***
Она некоторое время собиралась с мыслями, перед тем как постучать в дверь, в точности не уверенная, что собирается получить от того, что намерена была сделать. Но любопытство пересилило её опасения, и уже через мгновение её рука постучала в дверь, откуда послышалось негромкое: «Войдите», произнесённое красивым мелодичным голосом. Элеонор Гатри вошла, держа на подносе еду, что было поручено донести Томасу Гамильтону, который в этот момент, находясь в своей комнате, сидел за столом, задумчиво разглядывая шахматную доску, стоявшую перед ним. Он поднял взгляд, и Элеонор прочла в нём небольшое удивление, впрочем, в следующее мгновение сменившееся на добродушие, приправленное небольшой толикой любопытства. Он поднялся, делая небольшой поклон для приветствия, и Элеонор ответила тем же, пройдя вглубь комнаты и ставя поднос на небольшую тумбу. — Должно было случиться нечто невероятное, чтобы миссис Финчер пренебрегла своими обязанностями и послала вместо себя кого-то другого, — медленно проговорил он. Элеонор осеклась, понимая, что ничем не может объяснить свой внезапный порыв прийти сюда, не раскрывая своих истинных намерений. Миссис Финчер отдала ей поднос за небольшую сумму, а Роджерса не было в городе в этот момент. Никто не знал, что она была здесь, помимо стражи, которая тоже получила свою долю золота. И лишь только девушка собралась ответить наспех придуманную ложь, Томас Гамильтон перебил её. — Полагаю, мистер Роджерс прислал вас, чтобы вы скрасили моё времяпровождение, пока он занят первостепенными делами? Если бы это было так, я был бы очень рад. Атмосфера, что витала в этой комнате, совсем не была похожа на ту, которую ожидала увидеть Элеонор. Ей было известно, что мистер Роджерс оказывает бывшему лорду большую честь и держит его здесь, всячески поддерживая видимость простого гостеприимства, что положено оказывать людям высших званий, наведующихся ко двору в качестве праздно путешествующих гостей. И глядя на Томаса Гамильтона, что в расслабленной позе сидел за столом, в недостаточно дорогом, но опрятном домашнем халате, и улыбался ей такой доброй, располагающей улыбкой, можно было совсем забыть о том, что его держат в этих стенах силой, не позволяя покидать владений губернатора ни на секунду. — Позвольте, — Томас Гамильтон указал рукой на стоявший рядом с ним стул, приглашая её сесть, — играете? — Конечно, — сдержанно кивнула Элеонор, принимая приглашение. Она села напротив, не зная, о чём будет разговаривать с этим человеком, который был для неё сплошной загадкой. Встречавшиеся на её пути мужчины были другими и всегда несли при себе какую-то долю опасности, что они распространяли вокруг себя, желая показывать каждому проходящему свои силу и могущество. Каждый раз, начиная разговор с такими людьми, Элеонор чувствовала азарт от манящего чувства соперничества, что появлялось в её груди, стоило ей начинать диктовать условия. Иначе в Нассау ей невозможно было выжить. Женщины в борделе вели другую тактику, они не говорили, а ублажали каждым произнесённым словом, заманивали в свои сети и добивались того, что мужчины напротив сами сдавались в их руки. Элеонор не желала поступать так же. Чтобы эти люди делали так, как она хочет, Элеонор Гатри должна была выиграть схватку, не ту, которая осуществлялась экипажем пиратского корабля на воде в поисках добычи, а словесную схватку, во много раз важнее и сложнее для женщины, чьи слова в этом мире привычно никто никогда не слушал. Сейчас она не имела такого права, да и не хотела. Рядом с этим человеком, что в отличие от всех остальных распространял вокруг себя не опасность, а добродушие, но поведение которого не заставляло усомниться в его слабости, она чувствовала себя не в своей тарелке. Томас Гамильтон был мудр, и ему хватало мудрости не ставить себя выше всех других. И поэтому Элеонор было непривычно находиться в обществе этого человека, где не было необходимостью что-то выигрывать или утруждать себя мыслями о возможной опасности с его стороны. — Совсем не мог предположить, что Элеонор Гатри, местный магнат, который заведовал делами на острове пиратов столь продолжительное время, окажется молчаливой, — сказал внезапно Томас. — Вы знаете, кто я, — удивилась она. — За этим столом мы с мистером Роджерсом ведём праздные беседы, которые всё же иногда касаются дел в Нассау, само собой, мы обсуждали и вас. Учитывая тот факт, что когда-то я занимался тем же делом, что и он, рассуждая о том, как привести этот остров к благополучию и процветанию, это не удивительно. Хотя я бы предпочёл не поднимать темы политики, как оказалось, этот вид деятельности не подвластен мне. Элеонор тут же возразила. — Вы пытались изменить мир, который на тот момент ещё не был готов меняться, — сказала она, замечая, как внимательно слушает её собеседник. — Мне тоже известны некоторые подробности о вас, — призналась она и добавила. — Возможно, иное время, иное место, иные люди – и вы бы осуществили то, что были намеренны сделать. Вам лишь не повезло. — Что ж, полагаю, этим можно себя утешить. Однако, одно невезение нельзя обвинять в том, что случилось. Взгляд Томаса помрачнел. — Порой в порыве осуществить что-то великое, мы не видим, куда это нас приводит. Не видим опасность, что готова вот-вот обрушиться на головы тех, кого мы любим, — произнёс он, и Элеонор видела, что эти слова значат для него намного большее, чем он показывал. — В этом случае остаётся винить только себя. Элеонор подавила в себе внезапно вспыхнувшее чувство, которому она не готова была дать название. То, что говорил Томас, внезапно распахнуло двери её души в прошлое, указывая на события, которые она всячески пыталась забыть, и ошибки, которые она видеть не хотела. Уверенность в собственных действиях, никогда не позволяющая пошатнуть её веру в будущее, на миг осыпалась, и с трудом вернув этот каменный помост в первозданный вид, Элеонор внезапно увидела в нём бреши. Почувствовав шаткость своих мыслей, и что они идут не в том направлении, куда она лично желала их отправить, Элеонор на миг растерялась, но её красивое лицо оставалось всё таким же бесстрастным. Томас Гамильтон сделал первый ход на шахматной доске, что вывело Элеонор из оцепенения. — Расскажите о том, как идут дела в Нассау сейчас, — проговорил он. Напускная непринуждённость его тона давала понять, что разговаривать о произошедшем с ним ему не хотелось, и Элеонор с готовностью повелась на смену темы и сделала шаг пешкой вперед, отвечая на вопрос. — Нассау очень близок к тому, чтобы стать тем островом, который виделся вам когда-то. Однако, пират, который может испортить завоёванный с таким трудом мир, вырвался на свободу, и, боюсь, свою роль он ещё сыграет, что нам не на руку. Томас помедлил со следующим шагом, рассматривая её чересчур внимательно. Под этим взглядом она чувствовала себя не очень уверенно, не к стати вспомнился Скот, который одним лишь таким взглядом мог выведать все её тайные мысли и разглядеть недостойные порывы, что готовы были воплотиться в реальность. Но на тот момент она была лишь девчонкой, которую могло испугать осуждение человека, являющегося для неё важнее отца, однако не имеющего полномочий влиять на её действия, что в скором времени она для себя уяснила. Никто в целом мире не мог помешать её планам. И сейчас перед Томасом Гамильтоном сидела женщина, чьи далеко идущие планы могли испугать кого-либо своей расчетливостью и алчностью, и никому не следовало знать, что было у неё в душе. — Почему именно этот человек? — Что, простите? — удивилась она такому вопросу. Её светлые брови нахмурились, и внимательный взгляд устремился на мужчину, сидевшего перед ней. Томас Гамильтон выпрямился и неловко улыбнулся, неуверенно забирая пешку Элеонор, ход которой только что завершил своим конём. — Я спросил у мистера Роджерса сразу же после того, как он объявил, что готов казнить лишь одного пирата, — желая объяснить свои слова, продолжил он. — Почему именно Чарльз Вейн? И он ответил, что такие руководства ему дали вы, посчитав, что именно этот человек – единственный, кто недостоин помилование за все те действия, которые он совершал. — Я говорила не так, — перебила его Элеонор, она сделала резкое движение рукой, атакуя сразу две фигуры Томаса, и поднимая на него взгляд, сжала в напряжённую полосу губы. — Я сказала, что Чарльз Вейн – животное, которое пойдёт на примирение с Англией, если только повредится рассудком. Что все его помыслы грязные и мерзкие, а единственное, что его всегда волнует и будет волновать – те кровожадные деяния, которые он совершает с таким удовольствием, проявляя свою безжалостность и бесчеловечность. — Но на острове сотня пиратов, которые подходят под ваше описание. — Нет ни одного, кто будет столь ужасен и мрачен, как Чарльз Вейн. Она слышала свой голос со стороны и превосходно понимала, что любой человек, услышавший её жаркую речь, засомневается в её безосновательности. Ведь для таких обвинений Элеонор проявляла чересчур агрессивную манеру, давая понять, что тот человек, о котором она с такой ненавистью говорила, затрагивает или затрагивал её личные интересы, и потому такое её поведение могло говорить лишь о желании совершить возмездие над Чарльзом Вейном. Чувства, что были ею давно-давно позабыты, всплывали наружу, и каждый раз, как только она говорила гадости в адрес Чарльза, перед глазами сменялись картины её прошлого, их общего прошлого. Да, она не любила его, никогда не любила, Элеонор могла себе в этом признаться, как и в том, что, грубо говоря, никогда и не знала, что такое любовь и поэтому не могла это почувствовать, даже если бы попыталась. Однако, она видела, с какой силой, с каким отчаянием любил её Вейн… Как блестели его глаза, когда она была рядом, как он не сводил с её фигуры полного восхищения и тайного желания обладания взглядом. Вспоминала, на какие поступки он готов был пойти. И пусть они и делали вид, что эти поступки исходят от его алчности, пусть играли в игру общего равнодушия, но она бы солгала, если бы сказала, что не испытывала искренней благодарности в ответ на эти действия. Она говорила, что Вейн - чудовище с такой сильной уверенностью, чтобы заставить поверить в это не Томаса, а себя. И чтобы оправдать то, что она хотела совершить… Чтобы не терзать себя виной за смерть Вейна, которую она одинаково хотела и одинаково не желала видеть. — Даже Флинт не сравнится с жестокостью Вейна, — решилась она на шаг, который бы мог подтолкнуть её к тому, чтобы узнать желаемое, и чтобы перевести тему разговора с неприятной лично ей. Томас Гамильтон вздохнул, мгновенно меняясь в лице. Элеонор Гатри, привыкшая получать желаемое, не намеренна была говорить намёками, однако она прекрасно знала, что то шаткое подобие доверия, что возникло между ними, могло быть нарушено неосторожностью её слов. Тема Чарльза Вейна не интересовала её, она не желала обсуждать вопросы, на которые и сама не готова была найти ответы. — Полагаю, я должен согласиться, — спустя пару минут кивнул Томас, его голос был более тихим, чем в начале их разговора, и Элеонор оставалось лишь догадываться, какие мысли терзают его в данный момент. — Ведь капитан Флинт покаялся в своих деяниях и получил помилование, что всё же говорит о его здравомыслии. — Не думаю, что это говорит о его здравомыслии, — она постаралась сказать это максимально беспечно, но её взгляд давным-давно сиял решимостью и упорностью, с которыми она всегда совершала дела, когда не находилось даже одного человека, уверенного в победе. — Скорее о том, что он посчитал ваше благополучие важнее Нассау. И хотя я всё ещё не знаю точных причин для этого и не могу утверждать с полной уверенностью, но одно я скажу вам точно – если бы вас здесь не было, Роджерсу пришлось бы воевать с двумя выдающимися личностями пиратства, и не знаю, какая из них была бы более угрожающей. Томас молчал, опустив взгляд, и Элеонор вовсе не заблуждалась, полагая, что он не может не согласиться с её словами, понимая их правдивость. Какие бы отношения не связывали его с Джеймсом, она оказалась права, предположив, что тема зверств Флинта не вполне приходилась по вкусу Томасу. — Кем вы являетесь для него? — спросила она, не в силах сдерживать любопытство. — Почему вы? И почему он так легко изменил своё мнение? Ведь говорят, что после смерти Барлоу тот и мысли не допускал, чтобы согласиться на помилование Англии, считая её своим заклятым врагом. Почему вы? Она лишь надеялась, что Томас не ответит ей, что ему неизвестны намерения Флинта, что не пожмёт плечами или не сделает вид, что не слышал её вопроса. Но взгляд, который поднял этот человек на неё, внезапно был полон раздражения. — Давайте мы не будем обсуждать Флинта и Вейна, раз оба этих человека являются для обоих из нас излишне личной темой для разговоров. Полагаю, это так. Шах и мат. Томас Гамильтон обыграл её, ответив той же монетой, что и Элеонор пару минут назад. Она не желала говорить о Вейне. Томас не желал говорить о Флинте. В этом всём была одна деталь, которая не давала ей покоя всё то время, после того, как она вышла из этой комнаты. Она думала об этом разговоре непозволительно долго, забыв о том, что ей следовало бы рассуждать о другом: о том, как вернуть власть на острове, как соблазнить Роджерса, как схватить Вейна и не стать жертвой интриг Макс. Но все её мысли неизменно возвращались к Флинту и Томасу, о которых ей почему-то так хотелось знать. В отношениях которых что-то ускользало от неё, но она никак не могла понять что. Но один случай расставил всё по своим местам. Они по-прежнему встречались с Томасом за игрой в шахматы каждый день, всячески обходя темы политики и дел в Нассау, как и условились в их первый разговор. Однако, мужчине с каждым днём становилось всё хуже и хуже, и Элеонор предположила, что тот стал жертвой болезни, что сломила половину английских солдат. И однажды задавшись целью посетить его, подойдя к двери, она услышала необычный голос человека, которого до того дня ей удавалось избежать. Капитан Флинт находился в покоях Томаса, и, приоткрыв дверь, она стала свидетелем картины, которая раскрыла ей глаза на их отношения, объяснив ей причину поведения Флинта. Внезапным образом устыдившись собственному подслушиванию, Элеонор отвернулась и в крайне изумлённом состоянии спустилась вниз, находя себе укромный уголок для раздумывания. Оказалось, тем единственным, что могло влиять на решения Флинта была… любовь. Каким банальным был ответ, который она так долго искала. Любовь способна была заставить его забыть о личном возмездии, обещанном им Англии, и соглашаться на условия, которые ему были неприятны. Любовь позволила ему вновь обрести спокойствие, именно это в нём тогда и удивило Элеонор. И лишь на секунду... на одну долю секунды Элеонор позавидовала Флинту, за то, что тот был способен любить, а она нет... И когда спустя пару недель произошло то, что они все ожидали, но, как оказалось, не были готовы, когда отряд, состоящий из лагеря сопротивления, Чарльза Вейна и Билли, ворвались в город, намереваясь присвоить Нассау себе, и когда Элеонор узнала, что Флинта не было в этот момент на берегу, она внезапно сделала то, что не ожидала от самой себя. Она захотела спасти Томаса Гамильтона от возможной опасности, нависшей над Нассау, и вознамерилась вывести его из города, полного пиратов, которые не раздумывая убивали людей направо и налево и не сомневались бы, что им сделать с человеком, которого они бы нашли в доме губернатора, так похожего на настоящего англичанина... — Вам следует пойти со мной, — всё, что сказала она.Элеонор Гатри
14 июля 2019 г. в 19:04
Элеонор Гатри не могла понять, какие чувства одолевают её в этот момент больше: жалеет ли она о каком-либо из своих поступков, или же груз вины давно покинул её, оставшись погребённым под слоем воды дважды пересечённого ею океана. Оказавшись в положении, заведомо обречённом на поражение, она, преданная и взбешенная, представляла себе, как снова вернётся на этот остров, снова обретёт здесь силу и скажет последнее слово своим ненавистным врагам, что имели заблуждение думать о ней, как о старом брошенном звене, больше не имеющем ценности. Представляла себе, как увидит глаза Чарльза Вейна и перережет ему глотку за попытки сделать её слабой. Унижение, которое она получила от него, не могло оставаться неотомщенным, и оставалось лишь дело времени её будущее возмездие, при мысли о котором все тягости её нынешнего положения представлялись лишь временными трудностями, с каждым мгновением заботящие её всё меньше.
Вудс Роджерс велением её руки был втянут в игру, которую она намеренна была довести до конца, и когда роль пленницы перестало интересовать её, Элеонор Гатри смогла заставить его увидеть в ней нечто большее, чем просто советницу, которой он считал её ранее.
Но сейчас, осматривая вместе с ним пустую темницу форта, где в это самое время должен был находиться Чарльз Вейн, по неясным пока обстоятельствам умудрившемся сбежать от охраняемой его стражи, Элеонор Гатри внезапно ощутила нечто странное. Когда её месть была так близка к осуществлению, когда ненавистное чудовище находилось у неё в руках, ожидая своей участи, она желала покончить с ним раз и навсегда. Однако в это время, в то самое время, когда Чарльз Вейн снова был на свободе, и их игра продолжалась, что-то внутри неё внезапнейшим образом возликовало от мысли, что его смерть откладывается на неизвестный срок.
— Кто-то помог ему сбежать, возможно, люди из сопротивления, — Вудс Роджерс тронул её за руку, вынуждая отвлечься от своих собственных мыслей. — Неясным остаётся лишь одно – почему они не воспользовались преимуществом форта и не нанесли огонь по городу, применив имеющиеся здесь орудия. Вместо этого они сделали побег тихим и быстрым.
Элеонор повернулась к нему. Порой, этот человек из высшего общества, не так давно свыкнувшийся с мыслью о том, что они союзники, удивлял её своими мудрыми речами и замысловатыми мыслями, которые она с упоением слушала. Однако иногда в нём чрезвычайно сильно не доставало тактического чутья, необходимого в делах подобного характера, и это было существенно заметно.
— Лагерь сопротивления малочисленен и слаб, то, что им хватило храбрости и смекалки атаковать Флинта и его людей не значит, что они решили следующей своей атакой захватить форт. К нашему сожалению, они не так глупы, — проговорила она, делая вид, что не замечает странных взглядов, брошенных в её сторону офицерами из отряда охраны губернатора. Она уже давно привыкла к тому, что эти люди остро реагировали на её попытку высказать своё слово в таких вопросах, в которых они считали вторжение женщины великой наглостью. Но если бы её когда-либо волновало то, что думают мужчины, Элеонор бы никогда не добилась того, что имела на этом острове.
— В борьбе за независимость Нассау от английского влияние, они поняли, что столкнутся с мощью Флинта, — продолжила она, — и рано или поздно он одержит победу, как и всегда, а всем на острове известно, что равным ему является лишь Чарльз Вейн. Поэтому они освободили его, и пока снова залягут на дно в поисках соратников, ведя партизанскую войну. Теперь они могут это позволить, потому что на их стороне сильный союзник и предводитель, уважаемый пират, чье мнение бояться и со словами которого считаются.
— Разве слов Флинта не достаточно для их усмирения?
— Положение капитанов в Нассау отличается от того видения, которого придерживаются в Лондоне. Здесь людьми управляют не власть и могущество Короны, а страсти простой человеческой натуры. Страх, гордость, жадность. Тот капитан, что может обратить эти их пороки в нужное русло, способен манипулировать ими для достижения своих собственных целей, а значит заслужить то, что они называют честными голосами. Флинт потерял власть над этими людьми, однако его всё ещё боятся. Но стоит Чарльзу Вейну напомнить им о недостатках Английского ярма, как они последуют за ним, и Флинт не сможет этому помешать.
Она видела, что Роджерс с интересом прислушивается к её мнению, что его взгляд постоянно касается её губ, и ощущала, как забытое удовлетворение от господства, которым она упивалась когда-то, вновь захлёстывает её. Оказавшись в Нассау, она вновь почувствовала ту силу, с которой готова была бороться за то, что, как она считала, принадлежит ей по праву.
Когда Элеонор, покинув форт с делегацией Роджерса, заходила в дом губернатора, размышляя о своих будущих действиях, то внезапно столкнулась в дверях с грозной фигурой капитана Флинта, и на миг ей показалось, что в следующую минуту он схватиться за саблю и уничтожит её. Однако, тот лишь сдержанно кивнул ей и направился в сторону дожидающегося его Сильвера, что стоял возле привязанных лошадей.
Глядя ему в след, она вдруг почувствовала, как что-то в нём значительно изменилось, но никак не могла понять, что именно, а потом внезапно вспомнила про человека наверху и тот свой разговор с Роджерсом в самом начале их пути, когда он поведал ей часть своего плана. Помниться, она задала вопрос: «Как именно он хочет заставить капитана Флинта покориться его словам?». И ответ тогда привёл её в замешательство.
Сейчас она видела, что план Роджерса работал и стремления Флинта противостоять Англии поубавилось, однако её по-прежнему интересовало, что именно могло так кардинально изменить мнение этого хладнокровного человека, и что заставляло его каждый раз с такой затаённой ненавистью рассматривать новоиспечённого губернатора, но не решаться нарушить ни один из его приказов.
Томас Гамильтон. Кем был этот человек, чтобы иметь такое большое влияние на Джеймса Флинта, и имел ли он в его глазах ту ценность, о которой ей втолковывал Роджерс, рассказывая про их когда-то присутствующую былую дружбу?
Элеонор Гатри никогда никому не признавалась, даже Скоту, что её покровительство капитану Флинту было связано не только с тем, что он действовал в угоду её целям, и не с тем, что она уважала его за те бесчисленные навыки, которые были так необходимы на пути становления хорошего капитана, или грамотность, которую не доставало Чарльзу. Прежде всего, Элеонор видела сходство между ним и собой, что заставляло её по мимо воли испытывать восхищение и уважение, и она обманчиво считала, что их союз – союз независимых сильных личностей, которые всегда будут следовать достижению собственных желаний – просуществует достаточно долго. Она знала, что готова на всё ради сохранения собственного величия на этом острове. И видела, что Флинт был готов убивать только, чтобы никто не смог помешать его целям. Они были столь похожи...
Поэтому сейчас её расстраивало и одновременно интересовало, что могло случиться такого, что он погасил собственные желания ради одного единственного человека. Ни Чарльз, которого она, возможно, любила, но никогда не признавалась в этом, ни Макс, которая позволяла ей чувствовать себя с ней расслабленной и умиротворённой, никогда не перевешивали часу весов, на которых были её собственные желания. Ради этих людей, да ради кого бы то ни было Элеонор Гатри не поступилась бы собственными интересами, и в этом проявлялась её гордость и сила, которая, как она полагала, были присуща и Флинту. Но Томас Гамильтон изменил всё.
И Элеонор Гатри намерена была выяснить, как именно.