Лев Николаевич, простите

Одевшись теплее, я вылезла из палатки, застёгивая на молнию синюю флисовую кофту. Девчонки рядом распыляли какой-то яд, потому что парящее вокруг них облако попало мне в нос, и я закашлялась. — Фу, что за отрава?! — Спрей от комаров, — пояснила Катя, опрыскивая крутящуюся вокруг своей оси Рыкову. — Так комаров-то нет! — Потому и нет, что брызгаем, — покачала головой подруга, будто разжёвывая несмышлёному ребенку. — Фу, дышать же нечем! Как вы… — скривилась я, и быстро добавила, когда Катя направилась ко мне, — меня брызгать не надо! — Ну, у тебя и физиономия, — хохотнула она, — весь румпель красный. Говорили же, кепки надевать. — Да он всегда сгорает, — ощупав нос, махнула я рукой. — Уверена, что не хочешь подушиться? Здесь такие звери летают… Всю кровь отсосут, пока до горшка добежишь. — Я буду находиться рядом с вами, и ваша… кхм… благоухающая аура меня защитит. Под ноги подкатился мяч. — Машка, кидай сюда, — закричали ребята, играющие в волейбол на открытой поляне между речкой и лесом. — Пошлите, — кивнула я девчонкам присоединиться к игре, поднимая его с земли. — Ой, нет, меня опять мячом пришибёт, — сжавшись от воспоминаний, отказалась Катюха. — А я пойду, — отозвалась Рыкова, и мы бегом присоединились к парням, встав в круг. На счёт мы максимально долго старались удержать мяч в воздухе. Поначалу получалось, но подачи становились менее точными, а перелёты всё короче, и едва мы доходили до цифры пять. Стремительно темнело, и продолжать игру во мраке, что рассеивал лишь белый свет полной луны, стало проблемно, и, нехотя смирившись с этим, мы толпой побрели на огонь, как ночные мотыльки. В зоне кухни, скрытой полосой раскидистых елей, была небольшая поляна, в центре которой горел костёр, обложенный булыжниками для безопасности. Тут совсем недавно орудовала повариха. Вокруг из полубрёвен располагались скамьи, с восседающими на них ребятами. Другие сидели на раскладных стульчиках или толстых чурках, которые потом расколют на дрова и пустят в костёр. Кто-то расположился на туристических ковриках, как я с Калиной. Николай сидел задумчиво и перебирал струны устроенной на колене гитары, разминая пальцы о металлические нити и заставляя густой воздух дрожать в резонанс незнакомой мелодии. Сполохи от пламени мягким куполом озаряли собравшихся, очерчивая границу, за которой сгущалась тьма. Казалось, только в этом круге теплилась жизнь, и стоит лишь ступить за его пределы — тебя обязательно поглотит… пугающая, неведомая, высасывающая душевные силы Тьма. Яркий блин луны отражал солнечные лучи давно скрывшейся жёлтой звезды и светил, словно фонарь, пробиваясь сквозь пушистые ветки высоких сосен. Воздух был наполнен прохладой, хвоей и каким-то волшебством. Это завораживало. Не хотелось, чтобы лишние звуки и шорохи нарушали эту благодать. Но Ольге Николаевне можно. Она шагнула из темноты и, разложив стульчик, присела в круг. Её появление только больше усилило трепет восхищения этим вечером. Инструктор, отвлекшись на вновь прибывшую, наконец, вышел из транса и, брякнув по струнам, предложил: — Ну что? Споём? И теперь из-под его порхающих пальцев полилась известная музыка. Как же прекрасно он играл! Объёмно, будто здесь собрался весь оркестр и просто прятался в тёмном лесу. — Пустынной улицей вдвоём С тобой куда-то мы идём, Я курю, а ты конфетки ешь… Низкий и глубокий баритон бархатом разнёсся по поляне, подхватываемый голосами школьников. Ребята, да и я сама, с удовольствием подпевали. Такие песни — классика, разве найдётся человек, который не знает хоть пары строк? — М-м-м, восьмиклассница-а-а. Ватсон одухотворённо завывал громче всех, чем вызывал хихиканья близ сидящих. — Холодный ветер с дождём усилился стократно. Всё говорит об одном: что нет пути обратно, Что ты не мой лопушок, а я не твой Андрейка, Что у любви у нашей села батарейка. И все дружно затянули припев: — О-о-ия-иё, батарейка… Атмосфера романтики, душевные песни и чистота единения вечно делящих что-нибудь, но не сейчас, одноклассников, теплом разливались в моей груди. Мне было хорошо, как никогда. И это был бы идеальный момент, если бы не два нюанса. Первый — моя спина и попа затекли в неудобном положении сидя, но, навалившись на сидящего рядом Витю, я решила эту проблемку. А парень был настолько воодушевлён, что на радостях приобнял меня. Ну и пусть, раз ему так хочется. Мне не жалко, а ему приятно. В данной сакральной обстановке я вообще всех люблю и готова поделиться своим теплом с каждым, кому это потребуется. Особенно с Ольгой Николаевной, которая смотрит на меня, заставляя ёжиться под таким проникновенным взглядом. И это вторая проблема, мешающая мне полностью расслабиться. — Мужики, актуальная! — прочистив горло, сообщил Николай о следующей песне. — Скорый поезд к дому мчится, Полечу домой как птица, По-ле-чу как пти-ца я… Бравый голос парней загрохотал в ночной тиши, но и девчонки не отставали, подпевая в такт резким аккордам. — Жизнь начнётся без авралов, Сундуков и генералов — Де-мо-би-ли-за-ция… Слова громко звучали со всех сторон, да и голос Калины оглушал над самым ухом, а я сидела и не шевелилась. Я успокоилась и впустила её в себя. Мы находились с противоположных сторон от костра. Напротив друг друга, так что рыжее пламя закрывало ссутулившееся тело. Её локти покоились на коленях, а подбородок опирался на раскрытую ладонь, и лишь отдельные языки огня гладили его. Из-за игры света на её лице можно было подумать, что она просто задумчиво любовалась костром, но я знала, чувствовала, что эти глаза то и дело останавливались на мне. На мгновения они были устремлены в меня. И я не противилась. Впервые я принимала их, не пряча и не отводя взгляд. И мне было всё равно, поймёт она или нет всё то, о чём я никогда не скажу. Снова знакомые переборы. Вступление прекрасной песни группы «Танцы минус» о чистой и светлой любви, которая поётся тихо, едва слышно. Ведь о любви не кричат. Она безмолвна. Она робка. Она пуглива. И я шёпотом расскажу мою историю, которую донесут до тебя голоса других, окружающих тебя людей. Залитый мягким светом луны лес, словно замер в ожидании открытия сокровенного, и только костёр потрескивал, запуская в небо яркие искорки, которые, поднимаясь, гасли в ночи. Плавное звучание струн умолкло, чтобы вновь разлиться ласкающими слух аккордами и тихие голоса начали повествование, а зелёные глаза поднялись и теперь безотрывно наблюдали за мной: — У ночного огня под огромной луной, Тёмный лес укрывал нас зелёной листвой. Моё беззвучное пение доносилось до неё сквозь колышущееся пламя. Под её внимательным взором моя успокоившаяся душа опять с новой силой начала трепетать. И, предвещая следующие строки, покрываясь румянцем, я всё-таки не отводила глаз и продолжала петь, шевеля губами. — Я тебя целовал у ночного огня… Как же мне хотелось повторения того первого, короткого, неожиданного, но такого желанного поцелуя. Вновь ощутить это лёгкое прикосновение мягких губ, из раза в раз всплывающее из закромов подсознания и будоражащее до глубины души. — Я тебе подарил… половинку себя. Безграничная тоска поглощала меня с каждым новым словом, накрывая с головой. Мне захотелось спрятаться, сбежать, скрыться от этих приковавших меня к себе чуть нахмуренных с прищуром глаз, в которых отражалось игривыми искорками пламя. Но я держалась, и маска спокойствия не дрогнула на моём лице, пока не начался второй куплет и её губы не стали подпевать наравне со всеми: — Свет далёкой звезды, песни птиц до утра. Ты смотрела в глаза мои, шептала слова. Моё сердце гулко ударилось о грудную клетку и остановилось. Чёрт! Неужто ты поёшь для меня? Да нет, не может быть. Бред. Но тогда почему ты так смотришь?! Перестань. Не делай этого! Не пой дальше. — Ты не верила мне, но любила меня. Я оставил с тобой… половинку себя. Зачем? Зачем ты мучаешь меня? Разрываешь на куски. Разве ты сама не понимаешь, что делаешь со мной?! Я больше не могла выдерживать противостояние взглядов и, склонив голову, закрыла ладонью глаза, растерев дрожащей рукой горящую кожу. Больше я не поднимала взор и не подпевала. Я блуждала там, в себе, в тёмных закоулках ноющей души. — То, что было забыто, то, что было прошло. Ты махала мне вслед бирюзовым платком. — Ты замёрзла? — шёпот парня спасительно вывел меня из бешеной круговерти болезненных мыслей. — Нет, — сорвавшимся голосом ответила я, но он всё равно прижал меня сильнее к себе, явно чувствуя, как мои мышцы сводит мелкими спазмами. — Я тебя целовал у ночного огня. Ты оставила мне… половинку меня. Песня давно закончилась, и звучали новые, но я никак не могла прийти в себя, перестать думать о тревожащем открытии. Я не могла поверить своим ожиданиям. Потому что это наивно и глупо. Абсурдно надеяться, что это может оказаться правдой. Я идеализировала ситуацию, нарисовала, сфантазировала то, чего страстно жажду. Выдала желаемое за действительное. Ага, как же, будет она на меня смотреть. Да она вообще не видит! У неё зрение не лучше моего до операции. Вспомни, как она щурится и оттягивает край глаза, когда пытается рассмотреть. Как мерила мои очки. Если она видит так же, как и я раньше, то на моём месте ей представляется синее пятно моей кофты, а никак не лицо и, тем более, не голубые глаза. Вот я идиотина! Напридумывала невесть что и сижу теперь, волнуюсь и дрожу, словно мне руку и сердце предложили. Надо прекращать эти безумные думы, а то точно свихнусь. Я медленно выдохнула, вслушиваясь в ритмично кружащую вокруг мелодию. — Разбежавшись, прыгну со скалы, Вот я был, и вот меня не стало. И тогда себя возненавидишь ты, Лишь осознав, кого ты потеряла… Хватит проецировать на себя все песни! Кончай сходить с ума. Корила я себя, прогоняя из головы печальный образ Ольги Николаевны, горюющий обо мне. Я жалкая! За что мне это наваждение?! Зачем ты вернулась? — Как насчёт тропы страха? Хотите испытать себя? — закончив петь, интригующим тоном с хитрецой Николай оглядел ребят. — Сейчас? — В такую темень?! — На то она и тропа страха. Что, испугались? У меня восьмиклашки ходили и ничего, — ухмыляясь, добавил он. — Все вернулись. — Пойдём! — Ой… — Давайте! — Страшно… — Пусть девчонки остаются, если не хотят. — Я хочу, — вдруг взбудоражилась я. Чего это они за нас решают? — И мы! — поддержала женская половина. — Ладно. Мне надо подготовиться, а вы пока попойте. Кто умеет? — он встал, вытянув перед собой гитару. Все переглядывались, ожидая, кто же ещё окажется укротителем струнного инструмента. — Давайте попробую, — оживилась учительница, приковав к себе удивлённые взгляды учеников. Я аж выпрямилась. — Хорошо, — улыбнувшись во весь рот, Николай передал ей гитару и, уходя, кивнул коллеге, — Вась, пошли, поможешь. — Лет пять не держала в руках, — она устроила фигуристый корпус у себя на колене и, чутко следя за движением пальцев, вспоминала, как играть, надеясь на мышечную память. Раздалось несколько неуверенных аккордов, потом ещё несколько и отдельные звуки стали выстраиваться в мотив, который развивался и разрастался объёмным звучанием. Не таким всеобъемлющим и фееричным, как игра инструктора, но тоже вполне достойно. Вдруг струна сорвалась, и звенящий писк резанул уши. Я напряглась, переживая неудачу, словно сама держала в руках гитару перед привередливой публикой. Вновь разлилась мелодия над лагерем, наполняя какой-то тягостной меланхолией. Знакомые тревожные нотки в плавных переборах заставляли сердце болезненно бухать в груди. Я сидела по-турецки, уперев локти о колени, и внимательно следила за едва уловимыми жестами отстранённой женщины, погрузившейся в свой мир. — Покроется небо пылинками звёзд И выгнутся ветви упруго. Тебя я услышу за тысячу вёрст: Мы — эхо, мы — эхо, Мы долгое эхо друг друга. Хрупкий, нежный голос, словно сама Анна Герман сейчас пела для нас, пробирался внутрь и вибрировал звенящей горечью. С Войной. Эта песня всегда ассоциировалась со страшной войной. С прощанием, безвозвратной потерей. С любовью. Той тихой, священной любовью, которая ничего не ждёт взамен, не просит, но наполняет надеждой, дарит веру, помогая выдержать все тяготы. — И мне до тебя, где бы я ни была, Дотронуться сердцем не трудно. Опять нас любовь за собой позвала: Мы — нежность, мы — нежность, Мы — вечная нежность друг друга. Глаза наполнялись слезами, а ком скорби драл горло. Понимающий ласковый взгляд, отрывающийся от грифа гитары и скользящих по нему пальцев, возвращался ко мне. Пускай мне только этого хотелось, и я опять докручиваю до желаемого и тешу себя несбыточным. Ведь эти изумрудные глаза укрывали теплом, вытирая слёзы, успокаивая терзаемую душу. — И даже в краю наползающей тьмы, За гранью смертельного круга, Я знаю, с тобой не расстанемся мы: Мы — память, мы — память, Мы — звёздная память друг друга. От этой песни было больно. От тех чувств, которые испытывала героиня. Я восхищалась её силой духа. Их силой любви. Что несмотря ни на что, они всегда вместе, хоть и находятся далеко друг от друга. Моя же трагедия была противоположностью. Мы рядом, но я одинока. Как только вибрации гитары сошли на «нет» и наступила тишина: — Ольга Николаевна, у вас очень красивый голос, — пролепетал кто-то из девчонок. — Сильная песня, — оценил заслушавшийся Николай, стоя упёршись спиной о сосну. — Готовы к приключениям? — Да! — дружно подали мы голос. — Разбирайте, — указал он на мешок с фонариками, — на всех, правда, не хватит. У кого есть свои — возьмите. — Ольга Николаевна, вы тоже пойдёте? — испуганно произнесла Лиза, с надеждой глядя на учителя. — Нет, я останусь здесь. Буду охранять лагерь. — Слава Богу. Мы с вами, — поддержала Юля подругу. Я лишь усмехнулась их отваге.