За гранью понимания

      — Денис Юрьевич, я девочка уже взрослая, сама до дома доберусь, — сказала Надежда, когда они вышли из подъезда Климовых.       Она огляделась: вокруг было уже темно, кое-где светились окна, изредка слепили фары машин. И дышалось как-то… легко; спокойно, умиротворенно было на душе, и даже не понять, отчего вдруг ей стало так легко. Не оттого же, что Андрей помог ей с разработкой дела. Это, конечно, было важно для нее, но не до такой степени. Нет, это, наверное, погода сегодня такая: прохладно, тихо, спокойно… Не хотелось садиться в машину и ехать домой. Просто не хотелось оказаться в автомобиле, заводить его, выкручивать руль и сосредотачиваться на дороге. Вот не было желания, и всё тут.       Оглянулась на мнущегося Игнатьева, который никак не мог подобрать подходящий ответ. Вся его былая дерзость и смелось куда-то испарилась, а на их место пришла странная робость, которая явно была несвойственна тому Денису, которого она узнала несколько лет назад. Тот мог и послать, и еще и дорогу показать потом. А сейчас жался перед усмешками Сороки, как школьник, и за ней побежал, чтоб только уйти оттуда. Бежал от упреков, а получалось, что от самого себя.       Впрочем, он же вызвался ее проводить? Так пусть и исполняет самовольно возложенную миссию. А то, что это будет он… Ничего страшного не случится. Он сам себя наказал. И наказал не тюрьмой, а тем, что сейчас бежал из квартиры, что решился приехать лишь в такой поздний час. Желания садиться в машину так и не появилось. Хотелось лишь смотреть в это темное небо, на котором распласталась луна; было ясно.       — Вы же хотели меня проводить? — заметив, что отмолчавшийся Игнатьев так же молча направляется к своему автомобилю, она окликнула его и скрестила руки на груди.       — А… — он захлопнул дверь машины и подошел к ней.       Что она сейчас сказала? Она это ему сказала? Ему? Которого презирала и терпеть не могла? Что там она сказала про «проводить»? Он уже отвык, что у него здесь остались люди, которые не разочаровались в нем. Начинать всё с нуля оказалось невероятно сложно, и терпеть иногда это, сжирающее изнутри, одиночество было уже просто невыносимо, а даже выговориться некому. Из-за того же одиночества… В колонии он тоже друзьями не обзавелся и сейчас надеялся, что больше никогда туда не вернется. Но уже не такими методами будет держаться на свободе, не будет вгрызаться в нее всеми правдами и неправдами. Теперь он понял, что и за решеткой есть жизнь. Главное, чтоб совесть была действительно чиста, а не как у него.       — Проводить, а не довезти, Денис, — она вспомнила, что они перешли на ты, и увидела, как он приоткрывает дверь своей машины, предлагая ей сесть туда.       Игнатьев в корне перестал понимать, что сейчас происходит вокруг него. Та, которая так нагло с ним общалась, просит его проводить ее? Один на один? Как… как друзья? Да нет, наверняка, хочет мозг промыть, разузнать чего-нибудь. Хотя вроде она не была из таких любопытных проныр, да и уж больно изощренный способ пытки она для себя выбрала: находиться наедине с ним.       — Не боитесь?       — По-моему, срок был не за убийство.       Она пожала плечами, а он поморщился: каждое напоминание о тюрьме, сроке, статье, зоне… Не хотелось думать, что он побывал там, он хотел бы забыть это, вычеркнуть из своей жизни, ведь долгое время он просыпался с мыслью, что он теперь судимый, что теперь он с клеймом, как все эти уголовники, горланящие «Черного ворона». Он не хотел быть похожим на них, он хотел жить, как все нормальные люди. Только вот ему опять подоткнули этим сроком. Это навсегда…       С другой стороны, это же не он тащит ее куда-то, а она пищит и сопротивляется, сама ему предложила прогуляться. Он и сам не хотел сейчас домой, не хотел в пустоту и тоску. Квартира теперь была каким-то затхлым местом, в котором не было больше жизни. Да и вообще, он не собирается совершать ничего противоправного, да и сам предложил проводить, а теперь стоит и выкаблучивается, как барышня перед свиданием.       Денис быстро поставил машину на сигнализацию и, ослабив галстук, сказал: «Не понимаю, зачем это тебе, но пойдем…».

***

      — По-моему, ты просила проводить тебя до дома. Напомни: как мы оказались на набережной?       Игнатьев огляделся, будто вспоминая: как. Он помнил, что они вышли из подъезда; помнил, что она потащила его за собой, вернее сказала, что за свои слова и предложения нужно отвечать; помнил, что он пошел за ней, понятия не имея, где она живет — не имел чести бывать в гостях; помнил, что сначала они шли абсолютно молча, а он так и вовсе рассматривал асфальт под ногами — занятное, надо сказать, зрелище.       А дальше она о чем-то его спросила, и после Денис словно растворился во всем происходящем. Он впервые за эти полгода почувствовал, что говорит искренне, говорит то, что тяжким грузом лежит на сердце. Он бы никогда не подумал, что человеком, которому он доверится, станет она. Наверное, уже просто не было сил держать всё в себе. Не мог больше переваривать эти мысли, всячески их извращать в голове за столь долги срок. Он, находясь в каком-то гонении всеми, кто доверял ему и кому доверял он, просто хотел выговориться, излить душу. И пусть позже он будет жалеть об этом, пусть она осудит его — ему все равно станет легче.       — Денис… Ну раз ты Машу так любишь, Наташа… не чужой тебе человек, Андрей… Зачем? Ну, я поняла, ты не хотел сесть, а потом зачем? Нестеров, Москва… — вопрос про набережную она проигнорировала — лишь пожала плечами — сама не понимала, как оказались довольно далеко от ее дома; она говорила отрывисто, обдумывая каждое слово и пытаясь поставить себя на его место, но все равно не понимая истинных его мотивов.       Попытка спасти свою шкуру и одержимость этой идеей — понятно, может, поддался человек инстинкту самосохранения, хоть Наде и казалось, что он уж чересчур им воспользовался, этим инстинктом, притупив все человеческие принципы и понятия. Он, в прямом смысле, озверел, поставив собственную жизнь и свободу превыше всего. Превыше дружбы и любви — незыблемых ранее для него ценностей.       — Да я…       — Местом в Москве соблазнился?       Он замялся: слышать это в открытую оказалось всё же тяжело. Как бы он ни пытался завуалированно себе в этом признаться — признаться в собственной мелочности, меркантильности — не получалось. Старался найти себе некое оправдание, сказать, что у него просто не было другого выхода, что, откажи он Нестерову, сел бы рядом с Андреем или — того краше — лег рядом с Дмитрием. Тем не менее он не отказался от министерства и «премию» взял тоже самовольно, да и очередная звездочка на погонах его явно не портила. И теперь он, услышав это от постороннего, действительно признал: он слишком слабый, мелочный, низкий. Такой же, как и его отец, запивавший все неудачи водкой. Неужели его ждет такая же участь? Неужели он останется совсем один со своей деградирующей личностью? Впрочем, он уже совсем один.       — Да… — сказав это вслух, Денис почувствовал, как вдруг стало легче.       Он признал прошлые ошибки, увидел свои весомые недостатки, а значит, теперь он может двигаться дальше, теперь он должен стараться исправить то, что он еще может исправить. А исправить-то он может… ничего. Он не может вернуться назад и помочь Андрею, не может спасти Наташу, не может отреагировать на слезный звонок Маши тогда. Он тогда проигнорировал ее ради собственной выгоды, а она тянется к нему, любит искренне и наивно. А он… не такой он, каким она его представляет.       — Да, я тварь, сволочь, предатель! Да, мне иногда кажется, что лучше б меня Нестеров грохнул — хоть умер бы по-честному, цветочки бы мне носили, добрым словом поминали! Полгода в городе — и как чужой у себя дома! — внутри всё кипело не от того, что она осуждает его — а она этого и не сделала еще, — а из-за накрывшей, будто лавина, безысходности. Он не мог ничего сделать, не мог привыкнуть, что вход везде, где он бывал до тюрьмы, ему закрыт. Что всё кончилось и надо начинать заново. Как-то перебивался на подработках эти месяцы, но ощущение, что он клейменный, всё сильнее въедалось в разум, и становилось страшно: жизнь-то кончена.       — Не кричи, — спокойно осекла его Емельянова, — не я тебя к Нестерову привела и деньги в карман положила.       Денис снова поник и затих. Его никогда не перестанут упрекать и напоминать то о тюрьме, то о корысти будут ему вечно. Лучше бы правда грохнули, все равно все там будут. Кто раньше, кто позже. Только зачем теперь тянуть эту лямку всю оставшуюся жизнь? Сколько ее там еще осталось?       — Ты жив сейчас, значит всё еще впереди. Умереть, знаешь ли, проще всего, а вот жить… Жить тяжелее, жить больно иногда, но надо терпеть. Терпеть, Денис, а не вести себя как ребенок, которого оставили дома одного, но не сказали не трогать спички.       Игнатьев удивился, услышав такое сравнение. Он и правда был таким ребенком, спалившим всё вокруг себя. Сам он успел выбежать из огня, но бросил всё, что любил и что было ему дорого. Смотрел, как это всё полыхает, и ничего не делал, только трясся, чтоб искры не долетели до него. И пытался прикрыть спиной пепелище, чтоб родители не увидели, но масштабы были слишком велики — этого было не скрыть. Он сжег всё вокруг себя, он поплатился. И, кажется, на месте пожарища всегда вырастает что-то новое, а пепел вскоре развеивается на ветру. Только вот его пепел все еще окутывал его, а из-за дыма свербило в носу.       — Жив… Толку-то? Даже отца-алкаша подох… умершего мать жалеет.       Он отмахнулся и посмотрел перед собой: темнота поглощала всё вокруг себя, а фонари проливали свет. Свет на путь, по которому им предстоит идти. Чтоб не споткнуться и не свернуть нетуда. Чтоб видеть, куда идти. Чтоб тьма не окутала полностью и в голове не поселилась паника, кричащая, что нужно выйти на свет, и сама ведущая всё дальше во мрак.       — То есть тебе нужно, чтоб тебя пожалели? Чтоб сказали, что ты не виноват, да? Что делал всё, что мог? И умереть для этого хочешь. Знаешь, ты нисколько не изменился. Всё «я, я, я; мне плохо, меня видеть не хотят» — всё «мне»! Неудивительно, что ты остался один… Только, знаешь, после смерти нет ничего. Менять что-то нужно при жизни!       Она ускорила шаг, обгоняя его и желая поскорее избавить себя от его общества. Этот человек снова стал ей противен, хотя изначально она, кажется, начала чувствовать к нему какое-то сочувствие, пыталась даже понять, а сейчас, после этих слов о жалости, стало как-то мерзко: он снова думал только о себе, думал, как бы занять более выгодное положение.       — Да не нужна мне жалость! — он догнал ее, обогнал и повернулся к ней лицом; тяжело дыша, смотрел прямо в глаза и ослаблял душащий галстук. — Не нужна! Просто я уже не знаю, что мне делать! Я просто не знаю! Я трус! Самый обыкновенный трус! Для меня — Андрей и Маша самые близкие люди, а я для них — предатель, Иуда, тварь! Ладно, Маша пока не в курсе, но так не всегда будет! Я Наташку предал, память о ней! Мне поговорить не с кем, я с тобой с первой нормально поговорил, как с человеком, — напор его слов стал стихать, он успокаивался и будто испуганно смотрел на нее, ошарашенную, и хватал прохладный воздух, неприятно щекочущий горло.       Надежда стояла в легком шоке и невольно всматривалась в его лицо. Вот сейчас он был действительно искренен перед ней, это было заметно по глазам, по чуть подрагивающим губам и по всей его потерянности, которая читалась на лице. Она молчала. Теперь молчал и он. Протянула руку вперед и взяла его ладонь в свою, сжала.       — А теперь просто попробуй начать жить. Ты не жил это время. Ты так, дышал. А ты жить начни. Вспомни, как это. Тебе понравится.       Ее спокойный голос опьянял его, внушал доверие и вселял надежду. Надежда дарила ему надежду… Забавно, конечно, только он и правда задумался о том, что жить-то он не жил. Его будто не было, была его тень, его скелет, но не он. Он все еще жил в прошлом. То в юности, то в той роковой ночи, то во времени следствия, то уже за решеткой. Он словно забыл, что есть и другое время — настоящее, без которого не бывает и будущего.       Она подошла к набережной и облокотилась о перила, чуть прикрыв глаза и вдыхая влажный воздух, едва ли растворяясь во всем происходящем. Денис встал рядом, тоже облокотился и посмотрел вдаль. Затем опустил голову и глянул вниз: волн сегодня не было, полный штиль, умиротворение. И только у него — шквал всяческих эмоций внутри. Она была права… Она была чертовски права во многом. Удивительно, но она не осуждала его сейчас. Хотя бы вслух. Она не говорит, что он поступил, как трус, как предатель, она с… с пониманием? смотрела на него.       Денис развернулся спиной к Неве, оперевшись спиной, скрестил руки на груди и тяжело вздохнул.       — Да, этот крест тебе нести всю жизнь, но на себе ставить крест я тебе не советую. Можешь, конечно, в монастырь уйти, но, мне кажется, это не для тебя, — Надежда пожала плечами, мол, решать, конечно, тебе, но лично она не представляла, что он на такое решится.       Денис и сам поморщился от возможной перспективы жизни в монастыре. Он не готов к этому. Он должен вернуться. Должен воскреснуть из пепла, в который сам себя обратил.       Надежда не знала, кто стоит перед ней. Трус, предатель? Или просто запутавшийся человек, проявивший слишком много малодушия и слишком много корысти? Можно ли доверять ему, такому? Стоит ли сейчас тратить своё время на этого человека? Но ведь и Андрей до конца не отвернулся от него, не вычеркнул, а будь Денис конченной тварью, Климов бы непременно оградил дочь от общения с этим человеком. Значит, что? Значит, у него есть шанс вернуться в эту жизнь? Но то, что он совершил, не подвергалось объяснениям с моральной точки зрения… Хоть Надя никогда и не была в подобной ситуации, о некоторых своих действиях судить могла. Она бы точно не стала держаться за купленное убийцей место в Москве. Плевать ей на столицу. Но это она, а это он…       Емельянова опомнилась, только когда почувствовала его губы на своих губах, а руки — на спине. И с недоумением обнаружила, что и сама держит свои руки у него на шее. Как это получилось? Как?! Она не помнила, как он развернул ее, как поцеловал и с чего ради вообще это сделал?! И как она не заметила такое? Была слишком увлечена своими мыслями? Но почему тогда перед глазами так настойчиво стоит его лицо, такое нерешительное, испуганное, чуть приближающееся к ней. Значит, она сама подалась ему навстречу и, получается, не была против?!       Надя убрала руки с шеи Дениса и отвернула голову в сторону, зажмурившись.       — Не надо… Давай ты будешь по-другому спасаться от одиночества?       Она уверенно зашагала вперед, больше не посмотрев на него. Зачем он сделал это? Зачем поцеловал? Правда пытался от одиночества спастись? А потом он на что рассчитывал? На ночь? Много хочет. «Тоже мне, нашел девочку на одну ночь», — с раздражением думала Надя, чувствуя, как горький ком подступает к горлу. Только не понимала: от чего? И теперь с еще большим упорством хотела понять: кто он? Тот, кто только что ее загипнотизировал…