Тише, товарищи

Раздирающая простуда снова приближалась на пружинящих когтистых лапах, уже десятая по счёту или всё та же, преследующая, как старый волк, неотвязная и изматывающая. Она накатила вместе с ледяными ливнями, всё окрасила в муторные жаркие краски и растянула осень на годы. Теперь Якутск планировалось брать зимой. Для этого пришлось пережидать распутицу, и ожидание было неимоверно тягостным. Вся осень была слепой и смутной. Они решили остаться. Вопреки здравому смыслу, остаться и сражаться, и будь что будет. Со одной стороны, не было никакой реальной надежды, но вместе с тем не было больше пути назад, ведь осенью стало известно, что Приморье пало. Добровольческая дружина оказалась заперта в пустом, торопливо брошенном красными городке, до которого через болота и горы с горем пополам добралась и в котором застряла, как в ловушке. Лили дожди и бушевала осень, оставалось только голодать, изнывать от безделья, строить бесконечные планы и писать домой письма без возможности отправить. Где-то далеко на западе большевики в Якутске наверняка уже знали о высадке добровольческой дружины, наверняка опасались её и собирались обороняться, наверняка высылали навстречу белым отряды, но расстояния были чудовищно велики, болота непроходимы и леса дики. Казалось, где-то в этой огромной тайге можно хоть всю жизнь прожить тихонько и противозаконно и никто никогда о тебе не узнает. Большевики в Якутске могли готовиться к борьбе, но до начала навигации, то есть до следующей весны, к ним не перебросили бы новых сил, а значит им всю зиму предстояло жить в тревожном ожидании осады. Да, народное восстание прошедшим летом было ими почти подавлено, но пришедшие с Пепеляевым люди, хоть и не имели ни тыла, ни дельного снабжения, но оставались действенной силой, и в теории взять Якутск всё-таки могли — на это теперь и уповали. О зиме думали с тоской и надеждой. Холода грозили суровыми испытаниями, но и возможностью относительно свободно передвигаться. Оставалось ждать, заботиться, по возможности готовиться, поддерживать общий боевой дух и дисциплину и вести себя как подобает. Пепеляев честно исполнял принятую на себя миссию и авторитета в глазах бойцов не ронял. Однако сам он потерял и подобие веры в успех. Но у него имелось ещё сковывающее чувство долга. Это был главный внешний сдерживающий фактор, что заставлял не опускать рук и не впадать в уныние, и в этом можно было на себя положиться. Но тем ужаснее на душе скребли не кошки и не тигры, а животные, свету неизвестные. Наедине с собой Пепеляев без конца изводился гнетущими мыслями. Дневные занятия быстро таяли, опостылевшие мрачные пейзажи к прогулкам не располагали, все друг другу опротивели, так что ежедневно оставалось слишком времени, чтобы наматывать круги по клетке тёмного деревенского дома с крохотными окошками и низким потолком. Здесь открывался невиданный простор для самоистязаний. Что-то из харбинских мучений должно было отступить — да, тоска по родине утихла, сердце перестало обливаться кровью, честолюбивое успокоение от своей жертвы было получено и чувство желания пострадать удовлетворено, но едва ли стало легче. Стало хуже. Сознание того, что он ведёт людей на бессмысленную гибель, не отпускало Пепеляева ни днём, ни ночью. К нравственным страданиям прибавились угрызения совести о брошенной семье и невысказанная, с новой бешеной силой запылавшая глубоко внутри глухая и солёная, так и не пройденная, не узнанная до конца обида, грусть по давнишним весенним дням, несчастная любовь к Нине, — конечно, теперь-то, зная, что возврата нет, мучился до слёз, беседуя с ней, с самим собой и с прошлым в перепутанных ночных письмах, горько ругал себя за то, как виноват перед ней, как не ценил её, такую хорошую, такую бедную, такую замечательную на расстоянии, которую, как теперь с душераздирающей ясностью открылось, оказывается, за два проведённых вместе года успел заново полюбить, заново накрепко привязался, а теперь вот, оторван навсегда, и понял это, разумеется, только теперь, отойдя за тридевять синеющих земель, ведь только неисчислимые земли обладают чарующей способностью скрадывать истину, что не мог бы с ней жить душа в душу. Сильный и здоровый организм маялся от скуки и так же, как и разум, саботажничал и находил себе развлечение в преодолении надуманных препятствий. В Харбине Пепеляев и не думал болеть, а тут в условиях холодной осени и ветхих стен всевозможные бронхиты и простуды, которые прежде прошли бы незамеченными, становились самым увлекательным времяпровождением. Любой сквозняк зарождал в изнемогающем теле слабость, к вечеру — озноб, к ночи — звенящую метель в кружащейся голове из мыслей, похожих на снопы вылетающих из костра искр — ни одну до конца не додумаешь, ни одной не поймаешь, и каждая, несясь на огромной скорости, оставляет на внутренней стороне век ослепительно-белый росчерк, обжигает и режет так, что невозможно терпеть, что волей-неволей поддаёшься под утро наваждению и берёшься упрашиваешь круговерть остановиться, как игру, которую кто-то ведёт, ловишь её расставленными руками и на ладонях от воображаемых мыслей остаются глубокие царапины, что тоже горят, тоже сводят с ума. Простуда накидывала свою скверную сеть из кашля, насморка, колотьбы в груди, острой головной боли и всего, что полагается. Организм через пару дней хворь преодолевал и путы сбрасывал, но вскоре они оказывалась накинуты невидимым врагом снова, и снова бессонная ночь отдавалась борьбе с взлетающими искрами, с кошмарными снами наяву и с бессонницей. Над крышей завывали ветры и в самый тёмный час ночей находили приступы такого отчаяния, что буквально физически тянуло застрелиться. Мысли о смерти были заманчивы до сладкой тяжести. Но при всём том, не терялось осознание, что всё это лишь пытка бездельем и бездействием. Некоторые добровольцы охотились, но и без того каждый патрон был на счету. Плохих дров в промокших лесах заготовили больше, чем нужно. Скудное продовольствие таяло, люди на сокращённом до минимума пайке тощали и слабели, из худой муки хлеб получался преотвратный. Всё тонуло в грязи и холоде, маячащая впереди скорая смерть воспринималась избавлением, но облегчения не несла. Была в городе церковь, но и она надоела. Наполненные головной болью ночи растягивались на непостижимо огромные отрезки. Сон нападал на минуту или две, а затем растворялся в воздухе, снова расстилая впереди необозримо чёрную пустыню ночи. Мысли путались, нельзя было думать о чём-то одном, только обо всём сразу, поэтому только среди угрызений и горестей можно было мельком распознать прикосновение чего-то нежного. Думалось и о нём — о далёком и милом до ласковой боли, о том самом, что потащило в этот поход. Совершенно ничего похожего рядом не наблюдалось, но вместе с тем каждая летящая в пропасть ночь была стрелами этого нестерпимого чувства пронизана. Ускользающий от понимания, зыбкий до пленительности образ, особенно в условиях постоянно воспалённого сознания, раскалялся, как зароненный вглубь сердца уголёк, но согреть не мог. Иллюзия как и прежде уплывала куда-то — теперь в призрачную дымку белой зимы, эфемерного Якутска, каких-то стократно любимых границ, и сейчас эти вовеки недосягаемые границы, изгибаясь и тая, явно сопротивляясь, явно зовя в защиту болезни и сомнения — нехотя, но всё-таки приближались. Что-то такое подходило к порогу — такой час, который станет квинтэссенцией всей жизни, такие дни, такие финальные и фатальные события, ради которых был рождён, ради которых всё затевалось, ради которых приехал, слишком многое бросив позади, но ещё больше надеясь приобрести в этом богоспасаемом краю. Несмотря на все трудности, беспокойная мечта детства достигалась, хотя бы потому, что и жизнь подходила к логичному завершению, а раз последовал зову сердца, значит должен прийти туда, куда нужно. Ошибки быть не могло. Среди звёздного скопления причин, по которым Пепеляев остался, была эта, и она день ото дня разрасталась. В пылающих от температуры руках она вместе с первым снегом таяла, и в ночном небе пряталась за облаками, но всё-таки здесь и сейчас, точнее, завтра, точнее, зимой, точнее, где-то на подступах к Якутску, именно на основе всех терзаний, создающих необходимый несчастнейший фон, эта причина сияла, как грамотно оттенённый грубой оправой алмаз… Да, всё это иллюзии, да, всё это результат всё той же невыносимой скуки, накручивания себя и нагнетания, конечно, сам себя загонял в такую яму, что только со злого дна волчьей пропасти яснее всего и всего прекрасней виделись, вернее, пока лишь чудились, лишь предчувствовались очертания желанного, столь же выдуманного, как и всё остальное, но выдуманного так глубоко, что сердце ждало его тем отчаяннее, чем сильнее шибал по голове жар лихорадки — а он был тем горячее, чем яростнее билось сердце. Где здесь начало и где конец? Одержимость стала следствием идеи, или идея расцвела на почве безвыходности положения, томительного ожидания и доведения себя до крайности? Ведь надеяться было не на что. Но надеяться было необходимо. Вот и подсовывало сознание в обход доводов рассудка надежду горчайшую — уверенность, схожую с религиозной, что впереди ждёт источник всех бед и всех радостей, и счастья и спокойствия он конечно не принесёт — только гибель, но уж лучше так. Чем что? Бог знает. Ночи длинные. Так прикатилась из-за горных кряжей зима. Привела морозы, солнце, звёзды, свист полозьев, серебряную пыль и началось, наконец, главное. Люди, лошади, быки, олени и их тени на снегу задвигались, таёжные белые вёрсты полетели со скоростью света. Оглянуться не успели — до Якутска рукой подать… Отряды противников имели лишь общее друг о друге представление. Кто где находится, кто куда переместился, кто на кого устроил засаду — всё было перепутано и менялось каждый час, но постоянно подсылаемые друг к другу парламентёры, разведчики и перебежчики проясняли картину. Силы добровольцев были разделены на несколько частей и, действуя согласно разработанному плану, подбирались к намеченным точкам. Красноармейцы перемещались по-своему непостижимо. Умирать никто не хотел, но такое лавирование должно было закончится столкновением и так оно и вышло. Начались тут и там короткие схватки и перестрелки, из которых добровольцы в силу численности, опытности и слаженности действий выходили победителями. Немногочисленные красные предпочитали в бои не ввязываться, а отступать или сдаваться, благо пленных, обезоружив, чаще всего отпускали. Красным было куда отходить, для них проигранная схватка роли не играла, в то время как для добровольцев всякое поражение могло стать первым и последним. Красные то и дело подсылали наглые письма с предложениями сдаться, сулили безопасность и амнистию, но этого и следовало ожидать. Глупо было капитулировать, пока шаткий перевес находился на стороне белых и пока всё шло по разработанному плану. Буквально на глазах затея с захватом Якутска переставала выглядеть невыполнимой. Несколько сёл в десяток дворов — по таёжным масштабам крупных населённых пунктов, было занято добровольцами. Красноармейцы из них бежали, а запуганные местные жители были не против потерпеть новых освободителей. Захваченная Амга должна была стать базой для решительного наступления на Якутск — всё к этому вело, и могло, действительно могло дело выгореть. Кто же мог предположить, что один красный отряд, напоровшись на превосходящий отряд белых, не побежит? Не рассыплется по лесам, а примет большой и кровопролитный бой, попадёт в окружение, укрепится на краю захваченной деревни и откажется сдаваться? Именно это и произошло. И разве можно было оставить у себя в тылу вооружённого противника? Может быть и можно. Но Пепеляев, узнав из донесения о произошедшем, с основными силами выдвинулся в эту самую деревню, чтобы лично на месте разобраться. К полузахваченному зимовью он приехал с новым приступом изматывающей болезни. В последние дни внезапные военные успехи придали сил и воодушевления, но снова заточила когти простуда, всё ещё не желающая признать, что теперь стало не до неё. Но вот ещё леса, потонувшие в снегах, и вот ещё вьющаяся без конца промятая оленями тропа. Ещё один тревожный зимний вечер в без огня гаснущих скорых сумерках, ещё один поворот за лапчатую чёрную стену, и раскалывающаяся от боли голова, и ломота в костях, притупившаяся острота ожидания, спотыкающаяся худая лошадка, неимоверная звёздная тишина, молчащая деревня, скорее в тепло душного дома, таёжный чай, бессонная ночь, напряжённые разговоры о деле, хмурое, адски холодное утро, наспех составленное и отправленное окружённым красным сухое письмо с призывом сдаться и дать ответ к полудню… Пепеляев мог бы и не видеть вовсе. Мог бы ослепнуть на нервной почве, разбить об лёд голову и обморозиться в тайге, он и так был всецело настроен, чтобы на идеально прорисованный фон подставить главную недостающую фигуру. Заранее он предчувствовал или только понадеялся, что столкновение, которого он так явно и неявно ждал, должно произойти сейчас. Среди красных, причём разбитых, но не сдавшихся, причём не просто среди, а главным из них, обязан был оказаться не просто тот, кто похож на воплощение давнишней мечты, а тот, для кого давнишняя мечта была лишь долгой, прекрасной и мучительной подготовкой. И подготовкой должна была быть вся жизнь, все эти туманные озарения, сердечные желания и душевные порывы, вся эта смешная тяга к чудесной иллюзорной жизни воображаемых людей, вся эта извечная маета, всё это служение горней цели — всё это не сравнится с истиной. А истина вот она. В наброшенной на плечи оленьей дохе обходит владения свои. Где ей быть, если не здесь? Пепеляев увидел его в бинокль, издалека, мельком, среди других. Как уже было с ночи выяснено у пленных, их командира звали Иван Строд, и был он латыш, но давно свой и известный в здешних глухих местах, абсолютно бесстрашный, но хитрый и осторожный, молодой и горячий, очень упрямый и идейный, очень сильный и добрый, весёлый и строгий — в него верили, им восхищались, его любили, и был он ранен. Получив письмо с предложением сдаться и воспользовавшись часом временного перемирия, он, поддерживаемый парой солдат, вышел осмотреть залитые смертью укрепления и нехотя подставил бледное и измученное, стократно милое лицо белому свету и синим глазам. Он мог бы и не отвечать всем пунктам направленных к нему трепетных запросов. Святое место для него было уготовано ещё многими месяцами, а то и годами ранее, ему осталось лишь его занять со своей красотой и ореолом отважного героя и он занял. Как только Пепеляев его увидел, то сразу (сразу после того, как, потеряв его из виду, отвёл глаза и закрыл лицо обмётанной инеем варежкой) с пугающим облегчением и бессильной паникой, с головокружением, с порывом от усталости сесть на снег и начать горевать и благодарить, принял, понял, согласился, что видел его, уже когда ехал сюда и чувствовал, как холодеет под полушубком сердце и обвивают шею гороховые пряди. И ощущал необратимость всего происходящего, ещё когда коротал тягостную осень и ловил в ливнях по ночам отблески нисходящей с небес неизъяснимой благости. И ещё в Харбине бесполезно спорил с судьбой, которой угодно было привести его к этой встрече. И ещё в юности опасался смотреть на таких как он, потому что должен был встретиться именно этот, и именно на этого смотрел бы долго, долго, покуда хватит глаз, и даже если бы знал, что завтра за это казнят, продолжил бы на него смотреть. И ведь это не он похож на всех своих милых предшественников, а они лишь робко предсказывали его. И конечно, всё это глупости. Ерунда. Что можно было увидеть? Что Строд красив, высок и едва держится на ногах, но умирать явно не собирается, да и не может такой, как он, погибнуть — вот и всё. Воображение же в считанные секунды приписало ему все заранее припасённые атрибуты совершенства, создания дивного и нежного, которое угадываешь ещё раньше, чем расцветает улыбка. Достаточно было ему один раз нетерпеливо взмахнуть рукой, на что-то указывая, и, резко повернувшись, пошатнуться и с непостижимым кошачьим изяществом выровняться, и он окончательно взошёл на свой престол, и должен был там царствовать, покуда смерть, долгие вечера или сотни разъединяющих вёрст не сотрут его образ и не заметут его след. Если бы это была ошибка, то жизнь просчиталась бы зверски, но ошибки быть не могло, покуда не было доказано обратное. Строд вскоре скрылся в юрте, и Пепеляев тоже поспешил уйти в тепло, в дом, к огню, дабы унести своё восхищённо перепуганное и насмерть обрадованное несчастное сердце, заплывшие глаза и головную боль, и боль такую, что всё внутри распадалось на части, и температуру такую, что всего трясло, и муть такую, что вытоптанный снег уплывал из-под ног, такую, что чуть не свалился по дороге и не с первого раза втиснулся в дверной проём. Он прекрасно понимал, что с ним происходит, знал себя и свои слишком долго не получавшие желаемого пристрастия, хранил в памяти душераздирающие встречи, так что было понятно, что сейчас он так растревожился потому, что давно предвидел что-то подобное, жил чем-то сродным, и сейчас, к тридцати-то годам, после такой-то осени, после всех-то терзаний и сомнений максимально себя растравил, вот и покатился под гору кубарем при первом ударе долгожданной любви, вернее, долгожданного объекта, на который можно все накопленные чувства и страсти обрушить. Ведь что от себя бегать? Всё давно передумано и по полочкам разложено. Ему нужен хорошенький идейный противник, до последнего отказывающийся сдаваться, и хоть вся прелесть всегда заключалась в его разящей издалека неуязвимости, в его недосягаемости, но нестерпимо заманчивой явилась мысль заполучить и рассмотреть его красоту, чтобы она, стократно милая, не развеялась от близости, а наоборот, явила себя в полной мере, и всё то, что долетало лишь зыбкими отголосками, оказалось большим и настоящим. Раньше о подобном не позволил бы себе и думать, но теперь умирать хотелось с музыкой и неповторимыми песнями, умирать в колючих красных розах — соразмерно претерплённым страданиям. Конечно всё это смешно. Конечно нелепо, и всё это по причине застилающей сознание лихорадки, всё это из-за накопившегося внутри смятения, всё это не должно и не может как-либо повлиять на военные решения. Разумеется. Но всех этих красных они непременно возьмут в плен и этого Строда тоже, и дай то бог, если окажется, что он далёк от своего оригинала. А если нет? Он и есть оригинал, ошибки быть не может, ведь дело не в нём, а в собственном восприятии, заранее его придумавшем, и в проклятых собственных глазах, заранее им очарованных. Отпустить его, не посягать на то, что должно оставаться неприкосновенным, как раньше отвести глаза, не подать вида, защититься преградами — нет уж, только не теперь. Конечно сейчас не время и не место. Хотя, что уж там, именно то место и именно то время, лучшего не придумать. Конечно это форменное сумасшествие, но ведь к этому всё и шло. К встрече с ним лицом к лицу — всегда это было невозможно, и сейчас невозможно в той же степени, как в восемнадцатом году или трогательно далёком детстве, или тяжкой юности, разница лишь в том, что теперь уже не страшно опозориться, унизиться, запутаться, ошибиться, погубить себя и карьеру, потерять своё сердце на раскалённых песках, ниже падать некуда, и так уже ступил на путь бунтовщика и разбойника, бог с ним со всем. После всего пережитого это уже неважно. Хотя бы раз взглянуть в такие, как у него, глаза — этого будет достаточно, взглянуть честно, искренне, со всей своей измученной душой, он ничего не поймёт, но этого и не нужно. Главное понять самому, зачем всё это и отчего так беспокойно и трудно живётся.