Лев Николаевич, простите

— Ты зачем фигурные взяла? На них же кататься невозможно, — выпалила я, указывая на белую пару изящных коньков, которые усердно шнуровала Катя, — эти зубчики на носке стопорят, когда не нужно. То ли дело хоккейные. — Не осталось моего размера, — буркнула подруга и кивнула на мои переобутые ноги, — это у тебя лыжи и можно мужские взять. — Надела бы ещё пару шерстяных носков… — Готовы? — крикнул из-за бортика Калина, только что завершивший пробный круг. — Идём! — подтвердила я, направляясь к ледовому катку, — девчонки, не отставайте. Лиза и Юля, закончив переодевания, покачиваясь, шли следом по резиновому настилу. — Предлагаю в сифу, — подъехавший к нам Ватсон подбрасывал в руке предмет неизвестного происхождения, похожий на небольшой сдутый мячик, но, увидев брезгливо скривившиеся лица, добавил, — или в ляпки. — В ляпки! — однозначно поддержали все. — Тогда Дрын галит, — хлопнув по пузатой куртке друга, Дима рванул с места, выбивая из-под коньков брызги снега. — Считаю до десяти, — коварно оглядев девчонок, поторопил Шерлок. Мы бросились врассыпную и бешеная гонка началась. Кружась с потоком против часовой стрелки, опасно лавируя между катающимися, мы передавали друг другу роль ведущего. Поскальзываясь, падая и врезаясь в борта катка — вёлся незримый счёт ссадинам и синякам. В центре коробки кружились те, кто исполнял художественные пируэты, отрабатывая фигурное катание, и им мы не мешали. Опасные кручения с поднятыми вверх ногами с острыми лезвиями грозили ранить неудачливого конькобежца. День клонился к вечеру, небо темнело, и над стадионом зажглись яркие прожектора. Висящие по периметру бортика разноцветные лампочки навевали новогоднюю атмосферу. В динамики лилась весёлая музыка, поднимая настроение и разжигая задор в возбуждённом игрой теле. — Ой, ну всё! Я уже вся сопрела, — стягивая с шеи тёплый шарф и расстёгивая куртку, первой сдалась Лиза. Катя полностью согласилась сделать перерыв и, тяжело дыша, стянула с головы вязаную шапку с большой мохнатой бомбошкой. — Э! Ну вы чё?! — замедлился проезжающий мимо Ватсон. — Давайте пока без нас, — махнула я ему рукой, проветривая полы куртки. Надвигающийся сзади Калинин ударом смахнул шапку с головы Димы, сидящую на самой макушке, и, прокричав «сифа», укатил дальше. Парни унеслись, продолжая свой соревновательный бег. — О, смотрите, это же русичка, — мотнула головой в сторону схода на лёд Хворостина Юля. Я с трепетом подняла глаза, оторвавшись от перешнуровки расслабившихся ботинок. Женщина в тёплых штанах, короткой куртке, в полосатой вязаной шапке и обмотанная шарфом, стояла у бортика, пробуя остриём конька лёд. А рядом с ней на коньках стоял высокий широкоплечий мужчина, который держал на руках ребёнка. Девчонки поехали к ней и я, за каким-то чёртом, поплелась за ними. — Здравствуйте, Ольга Николаевна! — дружно поприветствовали одноклассницы. — Добрый вечер! — мягко улыбаясь им, отозвалась она и взглянула за спины подруг на меня. — Здрасьте, — пробормотала я, кивнув ей. — Она такая хорошенькая, — прощебетала Катька, уставившись на ребёнка, — как зовут вашу дочку? — Маргарита. Объёмная шапка, натянутая на маленькую головку малышки, практически скрывала её лицо. Из-под неё были видны лишь пухлые щёчки; большие зелёные глаза, обрамлённые чёрными ресницами, хлопали, внимательно разглядывая умиляющихся девчонок. — О, боже! Где вы нашли такие маленькие коньки? — удивилась Лиза, глядя, как мужчина аккуратно опускает на лёд маленькую девочку, которая едва научилась ходить. — Женя где-то отыскал. Как дочка родилась, сразу стал грозиться, что сделает из неё олимпийскую чемпионку, — любуясь своей семьёй, поделилась она, заправляя пальчиками выпавшую тёмную прядь волос обратно под шапку. Статный мужчина с правильными чертами лица, с недельной русой щетиной, медленно отъехал, широко расставив ноги, держа дочку за ручки, ножки которой неловко скользили по белому льду. — Вот это да! И не боится совсем, — продолжали болтать девчонки, но я не разделяла их восторга. Меня вообще накрыло, как только я увидела семью Ольги Николаевны. Одно — знать, что у неё кто-то там есть, и мечтать, надеяться на то, что возможно, когда-то… И совсем другое — лицезреть вживую близких, дорогих ей людей, которые её любят и которых она любит. Видеть их счастливые лица, слышать их имена, произнесённые с лаской и заботой. В этот момент, наконец, меня отрезвила жестокая правда. Сколько бы я ни сопротивлялась ранее, сколько бы ни тешила себя надеждами… Но теперь розовая пелена ванильных соплей заморозилась и рассыпалась осколками. Какая же я дура! О чём я только думала? Да у неё безупречный красавец-муж, прелестная дочка! Как? Как, даже намёком, я могла подумать, что она захочет променять свою идеальную семью на влюблённо глядящую школьницу? Да никогда этому не бывать! Я точно свихнулась, раз так долго и планомерно убеждала себя в обратном. Злость волнами поднималась из глубин, где я прятала иллюзию своего счастья. Я злилась на себя наивную. Я злилась на неё, что разрушила мою мечту. Я злилась на девчонок, что смотрели умилительными взглядами на происходящее. Я злилась на мужа, что он само совершенство. Я даже злилась на эту невинную малышку, что хваталась маленькими ручками за папу. Сжав зубы, я резко развернулась, набирая скорость, чтобы оказаться как можно дальше от этого мирка любви и единения. Злость накрыла меня с головой, и я неслась, не видя ничего перед собой. Моё разжаренное от беготни тело горело, а в груди всё стыло от ледяного куска, который разрастался, поглощая рвущие душу чувства. Не знаю, видимо, в какой-то момент я просто закрыла глаза, потому что не заметила, как налетела на преграду из чего-то или кого-то. Меня больно ударило, крутануло и распластало по твёрдому льду. Моё тело ещё скользило по инерции, когда мышцы и кости заныли от жёсткого столкновения. Я лежала и ощущала щекой холод, который, согреваясь теплом моего тела, превращался в сырость. Мне не хотелось двигаться, открывать глаза. Просто лежать, просто чувствовать боль в разных ударенных частях тела, а не там, где эту боль не унять лекарствами, мазями и прочими примочками. Как я устала… Взволнованные голоса настойчиво прорывались в сознание, стремительно приближая предел самообладания. Уйдите. Не трогайте меня. Пусть меня скроет под покровом снега. А по весне под ярким солнцем я растворюсь и вместе с весёлыми ручейками убегу в забытьё. Но нет, этому не суждено сбыться. Крепкие руки подняли меня, усадив на пятую точку, и только тогда я открыла глаза. — Ты слышишь? Посмотри на меня! — встревоженный голос Ольги Николаевны заставил поднять глаза. — Ты меня слышишь? — вновь повторила она. Её теплые ладони лежали на моих щеках, а большие зелёные глаза с тревогой бегали по лицу, пытаясь поймать хоть какую-то реакцию. Зачем опять ты тут? Я же пыталась сбежать от тебя. Почему ты упорно не даёшь мне покончить с этим, каждый раз бесцеремонно врываясь в мою жизнь? Оставь меня в покое! Злость вновь клубком завилась внутри, и зубы сжались в немом крике. — Да, — выдала я, отворачивая лицо, надеясь, что она уберёт свои руки, вдруг ставшие такими раздражающими, однако они резко вернули голову в прежнее положение. — У тебя кровь! — она аккуратно отогнула мою нижнюю губу, где кровоточила рваная рана, и покачала головой, — тебе нужно в больницу. Я взяла её ладони в свои руки и убрала от лица. — Никуда. Мне. Не нужно, — сухо ответила я, поднимаясь на ноги на разъезжающихся коньках, и, вытерев губы тыльной стороной ладони, отвернулась, стараясь найти проход между собравшимися зеваками. — Маш, ты куда? — растеряно проговорила Катя, до этого молча наблюдавшая моё странное поведение. — Домой, — бросила я, хромая, доехав до бортика катка. — Погоди, я тебя провожу, — шепчась с оставшимися, крикнула подруга. Молча добравшись до дома, игнорируя расспросы спутницы о своём состоянии и сказав на прощание «увидимся», я забралась под одеяло и, мучаемая потоком цепких мыслей, наконец, провалилась в беспокойный сон. Очнувшись через пару часов не отдохнувшей и всё такой же угрюмой, я нашла маму, вяжущую очередную пару шерстяных носок, за просмотром концерта. Папы дома не было. Я даже не стала спрашивать; у него вечно какие-то дела. Опять, наверное, модернизирует что-нибудь в машине. Любитель эксклюзива. Я уселась рядом с мамой, прильнув к плечу. — Чего вздыхаешь? — довязывая ряд, склонила она голову в мою сторону. Я пожала плечами, ощупывая языком припухшую губу. Небольшая рана от зубов пощипывала. — Как покатались? — Нормально, — равнодушно ответила я, наблюдая за вдохновенно поющим певцом отечественной эстрады на широком экране телевизора. И стоило прислушаться, как он пропел: «…А ты её прости, прости и отпусти, Знаешь, она не твоя. А ты её прости, прости и отпусти, Даже безумно любя…» Серьёзно?! Да вы прикалываетесь! Сжав зубы, я нащупала под попой пульт и щёлкнула на другой канал, где шла интеллектуальная викторина. Так-то лучше. — Я вообще-то слушаю, — возмущённо построенная фраза с маминым тоном прозвучала мягко. — Старьё. Это куда интересней. Мозги размять. — Верни, — спокойно и уверенно сказала мама. Я, вновь вздохнув, вернула певца, допевшего песню и теперь купающегося в овациях очарованных зрителей. — Вкусненького хочется… — Пряники, варенье сливовое, мёд, борщ… — перечисляла мама имеющееся в наличии. — Борщ?! — А что? Очень даже вкусный! С чесноком! — дохнув в мою сторону, подтвердила она свои слова. — Фу, — скривилась я от стойкого запаха. — Мы с папой с удовольствием пообедали, — закончив ряд и перекинув петлю, заверила она. — Может, блинчиков… — Пожарь, — предложила мама. — А ты? — осторожно поинтересовалась я. — А я вяжу, — решительно отказалась она. — Ммм… — протянула я и нехотя уточнила, — сколько там яиц и молока надо? — Два яйца. Стакан молока. Две столовых ложки сахара. Пол чайной соли. Подсолнечного масла в тесто немного добавь. Муки на глаз. — Ладно, — стараясь запомнить, поднялась я и прошлёпала на кухню. Окинув взглядом чистую рабочую поверхность стола, представила будущий хаос после моей готовки. — Мда… Смешав все ингредиенты в глубокой миске, я венчиком взбивала тесто, добавляя понемногу муку, а мысли улетали далеко, так что мерное помешивание происходило само собой на автомате, и только движущаяся кисть во всём застывшем пространстве, наполняла кухню жизнью. Из зала доносились едва слышные знакомые мелодии. Если бы кто сейчас посмотрел на меня со стороны, то точно бы подумал, что я в трансе, устремившая невидящий взгляд куда-то вниз. Я была внутри. Внутри себя. И то, что творилось там, мне не нравилось. Льющийся поток солёных слёз вихрем закручивал ледяной ветер, превращая капли в острые кристаллики, которые до крови царапали душу, разрывая плоть и оголяя нервы. Картинки сменялись одна за другой, поднимая наружу тёплые воспоминания, воспаляя в памяти былой трепет радости, превращая её в горечь. Искорки изумрудных пленительных глаз из-под чёрных ресниц… Хитрая полуулыбка… Требовательные нотки строгого голоса… Морщинка между хмурых бровей… Мягкие губы, покрытые тонким слоем помады… Тонкие пальцы, крутящие обручальное кольцо… Круглый живот, обтянутый сборной тканью вечернего платья… Высокий крепкий мужчина, плеча которого нежно касается её ладонь… Пухлощёкая малышка, шапку которой поправляют ласковые руки… Счастливая красивая семья. Цельная, самодостаточная, ничего лишнего. Лишнего в виде влюблённой школьницы, пожирающей взглядом и мечтающей оказаться на месте того мужчины, который свободно по-собственнически обнимает эту прекрасную женщину. Целует её великолепные губы. Любит её роскошное тело, как не позволено никому больше. Проникает в душу, оставляя свой след, как хотелось бы мне. Но этому не бывать. В любой сказке есть только принц и принцесса, и это правильно. Смирись. Не твоё это. Чужое. Ты же сама всё прекрасно понимаешь. Тогда зачем мучаешь себя на протяжении стольких лет, раз за разом загоняя себя всё глубже в яму изнывающей тоски? Всё глубже всаживаешь ржавый клинок себе в грудь. Мазохизм? Больно. Очень больно. Так, что нет мочи терпеть. Так, что ноют суставы стиснутых челюстей. Так, что сводит мышцы напряжённых пальцев. Так, что когда-то горячее бьющее сердце вдруг превратилось в твёрдый гранит и теперь своей тяжестью тянет на дно. И самое страшное то, чего я боюсь, так это то, что при достижении дна легче не станет. Меня рвало изнутри и трясло так, что белая керамическая миска, полная жидкого теста, выскользнула из рук и, сделав полуоборот по канту, сорвалась с края стола. Я, скованная внутренней болью, наблюдала, как вниз летит камень. Серый камень с розовыми прожилками и скошенными гранями. Как ударяется о пол и разлетается на множество осколков, разбрызгивая вокруг густую рубиново-кровавую жижу, оседающую и медленно стекающую с поверхности дверок тумбы, металлических ножек стола, с широких штанин и тёплых носков. Моё сердце разбилось… Вдребезги. Сердце… Разбилось… И тут меня прорвало. За все годы непреклонного вида, когда переживания, надежды и печали накладывались слоями, возводя мнимую защиту от внешних воздействий. Мои стойкость и несокрушимость всё же дали трещину и, расколовшись, пали грудой тщетных попыток быть сильной. Горловой рык, раздирающий внутренности, наконец-то, вырвался наружу. Слёзы градом лились, застилая взор. Мутные стены… двери… фигура… Не разобрав сквозь всхлипы мамины слова, но поддавшись её рукам, я села на кухонный диванчик. Слишком долго меня сотрясали рыдания, а из глаз вытекло столько, что, казалось, наступит обезвоживание организма. Громко шмыгая, вытирая уже сырыми рукавами раскрасневшиеся глаза и нос, я начала икать. — Маш, ты же не из-за разбитой миски плачешь, — проникновенно произнесла мама, поглаживая меня по спине успокаивающими движениями. — Что случилось? Все силы покинули меня вместе со слезами. Сделать над собой хоть малейшее усилие было невероятно трудно. Рассказывать и обсуждать такую тему я не могла ни физически, ни тем более морально. Прослыть ненормальной в глазах мамы я не желала. Разбивать ещё и её сердце, это было бы чересчур для одного дня. — Я в комнату пойду, — тихо прошептала я, хрипло срывающимся голосом. Мама лишь понимающе кивнула. Посетив ванную, оставила в стирке замаранные вещи. Прикрыв дверь комнаты, легла на расправленную кровать, распластавшись и уткнувшись лицом в упругий матрас. Голые ноги покрылись мурашками, но шевелиться совершенно не хотелось, а надо было лишь накинуть рядом лежащее одеяло. В первый раз я ощутила, что такое пустота. Только тонкая оболочка тела и больше ничего. Ни боли, ни страха, ни надежд, ни терзаний, ни переживаний. Абсолютное ничто. Темно и тихо. Очень тихо. Не пытайся кричать, эхо не передразнит, отражаясь от телесных границ, потому что оно должно по чему-то перемещаться, а его нет. Пустота… Небывалое чувство. Никакое. Его ни оценить, ни понять невозможно. И даже время, неразлучный спутник течения жизни, не способно что-то поменять. Потому что нельзя изменить ничто. Пустота… Сколько я была в небытие сложно сказать, вероятно, я уснула, и, если бы мама, заглянув, не позвала на чай с блинами, я могла пребывать в таком состоянии бесконечное ничто. Отказавшись, я уселась на кровати, сквозь темноту глядя на стену, подсвеченную тусклым светом уличного фонаря, пробивающегося через корявые ветви деревьев и кружевную сеточку тюли. За окном кружились медленно опускающиеся снежинки. Я горько усмехнулась. Вот и тебя, Машка, настигла несчастная любовь. К чёрту её, эту любовь! Я не буду убиваться, как книжные девы, растягивая сомнительное удовольствие от топтания себя ногами. Пострадала — и хватит. Закрываем эту тему. Максимально сокращаем контакт с раздражителем. Игнорируем внимание. Избегаем общение. Переключаемся на другое. Хотя бы на что-то, если нет более-менее приятного кого-то. Задача понята. Приступаем. Я оглядела поглощённую во мрак комнату и, кивнув своим мыслям, натянула чистые штаны. Забравшись на стул, открыла антресоль и извлекла картонную коробку со старыми вещами брата. Средь всякого дорогого сердцу барахла: редких пивных крышек, фишек, значков, фигурок металлических солдатиков, портсигара, бензиновой зажигалки, лазерной указки и прочей дребедени, отыскала CD-плеер с большими накладными наушниками, соединенными дугообразной перемычкой, и музыкальный диск — сборник иностранных танцевальных песен. Да, когда-то это был предел мечтаний любого подростка, но сейчас пережиток прошлого был выкинут на свалку памяти, и хранился только, видимо, потому, что мой брат в глубине души был крайне сентиментален, за что ему большое спасибо! Я ворвалась в зал и, забрав из рук отца пульт, распотрошила его, достав батарейки. И высказав безапелляционное «Мне нужно!», скрылась в коридоре, оставив отца с расширенными глазами и немым укором на лице. Объяснять я ничего не стала, мама наверняка ему рассказала о необычном состоянии дочери, так что можно воспользоваться положением, рассчитывая на снисходительность к себе. Оглушающий ритмичный бит заполнил всю черепную коробку, затмевая мысли, оставляя лишь вибрации музыки, которые распространялись на всё тело, заставляя двигаться в такт. В голове сразу всплыло прошлое, как мы с Дэном включали на полную катушку музыкальный центр и скакали, плясали, отдаваясь неосознанному танцу и плескающимся в детском гиперактивном теле эмоциям, получая огромное удовольствие и расслабление до тех пор, пока разгневанные соседи не начинали трезвонить в дверь. И теперь я, повзрослевшая, спустя десять лет кружусь, скачу, порхаю по тёмной комнате, закрыв глаза, подпевая одними губами запомнившиеся иностранные фразы, растворяясь в таких далёких знакомых мотивах, помогающих чувствовать себя живой, здесь и сейчас. Широкая улыбка сияла на моём лице, и я не замечала прохладу мокрых щёк.