки, желание казаться абсолютно нормальным, — не привело ни к чему из того, что мне хотелось по-настоящему. А даже если бы так случилось, я всё равно бы не почувствовал удовлетворения, словно всё досталось другому человеку, а не мне вовсе. Тогда-то я и решил, что пора со всем этим заканчивать. — Делай, что хочешь. И всё перед глазами исчезло. Я не помню почти ничего, кроме сжимающихся пальцев на ноже, когда-то подаренном отцом. Вот неожиданность была, не так ли, парни? Мысль никогда не рассказывать о собственных увлечениях теперь играла мне на руку. Теперь я был хозяином сложившейся ситуации. Может, и к лучшему, что помню я лишь обрывками. Позже мне сказали, что в состоянии аффекта я едва ли не зарезал всех присутствующих. Странно, потому что я действительно мог. Понятия не имею, что тогда их спасло. Возможно, моя хренова температура; возможно, травмы и синяки, которые я получил. Но это неважно, потому что всё равно не сыграло никакой роли. Я их убил. Позже. На самом деле, буквально недавно. Расквитался со всеми и каждым. Не лично, к сожалению, а через не очень хороших людей. Но сделал это по-разному, провернул всё так, чтобы не оставить следов. Они получили по заслугам. Даже сполна. Больше я не мог продолжать обучение. Окружающие меня не узнавали, но отец знал наверняка, что я вернулся к истокам. Не то чтобы ему это не нравилось, но он как никто другой понимал, какими губительными последствиями это может обернуться. Поднялась шумиха, которую улаживали уже за моей спиной. А сам я попал в клинику для душевнобольных, здоровское местечко. Это больше требовалось для того, чтобы впоследствии не иметь проблем с законом — так мне вечно вторил отец. Я сам, конечно, не думал, что мне действительно требовалось лечение. Раз так, то следовало начинать ещё с малых лет. Два года, проведённые там, были вполне неплохими. Оказывается, кроме жесткости во мне темнились исключительные таланты, которые я теперь применяю в баскетболе. Ещё в некоторых штуках — ты сам всё увидишь. Врачи, наблюдавшие меня, не одобряли моё увлечение ножами, но втайне от них я продолжал тренироваться. Не думаю, что они действительно не были в курсе всего. Я надеялся, что на этот раз по-настоящему пришёл к правильному выбору. Что может быть правильнее, кроме как оставаться самим собой? Год эти мысли не покидали меня, но препараты и сеансы всё же сделали своё дело. Однако, вместо того, чтобы напрочь забыть о том событии, я думал о нём всё чаще. Вот и побочный эффект от повторного отрицания от себя настоящего: возвращение к своей «нормальности» было чревато ослаблением защиты подсознания. Так и вышло: из меня сделали послушную куклу, я сам в это поверил. Поверил, что «так будет лучше». Жизнь словно ничему не учит. Потом меня направили в это место. Потому что его навязали моему отцу. Изуку был прав, слова «его всё равно никуда больше не примут, пока всё не утихнет» там тоже были. Из этой школы сделали какой-то оазис среди безнадёжной пустыни моей жизни, так что отец с лёгкостью согласился. В итоге, я попал в такой же гадюшник, который не успел закончить до этого. Но теперь всё по-другому. Теперь я не собираюсь отступаться от того, кем я являюсь. На протяжении всех прошедших дней я думал об этом. В голове только и мелькала твоя фраза: «Мне не нравятся люди, которые выдают себя за других». Бакуго ухмыльнулся: — И всё? Всего-то одна фраза? Киришима призадумался. Повеселило то, как Бакуго опустил вопросы о смерти троих людей. — Нет. Много всего, на самом деле. Но она — в основном. Так уж вышло, что я захотел, чтобы Бакуго Кацуки принял меня. Волнами всплывали ощущение стиснутых челюстей, кулаков, бьющих по стене, жара, вздымающегося от живота к груди и расползающегося по плечам. Фразы «это не нормально» ещё никогда так прочно не облепляли его собственное тело, вгрызаясь в кожу, словно рой насекомых. Киришима поднял голову к небу: — Чтобы я сам принял себя.