Тише, товарищи

Человек краткодневен и пресыщен печалями, как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается. И на него-то ты отверзаешь очи твои, и меня ведёшь на суд с тобою? Складывается из случайностей. Из смутных воспоминаний, туманных очертаний, оставивших в душе легчайший тёплый след. Ранний идеализм, быть может, заставший в момент пробуждения самосознания: сон знойного лета, вид из окна родного дома и выпавшие из контекста мамины слова, стелющаяся по дороге пыль и прошедший, её не коснувшись, хорошенький беленький мальчик. О чём здесь тревожиться? Но душа уже тогда полнилась тоской по несбыточному. В детстве это ощущалось отчётливее и гораздо чаще, гораздо проще было среди дневной суеты, прогулок (особенно вечерами) и поездок (особенно в поездах) поймать летящий образ, секундное прикосновение какой-то другой жизни, короткой, ясной и милой до содрогания. Щемящий в сердце нежный холодок вновь подтверждал догадку, что в расплывчатой близости от тягостной реальности бежит тонкой рекой иное прекрасное существование, мало чем, по сути, отличающееся от жизни обыкновенной, но тем восхитительное, что чувствуется к этой недостижимой, когда-то отнятой картине своя родная принадлежность и своя в неё душевная вхожесть, отмечаемая вспышкой восторженной верности, будто жил там когда-то и жить там должен. Бередило душу несказанное, иногда улавливаемое по ласковым приметам и коротким встречам с иллюзорной красотой, что в неизъяснимой своей благости, по доброй своей простоте тихонько звала за собой. Собственная жизнь была вполне хороша. Богатый дом в центре Томска, отец-генерал, широкий, дружный и пушистый выводок сестёр и братьев — котят сибирских, строгое воспитание и всегдашнее благополучие. Но Толя с ранних лет был заражен грустью и тяжестью в сердце, глухим беспокойством, задумчивостью и непрестанной, пусть и легко преодолимой тягой к какому-то далёкому идеалу бытия и счастья, будто бы живущему где-то в иных домах и иными людьми. С возрастом эти печальные безупречные приветы стали реже доходить. Но за их редкостью они становились ещё ценнее и ещё совершеннее. Не в книгах они встречались и не в стихах, где, казалось бы, можно всё найти, а только случайно, на мгновение, только сами собой, за окном поезда, в трогательно открытом пейзаже, в дали грозового горизонта, в повороте неизвестной лесной реки, в проезжем городке, в незнакомой улице и хорошеньком ребёнке, которого никогда больше не доведётся увидеть. Вернее, доведётся, когда в ином городе и в делах иной зимы снова удачно сложатся обстоятельства и мельчайшие детали, чтобы повторить и напомнить сочетание, когда-то давным-давно — не в другой ли какой-то жизни? — навсегда очаровавшее. Главным и самым ощутимым вестником и атрибутом этого давнишнего сокровенного очарования были мальчики. Мечтать о счастье видеть их он начал очень рано. Быть может потому, что в кадетском корпусе иначе сложиться не могло. В корпус Толю отдали, несмотря на его вялость и отсутствие присущего смелым ребятам огня — отец настоял и обеспечил для него самое блестящее военное образование. Тогда же было определено, что вся жизнь отныне будет посвящена военному делу, дороге долгой и тернистой, с которой не свернуть. Пришлось покориться и добавить к прочим составляющим своей юдоли свою неволю и своих мальчиков. На каждом году обучения разных, легко сменяющихся один другим и всегда слегка отталкивающих недостижимой красотой, всегда немного пугающих — немыслимо было даже подумать, чтобы с кем-то из них заговорить. С кем-то из них, всегда далёких, незнакомых, учащихся где-то параллельно, встречаемых лишь во дворах, на лестницах и в коридорах, когда так хорошо и больно проводить их тайной печалью отведённых в смущении глаз и отпустить до нового нескорого свидания. Имена их почти всегда оставались неизвестны, а если открывались, то оказывались такими же эстетичными, как они, и ещё много лет после развеяния их волшебства береглись, как забранные на память в страницы книги сухие васильки. Всегда эти мальчики были светлые и тонкие, жизнерадостные, счастливые и шумные, с ясными глазами, лёгким дыханием и звёздным хвостом неловких поклонников. Скользящие по воздуху как птицы, от природы или от какого-то греха изящные, причём в широкий спектр этого потрясающего изящества входила как и подчёркнутая нарядность и ухоженность, так и диковатая грациозность маленьких красивых зверей. Почему именно такие? Должно быть, в отражение своих недостатков, в противовес себе самому — всегда испытывающему груз собственной тяжести, крупному и слишком сильному, от той же природы грубоватому, от природы неряшливому и зачем-то награждённому мучительно тонкой и трагически чувствительной душой. Но не так уж серьёзно эти мальчики затрагивали сердце. Просто радовали, просто подкрепляли тоску, потому как являлись вовсе не объектами поклонения или влюблённости, а лишь долетающими откуда-то издалека, как эхо, свидетельствами того, что давнишняя идиллистическая жизнь бежит где-то своим чередом и до сих пор зовёт к себе, совсем неслышно. Даже если бы диковинный бессонный Петербург на восемнадцатом году жизни свёл с ума и опутал, даже если бы юность, пусть отданная пехотному училищу, строгим правилам и тысячам оков, всё-таки попробовала взбрыкнуть, чтобы хотя тем оставить память, что молодость всё же была, не счастливая, но неповторимая и имевшая свою весну, — даже если бы придала сил и храбрости, даже если бы подтолкнула навстречу мечтам и желаниям, всё равно это не вышло бы за рамки скрытых душевных метаний. Наедине с собой можно было всякое пережить, можно было целый май терзаться адски и дойти бог знает до каких нравственных мучений, ночей, стихов и сладких слёз, но никто об этом не узнал и уж тем более тот, который до всего этого довёл одной своей невзначай подаренной милой улыбкой. Оставшийся безымянным, тот мальчик появился, казалось, прямиком из зыбких до пленительности образов недосягаемой прелестной жизни, сильнее прежнего ранившей тоской и красотой (улыбка его впоследствии целые годы не гасла в памяти). Но воспитание, но чувство ответственности, но порядочность, пугливая гордость, излишняя строгость к себе, страх показаться смешным и нелепым и укоренившееся слишком глубоко неверие в себя — конечно все эти неподъёмные тяжести перевесили и свели на нет никому не нужный порыв. И слава богу, честь осталась незапятнанной, никто ничего не отнял, даже не заговорили ни разу. Вот тебе и первая любовь. Но разгорячённое, разворошённое как улей сердце ещё долго не могло успокоиться. Гордость осталась неприкосновенной, но нежная душа была уязвлена до глубины и, перенеся смятение и раннее запоздалое горе, всё-таки потребовала отыграться. И ещё долго раздувалось пламя, нарастала храбрость, пробуждалась отчаянность, даже легкомыслие, выбиралась из-под завалов строгости склонность к романтике и дурная тяга писать стихи, и даже, может быть, готовность вдруг враз настигнуть счастье и влиться в ту чистую, короткую и ясную жизнь… Хотелось полюбить со всей возможной силой, ведь сил-то море. И полюбил — и смелая статная девушка ответила взаимностью. И была она безусловно хороша, но к той жизни, о которой смутно мечталось, отношения не имела и происходила отнюдь не из той блистательной легковесной породы, которая была особо мила сердцу. Но мгновенно вспыхнувшая взаимность обожгла глаза и опалила ресницы, восторг настоящих прикосновений застил разум и всё заслонила и оправдала нежнейшая признательность друг другу за разделённое скорое обещание счастья. Слишком быстро всё случилось. Слишком были молоды и слишком оба ударились в максимализм, в уверенность в своей правоте, которую тем более подогревал злостный протест ничего не понимающих родителей с обеих сторон. Любовь и впрямь была, или по крайней мере, то, что зовётся ею и кружащей голову весной. Они оба, слишком воспитанные и слишком порядочные, не решились бы на то, что зовётся любовью, без с готовностью данных клятв в вечной неразрывности. Последняя попытка проверить свои чувства провалилась — расставшись на месяц, оба с поспешностью уверились, что прожить друг без друга не смогут, ещё пару месяцев потратили на споры с родителями и, окончательно убедившись в неоспоримости своих доводов и отстояв своё упорство, обвенчались. И хоть не было свадьбы и гостей, не было венца, фаты и платья, не было у жениха необходимого для офицера письменного разрешения от начальства на брак, а у невесты — никакого приданого, не было даже лошадей, чтобы вернуться в город из нищей сельской церкви, и пришлось глубокой ночью тридцать вёрст пробираться пешком по январскому снегу, но зато и счастья такого, таких неразнимаемых на морозе рук и таких безумных поцелуев в красноватом зареве метели, тоже не бывало. Правда, вскоре стали всё яснее проступать те детали несхожести характеров, на которые до венчания с великодушной смелостью закрывались глаза. В течение нескольких месяцев эти детали не могли прорвать покрова радости и нежности, которой хотелось без конца друг друга осыпать, наконец до нежности дорвавшись, но никакая нежность не могла заслонить того, что самостоятельная жизнь смутных ожиданий не оправдала и вообще оказалась далеко не так хороша, как хороша была в родительском доме. Невольно потянуло вернуться к прежней свободе, что была безвозвратно потеряна и потому, не ценимая раньше, теперь открылась во всей своей привлекательности. Непросто было вскорости проститься, но всё же проще, чем оставаться вместе и, всеми силами сдерживая раздражение, терпеть совсем ещё по-детски воспринимаемые обиды от навсегда родного и совершенно неизвестного, меняющегося на глазах человека. Военная служба заставляла Пепеляева много ездить, так что о в срок появившемся сыне он узнал из телеграммы. Он благотворно много тосковал по Нине и тщательно берёг свою любовь частыми письмами, но при долгожданных встречах оказывалось, что в письмах любить легче и спокойнее. Конечно это добавило терзаний в копилку разыгравшегося с новой силой самоедства. Не прошло и года, как вновь принялись напоминать о себе печальные свидетельства чего-то далёкого и необретённого и за сердце снова взялась зубами глухая тоска. Неудовлетворённость затопила душу с изощрённостью истязателя, и будто бы даже приятно было вернуться к привычному состоянию страдания, ставшего ещё более тягостным, потому что начинало уже казаться, что всё прошло, всё кончено, а ничего и не было. А всё и есть: служба, дом, жена, ребёнок, перспективы карьеры, но всё это будто нарочно, чтобы как в той разудало распеваемой солдатами песне: эх, яблочко, да с виду красное, эх, мамочка, да жизнь несчастная. А мальчишки тоже выросли и, ещё приобретя в обжигающей обольстительности, стали большими и злыми. Они не встречались среди близкого круга офицерства, нечасто их можно было приметить и среди солдат. Они были редки, как солнечные дни осенью, и порой казалось, совсем исчезнут, или же пропадёт, вместе с молодостью, способность, благоразумно отведя глаза, их различать среди толпы. Но так же было ясно, что даже если они переведутся и совсем потеряют узнаваемый серебристый подшёрсток, та неуловимая жизнь, которой они принадлежат, не прервётся. У неё останутся целые звёздные скопления условных знаков и помет. Вооружившись ими, она продолжит неясно звать, мучить, потихоньку нарастая, требовать… Что удивительно, тоска по ней усиливалась. И что-то внутри, всегда ей принадлежавшее, начинало оживать. Вопреки тому, что началась война. Или же не вопреки, а именно поэтому. Пепеляев никогда бы не сказал себе, что он человек военный. Нет, это дело ему не по душе, жестокость ему отвратительна, человеческая смерть не может оставить равнодушным, всё это страшно и плохо. Но есть в этом и доля лукавства. По крайней мере, должна быть, иначе чем объяснить то пришедшее вместе с войной относительное спокойствие? Точнее, твёрдую веру в правильность своих действий, в безукоризненную истинность борьбы, в общую идейную общность. Нет, воевать ему не нравилось, к славе и власти он был равнодушен, убийства давались с большим трудом. Но строгость военного времени, ответственность, собранность и серьёзность, постоянное напряжение, необходимая решительность действий — в этом он чувствовал себя как рыба в воде. Здесь нашёлся простой и ясный смысл всего происходящего и желанный предмет приложения всех сил и стремлений, и даже оправдание собственной мучительной непригодности к беспечной, мирной и весёлой жизни. Видимо, некоторым легче быть скованным по рукам и ногам и загнанным в суровые рамки, нежели оказаться на свободе и не знать, куда себя деть. Да и потом, не только за царя, не за русь святую, не только за народ и свободу, не за благополучие дальнейших долгих лет, но и за свою неизбывную полупрозрачную мечту. Действительно, чего проще: если нельзя ею обладать, стоит за неё сражаться. Или, по крайней мере, убедить себя, что цель сражения — правое дело, прекрасная далёкая победа, которой вряд ли доведётся насладиться, весьма схожа с той неуловимой жизнью, к которой всегда тянуло, но для которой не создан. Воевал как полагается. В конной разведке, в пехоте, проявлял разумную храбрость, бывал ранен, нахватал крестов, орденов и званий, фамилии не посрамил. У своих солдат до самого конца находился на исключительно хорошем счету, ничем ни разу себя не скомпрометировал, из принципа не пил, не курил, в карты не играл, долгов не делал, не ругался и не дрался, всегда поступал по совести, согласно долгу — не в чем упрекнуть. А то, что развлекал себя неясными фантазиями, тайком пописывал плохие стихи и цель борьбы слагал в своём сердце переиначенной, так здесь греха нет. Всяк в себе таит прошедшее. По крайней мере, не пал, благодаря этому, духом, не разочаровался, не опустил рук до самого света, восемнадцатого года, подлого Брест-Литовского мира и полного разложения армии. Всё рухнуло, стало не до поэзии, время наступило самое что ни на есть нескучное и понеслось оно быстро. Дальнейшие невероятные два года вместили в себя столько, сколько на сотни жизней хватило бы. Были триумфы и поражения: свирепство большевиков в родном Томске, мятеж, сумятица, неимоверное воодушевление, занимаемые города, вся белая Сибирь, громкие слова и наполеоновские планы идти на Москву через Вятку, чин генерала в двадцать семь лет, земная слава — увлекательное, увлекательнейшее дело — и опустошённые земли, звериный вой в ночи, беспощадные зимы, укутанный в красное снег, обморожения и огнестрельные раны, невыразимые потери, истощение войск, расчётливые подлецы на командных должностях, несостоятельность правительства Колчака, воровство и интриги, полнейший разброд, распад, неудержимое падение, катастрофическое отступление, беспорядочное бегство, повальный тиф, который и Пепеляева едва не убил, а когда, не справившись с сибирской закалкой, выпустил едва живого из когтей, стало уже совершенно поздно оборачиваться и всматриваться в промелькнувшие дымные вёрсты дорог. Было или не было? Было и прошло.