lovedrunks

гуаньлинь ничего не делал. он просто лежал и слушал, как истекает время. лето вплывало в его комнату, медленно, несмело, солнце ручьем стекало по занавескам, подходило ближе и целовало в щеки, но никогда не оставляло своего следа, потому что гуаньлинь был неприкасаем. все подшучивали над его бледностью, но он любил это в себе – то, как на нем не отпечатывался даже самый прозрачный румянец, как он никогда не заливался краской и не имел нужды прятать лицо в смущении. он просто был бледным, почти белым, как гипсовая маска, и ему это нравилось. ему хотелось сохранить и оставить себя таковым. поэтому он лежал и ждал невесть чего, будто эта бездельная вечность могла бы сохранить его неизменно юным. чем меньше он делал – тем медленнее старел. это казалось каким-то волшебством. еще гуаньлинь никого не ждал и никого не любил, и это тоже омолаживало его, потому что ментальная боль обычно добавляет немного возраста. но в его книге контактов не было никого кроме родителей и доставки пиццы, а в сердце – место и вовсе пустовало. он убеждал себя, что это так. но был в его памяти один радостный мальчик, мальчик-рассвет, солнце за холмами его родной деревушки на самой окраине китая, где пролегала незримая граница, где земля встречалась с морем. когда джихун только приехал сюда, то не знал ни слова по-китайски, а потому они общались жестами и улыбками. гуаньлинь усердно объяснял что-то, активно жестикулируя, размахивая руками и показывая ими в разные стороны, а когда джихун наконец понимал, то уголки его губ неумолимо тянулись вверх от самодовольства. гуаньлинь просто был рад, что его понимали. он не заметил, как это успело стать его основным источником жизни. \ внутри плескалось море – буйное, дикое, страшное. в мыслях джихун пьяно целовал его плечи, словно медовое солнце, руки и губы, руки и губы. гуаньлинь не понимал ни слова, но верил, что джихун шептал что-то о любви. даже если это было: «пошли нарвем цветов в саду» или «хочешь к реке, искупаемся?» гуаньлинь выкручивал мокрую насквозь футболку, растянутую, домашнюю, – в ней он помогал дедушке на поле, в ней же валялся в саду на траве; она пропитывала пот и пыль, стиралась в речной воде и выцветала из ярко-алого до нежно-персикового под палящим июльским солнцем. джихун смотрел на него, голого до пояса, мокрого, тощего, странно. будто что-то искал. \ дома они разводили костер. и это было как: «эй, джихун, принеси еще старых газет. да-да, вон та кипа, да, бумага, да…». гуаньлинь объяснял практически на пальцах, джихун бегал со двора в дом, из дома во двор, срывал дыхание и измученно стонал. потом отмахивался от комаров и пчел, колол босые ноги о траву, недовольно пыхтел и тихо ругался по-корейски, пока гуаньлинь, сидящий на корточках у костра, смотрел на него снизу вверх и отчаянно-глупо смеялся. джихун держал его за руку, когда они вместе тушили ногами угли, когда закрывали на ночь веранду на четыре замка и шли в спальню, долго лежать на разных кроватях, прямо друг напротив друга, часами не спать и разговаривать обо всем на свете, пускай даже не понимая ни слова на чужом языке. гуаньлинь старался учить джихуна базовому китайскому, а сам быстро поглощал новые знания и уже мог сказать несколько фраз по-корейски. но самым главным все равно оставалось то, как они были способны понимать друг друга без слов. ночью началась страшная гроза, и джихун, не обронив ни слова, попросился лечь гуаньлиню под бок. гуаньлинь слабо, но чувствовал тепло его тела, еле дышал и жутко хотел – но боялся – его приобнять. джихун ткнулся носом в плечо, шумно размеренно выдохнул, гуаньлинь забылся и посмотрел – внимательно и долго – на его спокойное в полудреме лицо. попытавшись его коснуться, притворившись, что это невзначай и нечаянно, линь вздрогнул от волны странного тепла, прокатившейся по всему телу, с макушки до пят. джихун казался чем-то магически недостижимым, даже когда лежал рядом, вплотную прижимаясь к его предплечью. гуаньлинь быстро уснул рядом с ним и спал так сладко, как не спал, наверное, с младенчества. \ гуаньлинь лежал на той же самой кровати, но уже – в одиночестве. время истекало плавно, искусно, как жидкий мед. в день, когда джихун уезжал, гуаньлинь крепко прижал его лопатками к выбеленной стене и, ничего не говоря, поцеловал в пухлые влажные губы. он запомнил это, как фейерверк, вспышку космического света, – свои скребущиеся обломанные ногти на чужих предплечьях, джихуново дыхание – горячее и дрожащее, – и то, как смыкались их губы, будто все долгие годы только и существовали ради этого поцелуя. но джихун толкнул его от себя – сильно и резко, так, что линь пошатнулся и чуть не упал, но устоял на ногах и посмотрел на него потерянно, взглядом ребенка, который впервые столкнулся с предательством. джихун обтер губы, как делал это после теплого домашнего молока, стиснул их в сплошную тонкую линию и задрожал так, будто вот-вот расплачется. – жди меня, – это было первым, что гуаньлинь отчетливо понял по-корейски. – считай часы. и ушел. гуаньлинь лежал и вспоминал вкус его губ, кусая и облизывая собственные. в комнате было бесшумно, только одинокая муха отчаянно билась о плотное оконное стекло. джихун не вернулся ни через месяц, ни через год. гуаньлинь спрашивал о нем, но все было напрасно. никто его не видел и ничего о нем не знал. линь даже успел подумать, что все произошедшее было не более чем его глупой выдумкой, порождением заболевшего одиночеством разума. только вкус чужих губ был до боли знакомым, до боли реальным, и их с джихуном первый и последний поцелуй линь вспоминал отчетливо, сжимая коленями скомканную серую простынь. со временем все чувства высыпались из него, как песок из разбитых песочных часов. до последней песчинки. \ гуаньлинь ничего не делал. он просто лежал и слушал, как не в такт мыслям колотилось его влюбленное сердце. джихун в памяти улыбался широко и радостно и на ломаном китайском пытался выговорить: «я влюблен в тебя», даже не понимая, что это значило.