Тише, товарищи

Достаточно было самому убедить себя, а всё остальное приложилось. Группа офицеров-подпольщиков подняла в сибирском городке Нелькане антибольшевистское восстание, которое разгорелось, разрослось и превзошло все предыдущие. Нашлись на нельканских складах запасы продовольствия, обеспечившие начальный ресурс для выступления. Нашлись имеющие авторитет интеллигенты, примкнувшие к восстанию и придавшие ему форму, нашлись и купцы, ищущие своей выгоды, но ради общего успеха готовые восстание финансировать. И нашлись сотни якутов, запуганных и обобранных советской властью, в корне не понимающих её и её чужеродные правила. Борьба восставших и немногочисленных сил красной армии приняла бесчеловечный характер. Удерживаемый коммунистами Якутск очутился в кольце блокады. Повстанцами было создано временное правительство, и оно просило о помощи — о присылке оружия и военных инструкторов. Эти просьбы доходили и до Приамурья, и до Владивостока, и до Харбина тоже. Осталось только себя самого убедить в целесообразности отклика. Все без исключения старые друзья и сослуживцы твердили о необходимости поддержки восстания. Они говорили об этом и прежде, для большинства эта тема была непреходящей, но теперь слова перестали быть только словами. Бывшие военные устали от бездействия и понимали, должно быть, что ещё пара мирных благополучных лет, и сдвинуться с места уже не получится, и то, чем они загорелись сейчас, это последняя действенная вспышка энтузиазма и всех прекрасных чувств, испытываемых к потерянному прошлому и страдающей родине. В легко создаваемых в Харбине комитетах, организациях и союзах рассуждали всё об одном… В общем, всё решилось бы и без Пепеляева. По крайней мере, он мог успокаивать себя тем, что в возбуждении всеобщей ажитации участия не принимал и до последнего старался сохранять беспристрастность и разумный взгляд на вещи. Но вскоре скептицизм и неуверенность стали непозволительной роскошью. Тот, кто возглавит экспедицию, должен был и твёрдо верить в успех, но и осознавать, как малы шансы на удачный исход дела, и при этом уметь так расставлять акценты, чтобы первое затмевало второе и чтобы одно только вступление в борьбу уже мнилось подвигом. Мимо Пепеляева эта затея пройти не могла. Его незапятнанное военными преступлениями Гражданской войны имя среди оставшихся героев было одним из самых громких, даже, пожалуй, более громким, чем это следовало по заслугам — и это тоже подливало масла в огонь желания оправдаться. Кто, если не он, мог стать на место предводителя? И каков бы он был, если бы уступил это место кому-то менее достойному, кто не смог бы сделать того, что сможет сделать он? А ведь он может, уже одним своим честным именем может привлечь к экспедиции всеобщее внимание, следовательно и деньги, и людей, а раз он может, значит должен сделать всё возможное — это долг и перед родиной, и перед сослуживцами, и перед собственной совестью. Как же может он показать себя трусом и домоседом и подвести друзей, особенно если они во всяком разговоре горячо напирают на то, что нигде не найти лучшего командира, чем Пепеляев, то есть такого всеми уважаемого, рассудительного, опытного, гуманного, бескорыстного… Похвалы и красивые слова кружили голову, смешно было отнекиваться прежних заслуг, а раз не отказывался от них, значит нужно было покориться судьбе, тем более что и у самого душа лежала к этому. Пришлось пойти на компромисс с собственной совестью, притупить разумный взгляд на вещи и уступить разгорячённым чувствам, дать доводам друзей себя опутать со всех сторон, согласиться с кем-то раз, другой, третий, а там уж поздно стало поворачивать назад. Осталось только сделать на собой последнее усилие и поверить, пусть не в успех, но в необходимость жертвы. Так сам не заметил, как погрузился в водоворот событий, пламенных речей и благородных порывов. Дело это оказалось столь же увлекательным, захватывающим и многообещающим, как давнишние дни начала Гражданской войны. Сейчас верить было не во что, сейчас каждый раз приходилось оговариваться о предстоящих тяжёлых моментах и небольших шансах на победу, но теперь можно было с лёгкой душой налегать на благородство, безумство храбрых и на то, что дело это добровольное, более того, дело высокое, на которое годятся люди только самые отважные и самоотверженные, каких не испугают никакие трудности… Да и потом, они ведь не в жерло вулкана бросаются — да, многие останутся в родной земле навеки, но в случае неудачи они, как люди военные, организованные, дисциплинированные и небезоружные, смогут избежать смерти и плена и вернуться к своим семьям, и в этом случае их долг окажется исполненным и совесть чистой… Нина конечно была от его идеи в восторге. Она начистоту выложила всё, что думает: что он снова бросает её и детей, что ради собственных идиотских фантазий отказывается от чудом налаженной жизни, что из Сибири он не вернётся, это как пить дать, что их там всех перебьют, что это глупо, чудовищно глупо. Он там умрёт ни за что и его дети останутся без средств к существованию, и ей одной придётся всю оставшуюся жизнь биться, чтобы поставить их на ноги, и чем она это заслужила, и чем дети это заслужили? Во всём она была права. Но её голос вливался в общий тоскливый гул несчастных жён и матерей, который лишь укреплял противопоставляемое ему отчаянное и самоотречённое воодушевление. Разве можно сравнить борьбу за счастье родины и собственное семейное благополучие? Разве можно пустить на ветер данные богом силы, которые ещё можно применить по назначению? Разве можно всю оставшуюся жизнь ругать себя за малодушие и терзаться упущенной возможностью? С Ниной отношения были окончательно испорчены. Вернее, после нескольких недель шумных разбирательств они, дойдя на предельного накала и будто бы перегорев, устаканились и приобрели погасший, обречённо спокойный оттенок. Нина словно махнула на всё рукой и смирилась с тем, что мужа у неё нет и никогда не было. А он, боясь лишний раз на неё взглянуть и терзаясь чувством вины, подспудно радовался, что вырвется. Что впереди жизнь, к которой он привык, для которой он не создан, но которая завещана судьбой — жизнь походная, военная и трудная. Ему уже виделись по ночам родные заснеженные леса, снова сердцем сулилась разуму лучшая из наград и вспыхивало на краю сознания короткое воспоминание о чём-то сумасшедше милом. Собравшиеся в Харбине добровольцы выехали во Владивосток, чтобы там продолжить подготовку. Обеспечиваемая Японией власть Дитерихса в Приморье держалась на волоске, но пока держалась. Это было совсем не то государственное устройство, которое Пепеляев мог бы принять, но всяко лучше, чем большевики. Остатки белой армии разлагались, многим из них некуда было деваться, нечего делать и нечего есть, но и среди них ещё могло найтись немало честных людей, верных каппелевцев, сохранивших прежние убеждения. Желающих идти в сибирский поход набралось семь сотен. В большинстве своём это были люди сознательные, обстрелянные, закалённые двумя войнами, прошедшие огонь и воду. Больше половины составляли офицеры, имелось целых три генерала. За каждого добровольца, по крайней мере в теории, можно было поручиться. Ряды были сплочёнными и дружными, почти все друг друга знали, могли друг другу довериться и в поход шли за идею. Дезертирства, предательства и мародёрства можно было не опасаться, и уже одно это обещало преимущество. Финансирование похода и снабжение взял на себя эмигрировавший в Америку после революции якутский купец — деньги давались под залог монопольного права скупки сибирской пушнины. То, что такая серьёзная фирма не побоялась вложиться, тоже укрепляло веру в успех. Конечно на хитрых коммерческих операциях очень многие нагрели реки, так что в итоге Сибирская добровольческая дружина едва ли получила половину того, что было обещано. Финансовыми делами занимались другие люди и Пепеляев рад был от них отстраниться. Он предпочёл остаться в лёгком заблуждении относительно того, что деньги будто бы собрало якутское правительство, а значит любая сумма будет посильно достаточной. Из неё выплатили небольшое пособие для бедствующих семей офицеров, остальное потратили на закупку снаряжения. Вооружение было откровенно слабым, но лучшего достать не получилось. Продовольствия тоже взяли в обрез — места на нескольких зафрахтованных кораблях едва хватало. По итогу отряд был экипирован плохо, но одурманивающая и застилающая глаза вера в успех и общий душевный подъём заставляли преуменьшать проблемы и надеяться невесть на что — на то, что недостающее удастся достать или отнять у врага на месте, или на то, что необходимое подвезут позже. Прямого канала сообщения с бунтующим дальним востоком не было, новости приходили с запозданием и нельзя было точно узнать, что там происходит. Каждый день грозил тем, что расстановка сил переменится и нельканское восстание угаснет. А потому нельзя было терять времени. На месте должно было выяснится, как сложится дальнейшее. Придётся ли прямым ходом идти на Якутск и взять его до холодов — в таком случае недостаток обмундирования и боеприпасов не был страшен. В ином случае пришлось бы воевать чем есть, но и это не пугало, да и верить в это не хотелось, да и о предстоящих трудностях все были сотню раз предупреждены. Да и что значили туманные будущие трудности по сравнению с тем долгожданным поздним августовским днём, когда первая часть отряда после полагающегося парада и молебна погрузилась на пару кораблей и, вытерпев ещё денёк проволочек, отправилась-таки в путь. Настроение у всех было приподнятое, а раскрывающаяся впереди неопределённость смутно радовала и вселяла светлые надежды. Этот общий утопический самообман был результатом бесконечных разговоров и веры в божью помощь и в просторы для геройства. Пепеляев в те дни тоже испытывал воодушевление. Впервые за последние два года он снова чувствовал себя в своей стихии. Приятно было оправдывать ожидания сослуживцев, ещё приятнее было и себе самому, и судьбе доказать то, что бережно хранилось в глубине души — лестное для гордости, справедливое и дорогое — что его приказ о роспуске армии в девятнадцатом году был лишь временной мерой перед лицом разгрома, настоящие бойцы остались верны прежним идеалам и теперь вернулись к тому, на чём остановились, чтобы с новыми силами и с полной самостоятельностью продолжить борьбу. Вспоминались и дни недолгого триумфа, то прекрасное время, когда захвачена была Пермь и всё чудилось возможным — даже взятие Москвы, даже спасение родины, даже счастье и мир и покой. Впереди покоя не предвиделось и на душе было как всегда тяжело, но сейчас эта тяжесть удивительным образом повисала в морском воздухе. Снова, как в дни войны, как в те потрясающие дни, которые не повторяются, жизнь побежала быстро и ярко. Осталось только принадлежать её непредсказуемому потоку, но не раздумывать над ней. Принятая на себя ответственность, словно анестетик, заглушала возню загнанных поглубже страхов и опасений. Правда, не могла больше заглушить — этого и следовало ожидать: загоревал как следует только когда сделал невозвратный шаг — угрызений совести по поводу последнего тоскливого прощания с Ниной, её слёз, прорвавшихся сквозь показное раздражение, и осуждающих, тупым ножом режущих слов, и скомканного прощания с Севой, которого за два года так и не удосужился по-настоящему узнать… Как ни крути, а выходило, что призрачные идеи спасения родины оказывались дороже семьи, и было это конечно ужасно, и конечно это грызло, и обещало грызть всё беспощаднее с каждым днём, ну так что ж? Пусть грызёт. Как бы там ни было, эта грызня терпимее, чем горечь упущенной возможности и бесконечное хождение по кругу. Между двух огней один выбрать придётся и уж лучше выбрать тот, который зовёт, чем тот, который только жжёт и отравляет. Морской путь занял восемь тихих, солнечных и тревожных, почти счастливых дней. В последний такой день корабли подошли к пункту назначения — к серым утёсам Аянской бухты. От маленького невостребованного торгового порта почти ничего не осталось, кроме примостившегося к нему городка, состоящего из нескольких десятков домов. Здесь и стало наконец известно, что единственным разумным дальнейшим действием будет плыть обратно. Выяснилось, что расстановка сил и впрямь кардинально изменилась. Восстание ещё не было полностью подавлено, но фактически сошло на нет. Ещё в начале лета советские власти приняли ряд действенных мер для смягчения ситуации и налаживания контакта с населением, а главное, в Якутск к красным прибыли дополнительные военные подразделения и вооружение. В середине лета, сейчас уже закончившегося, большевики перешли в наступление и, имея численный перевес, почти везде одержали победу. Разрозненные партизанские отряды ушли в тайгу. Власть восставших, вернее, сами разбитые остатки восставших скопились только в самом Аяне, да ещё паре приморских поселений и были крайне удивлены встретить приплывшую сибирскую дружину, на которую уже не надеялись. Помощь опоздала на несколько месяцев.