Тише, товарищи

Самый глубокий и тёмный час ночи укрылся нежным сизо-лиловым туманом, тёплым, июньским, кратчайшим, едва успевшим наплыть, чтобы перед рассветом растаять. Сумрак ненадолго сковал птичьи песни и все уснули. Пепеляев тоже, предыдущую ночь напролёт прогуляв и прогоревав и за прошедший день уработавшись на постройке лодок, в эту ночь спал крепко и уже видел себя идущим на новое печальное свидание, когда раздался одинокий выстрел. Приготовления к обороне были сделаны, меры предосторожности предприняты, часовые и наблюдатели выставлены, но ничего не помогло по той простой причине, что добровольцы, понадеявшись на окрестные болота, готовились к нападению со стороны бухты, а красные высадились загодя, болот не побоялись, тихохонько подошли к городу, дождались ночи и напали так внезапно и ловко, что ни единый человек ни с той, ни с другой стороны не погиб. Как позже выяснилось, красным десантникам их командир вообще приказал ни в коем случае огонь не открывать, дабы не провоцировать агрессии. Кто-то с улицы, пробегая мимо, сильно стукнул в окно и крикнул ненужно залихватское: «Полундра!» В доме поднялся переполох, все повскакивали, испуганные и растерянные. С ещё кружащейся со сна головой, Пепеляев, торопливо и путая рукава одеваясь, отдал приказ никому не стрелять и из дома не выходить. Здесь, в самом приличном в городе здании, располагался штаб, тут же все высшие белые чины вповалку и спали. Не приходилось сомневаться, что если их ещё не окружили, то вот-вот окружат. Как на пожаре метались искрами отчаянные мысли — схватить винтовку, сигануть в окно, пробиваться к комендантской команде, бежать, в тайгу… Но искры вспыхивали и с шипением и болью гасли — куда, зачем? Борьба уже закончена, всё потеряно, преступно драться без цели, умирать не за что. Снаружи потребовали открыть. Пепеляев переглянулся с несколькими своими соратниками — у тех лица были напряжённые и злые, но жалкие. Кто-то, нахмурившись, кивнул, кто-то чертыхнулся и тут же помянул господа. Всё уже сотню раз обговорено: если красные нагрянут — сдаваться. Мимолётом припомнился Строд — никуда от него не деться — как бы он поступил? Залёг бы, отстреливался до последнего патрона? Это правильно, когда так поступают герои. А бандитам не полагается… Кто-то в доме чиркнул спичкой и зажёг лампу. Подавив вздох, одёрнув на себе одежду и наспех пригладив ладонью взъерошенные волосы, Пепеляев пошёл к двери, отодвинул засов и взялся за ручку. Снова из темноты, не той, что снаружи, а той, что, её не хуже, осталась внутри от сладкого сна, неувиденного и оттого оставившего в душе гудящую пустоту, промелькнул зыбкий до пленительности, неугасимый образ — вот войдёт сейчас, красивый, долгий, стократно милый, дорогой… Нет, нет, это никак не Строд и даже не тот, кто на него похож. Но сердце опалилось огнём вмиг взметнувшегося трепетного ожидания, забилось восторженно и дико — не от страха, вернее, не от того страха, с которым встречают постылую смерть, а от того, с каким встречают невзаимно любимых и гибель от их руки. Потянув на себя дверь, Пепеляев чуть попятился и уступил дорогу тому, кто вошёл так же бесстрашно и решительно, как мог бы войти Строд. Но не так легко, не так летяще, не так стремительно. Не так красиво, не так горделиво, без природного изящества, без фантомного цокота хрустальных копыт. Ворвался другой, выше, крупнее, тяжелее и старше — этому было, видимо, под сорок, от него так мощно пахнуло режущим и крепким табаком, что защекотало в носу. Невольное разочарование прошлось холодком по груди, хоть надо было признать, что вот так смело войти в помещение, набитое вооружёнными врагами, сможет не каждый. Строд смог бы. Это мог бы быть он или хотя бы кто-то, на него похожий… Усилием воли удалось стряхнуть остатки ночного наваждения. — Кто тут генерал Пепеляев? — низким, чуть хрипловатым голосом спросил красный командир, обойдя комнату и обведя всех суровым взглядом. Понятно стало, что хоть враги и вооружены, но такому противнику слова никто поперёк не скажет. Кому-то, наверное, даже покажется лестным, что этот командир не такой как Строд, то есть не молодой, не горячий и бойкий, а основательный, неспешный, буквально подавляющий своей силой и твёрдостью. — Я, — прозвучало не особо убедительно. Пепеляев сделал символический шаг вперёд, но не стал рисоваться и делать каких-либо лишних движений. Красный командир повернулся к нему. Мерцающий свет лампы озарил каменную прочность черт его чистого лица, довольно простого, грубоватого и тяжёлого, но глаза, тоже простонародного разреза, небольшие и жёсткие, волчьи, теряющиеся на широком лице и тоже светлые до стеклянной бесцветности, имели какое-то особое, не вполне понятное, будто выжидающе и требовательное, но вместе с тем отстранённое и холодное выражение. Этот зверь, конечно, не то, что Строд. Этот — намного, намного серьёзнее и опаснее. Все мгновенно напряглись — не только Пепеляев, поэтому его едва заметно вздрогнувшие плечи не выдали его испуга, когда красный командир шагнул к нему с явной угрозой, но, к счастью, поспешил раскрыть свой замысел и заранее протянул руку. Все силы приложив к тому, чтобы не опустить глаз и не потерять солидного вида, и оттого не успев задуматься о том, что делает, Пепеляев с готовностью пожал его крепкую горячую ладонь. В нос снова полез солёный запах курева. Они были почти одного роста, но Пепеляев чувствовал, что непоправимо ему уступает. В возрасте, в опыте, в уверенности, в умении держать себя, в незыблемости и устойчивости ко всем земным и душевным бурям… — Пошлите вашим частям предписание немедленно сдаться, — и будто бы не было ему нужды озвучивать свою должность и количество бойцов, и гарантировать жизни для пленных, словно всё это само собой разумелось, вернее, как он это разумеет, так и лежит в порядке вещей, а значит говорить об этом нет необходимости, как не нужно сомневаться в том, что вот-вот взойдёт солнце… И с этой-то Советской Россией они собирались воевать? Пепеляев сдался бы и после первой фразы, и потому пришлось тихонько ругнуть себя за малодушие, когда, как и в случае с поданной рукой, красный командир сначала напугал и показал на что способен, а потом снизошёл, пожалел, обнадёжил и будто облагодетельствовал всем тем, чего мог бы и не давать. Голос его стал звучать мягче, — с вами говорит командир красной дивизии Степан Вострецов. Я высадил десант в полторы тысячи штыков. Над пленными не будет совершено никаких насилий, всем гарантируется жизнь и достойное обращение вплоть до рабоче-крестьянского суда. Вдруг за окном застучали выстрелы. Вострецов повернул голову быстро, как насторожившийся пёс, и, мгновенно оценив ситуацию, направился к выходу. Когда он ушёл, стало легче. Тут только Пепеляев заметил, что в дом набилось ещё красных. У кого-то из них он спросил, что будет с теми, кто убежит и будет пойман или окажет сопротивление. Его с насмешечкой заверили, что и тем ничего не сделают. Вот и всё. Пепеляев отдал приказание сдаться, сначала устное, потом от него потребовали письменного — тем частям, что стояли в стороне от лагеря. Большинство дружинников сложили оружие, но немало успело и разбежаться. Вострецов ловил их в течение недели, но дальше медлить не стал, ведь продовольствие теперь расходовалось в два раза быстрее. Вообще операция по ликвидированию белобандитских остатков прошла на удивление успешно и бескровно. Всех пропавших можно списать на жертв тайги, а пойманных было более чем достаточно, половину из них не распустили сразу лишь потому, что здесь им некуда было идти. Пепеляев со штабом всё это время просидел в своём доме под арестом. Внушительность врага, от которого они не чаяли ожидать такого милосердия и благоразумия, невольно заставляли радоваться. Все понимали, что Строд, что Вострецов — это скорее исключения из правил, нежели правило, и те противники, что встречались им под Якутском, не были бы столь великодушны. Дальше добровольцев ждали суд и, скорее всего, тюрьма или смерть, но впереди ещё открывалось долгое путешествие по морю, доброе к себе отношение и долгожданные мир и покой. Вострецов был занят ловлей беглецов, но несколько раз приходил и для разговора выводил Пепеляева на улицу. Пепеляев сперва искоса на него поглядывал, но так и не нашёл ничего стоящего и хоть отдалённо напоминающего заветное. Форма ему шла как доспехи самураю, всё время он курил трубку, на вид был грузен и силён, немногословен и будто окружён непроницаемой стеной — одним словом, был он совсем не тем, чем нужно, и уже одним этим отталкивал. Он уточнял какие-то детали насчёт особенностей личного состава, но после незаметно переходил на отвлечённые темы. Пепеляев изо всех сил старался не робеть, но никак не мог отучить себя теряться и затаивать дыхание в его присутствии. Вострецов оказался вовсе не таким страшным, как показалось с первого взгляда, был даже любезен, но это была снисходительная любезность, которой он будто нарочно подчёркивал подчинённое положение собеседника. В нём продолжало ощущаться что-то подавляющее и терзающее, словно тлеющее недобрым огнём. Пепеляев дерзить не решался, но, стараясь избегнуть тяготящего общения, опускал слезящиеся глаза, демонстративно кашлял от дыма и как мог закруглял неприятную беседу. Непривычно было чувствовать себя уязвимым и осторожно ступать по тонкому льду — Вострецов ничем не стращал, но не пропадало ощущение, будто рядом в смертоносном прыжке затаился огромный тигр, знающий, что жертва — непременно какая-нибудь нежно-пятнистая робкая лань с глазами гаремной невольницы — его заметила и замерла, и от этого он ещё более уверен в своей власти и нападёт не раньше, чем она сделает неловкое движение. Трепетной ланью тоже быть не хотелось. Пепеляеву он категорически не нравился и совершенно не был ни нужен, ни интересен, однако нельзя было не признать, что он человек хороший и честный. Избавившись от него, Пепеляев с деланным возмущением вопрошал про себя, что ему вообще надо, и сам же смущённо прятал от себя смутную догадку — совесть не позволяла воспринимать её всерьёз или хотя бы сформулировать. Каждый раз мучительно неудобно было чувствовать на себе его пристальный, голодный и будто бы даже оценивающий взгляд, причём никак нельзя было подумать, да и вообще глупо было предположить, будто Вострецов пытается подружиться или наладить контакт, да и зачем это ему? Он вёл себя по-хозяйски, чуть нагло, но сухо и сдержано, как и положено военному коммунисту. Ничего о себе он не говорил, при этом Пепеляеву задавал вопросы достаточно личные и бесцеремонные, на которые тот и себе не в состоянии был толком ответить. На берегу Вострецов был занят, а когда пришёл черёд погрузиться на корабль и отплыть во Владивосток, обязанностей у него поубавилось и тогда он в Пепеляева прямо-таки вцепился и держал при себе чуть не целый день. Впервые вызванный в его каюту, Пепеляев, сам удивившись своему внезапному порыву, с порога бессильно улыбнулся, потребовал себе чаю и тут только спохватился, поняв наконец, что эта скверная ситуация ему напоминает. Действительно смешно. Не снова ли это сон среди бела дня? Нет, Пепеляев чувствовал себя, хоть и неудобно, но спокойно и ясно. Образ Строда не то что бы померк, но думать о нём получалось с трудом. Мысли занимали собственные верчения ужом на сковородке, а вся та придуманная и сполна в душе пережитая романтика заслонялась ныне происходящим. Хоть и было это гадко и стыдно, но вместе с тем как-то неуловимо лестно. Немного приятно было досадовать на себя, такого наивного, глупого и озабоченного, видящего то, чего нет, ставящего себя на место, которое сам предназначил другому. Нарочно убедив себя в ложности смутных догадок, он незамутнёнными глазами заново взглядывал на Вострецова и мог с чистой совестью мысленно негодовать, когда снова чувствовал к себе его нехороший интерес. Вострецов видимо, воображал в Пепеляеве то, чего не было на самом деле — какого-то эрудированного собеседника во вкусе достоевского, унылого аристократа, офицера и джентльмена, белую кость и голубую кровь, породу утончённую, благородную и дорогую, существо душевно уязвимое и требующее защиты и заботы… Но так ли он был далёк от истины? Пепеляев всегда мучительно ощущал свою природную неповоротливость в словах и делах, но кто-то не столь взыскательный мог не принимать этого в расчёт. Пусть нет у него особой эрудиции, кости серые и кровь обыкновенная, нет в помине никакой рафинированной изысканности, но проклятые душевные метания и переживания, стихи, мечты… Как ни крути, приятно было хоть чуть-чуть отвечать этим априори возвышенным запросам. По вечерам Вострецов выводил его под собственным конвоем на палубу. Сам тут же раскуривал трубку — потому как успел смириться с тем, что если сделать это в каюте, то Пепеляев примется дохать и кривиться. Пепеляеву же имел право в такие моменты от него отойти и побыть будто бы одному, будто не в плену, будто на том корабле, который вёз его в Якутию, а не увозил. Всего-то семь закатов над морем, но все до единого были ясными, тихими и так раскидывали в небе прозрачно-розовый вуаль, что от красоты и тревоги в горле комом сбивались слёзы — те самые, золотые и сердечные, как из детства, как нежный вздох о лучших временах. Успевало отозваться давнишней тянущей тоской сердце, возвращался на минуту милый образ и только бы так и грустить по нём, потерянном и снова манящем издалека, и где он сейчас, по каким, милый, ходит рекам… Но снова Вострецов напоминал о реальности, опускал руку на плечо или на спину, задавая направление, и Пепеляев, еле сдерживаясь, чтобы не передёрнуться, как можно медленнее шёл, куда велели: или в свою каюту — ему одному из всех пленных выделили отдельную — понятно чем заслуженную, или к Вострецову, снова заниматься словопусканием и сладким, до терпкой горечи крепким чаем. Вострецов скоро стал относиться к нему доверительнее и добрее, и даже выражение его жёстких волчьих глаз смягчалось вплоть до того, что расплывалось и таяло очарованным степным блеском. Иногда они даже говорили искренне, иногда даже посмеивались, иногда даже могло показаться, что не жаль проведённого вместе времени. Но тогда Пепеляев напоминал себе, что это всё насилие над его личностью и снова надувался. Но всё же Вострецов становился ближе и понятнее. Сквозь упоминания и оговорки выяснилось, что он с Урала, из рабочих и что ещё задолго до всех этих революций и войн вступил в чёртову партию. Он тоже славно повоевал в империалистическую, а в родном городе угодил под мобилизацию и немного послужил у белых, за что потом ему то с одной, то с другой стороны грозили расстрелом. Потом он перебрался к своим и воевал против Колчака. Оказалось, что в течение Гражданской они оба ещё бы чуть-чуть и пересеклись то тут, то там, то в снегах, то на отбиваемых и занимаемых разорённых железнодорожных станциях. Тогда силы были не равны по-другому, имя Пепеляева было весьма известным и Вострецов о нём много слышал. А теперь сам за последние годы сильно поднялся по служебной лестнице, и потому ему особо приятно встретиться с некогда знаменитым генералом Пепеляевым, до сих пор поразительно молодым и красивым и не отступившимся от своих рыцарских принципов, которым хочется соответствовать — на это осталось только саркастически фыркнуть. Но это значило, что лёд тронулся. В запасе было всего несколько вечеров. Один потратили на тайгу и религию, на другой, словно к морю, вышли к любви и к тому, как теперь, в новой России, к ней относятся. Пепеляев конечно не хотел, но отвертеться не получилось. Попытался прикрыться женой, но и тут где-то прокололся. Старался быть на стороже, но что-то не так брякнул, не вовремя поперхнулся чаем, не выдержал пристального взгляда и вдруг очутился загнанным в простую ловушку, похожую на ту, которую сам тревожными зимними ночами конструировал. Чему у Вострецова следовало поучиться, так это смелости и решительности. То, на что у Пепеляева полжизни ушло бы, у него заняло пару дней. Он ловко подвёл разговор к нужной теме, рассуждая, сделал по комнате круг и главное сказал, когда зашёл к врагу за спину и мягким, отчего-то ожидаемым движением пальцев — приёмом, обездвиживающим котят, чуть сдавил ему шею. На всякие жалкие «чего вы добиваетесь» и «зачем вам это надо», лаконично ответил, что «очень ты мне, воронёночек, приглянулся» — и провёл внешней стороной ладони по волосам, и впрямь и за последний год из русых ставшим подозрительно чёрными и гладкими. И снова, всегдашней своей повадкой — сначала оглушил самым действенным, а потом стал сыпать поблажками и дополнительными извиняющими обстоятельствами: «Суда не бойся. Может приговор и вынесут для проформы, но потом скостят, я это гарантирую. А через пару лет и вовсе отпустят — я помогу, обещаю.» «Гордиться и упрямиться не нужно. Тем более что по тебе понятно, что ты за птица. Ничего тут страшного для тебя нет, всё равно ведь в тюрьму пойдёшь, всё равно ведь сдался, а раз так, что теперь в мелочах ерепениться? Если полностью не раскаешься, если от всего себя прежнего не откажешься и всё не отдашь, то не будет тебе места в новом мире, пора привыкать…» Можно было ещё уточнить, о какой птице он говорит — не о той ли, которую где-то мельком видел, а потом сам допридумал, приписав к её уязвимости изящную склонность к однополым связям, теперь, в условиях новой России и при отсутствии довлеющей религиозной морали уже будто бы и не противоестественным. Можно было ещё настоять хотя бы на том, что не хочется, не нравится, противно, тошно, но тут, увы, припомнилось, как сам поступал в подобных случаях — пусть грешил только стиховно и неволил только мысленно, но сам ничего плохого в этом не находил. И сотни раз успешно уверял себя, будто такому, как Строд, это будет не в тягость, потому что, ну правда, что ему терять, почему бы не поддаться, не стать безвольной игрушкой, если на это есть целое звёздное скопление причин и сплошные выгоды? Сам-то, конечно, оправдывал своё подлое принуждение всякой дрянью про любовь и возвышенными чувствами… Ужасно… И спасибо огромное, что Вострецов о подобном не заикнулся — стало бы и вовсе невыносимо. Замутило бы форменно от таких формулировок, вовсе худо бы стало, если бы вдруг, скажем, выяснилось, что и Вострецов давным-давно сердечно увлекается тоскующими воронятами из разорённых дворянских гнёзд, и всегда от них несправедливо страдал, и теперь вот подарком судьбы заполучил себе одного такого, наиболее подходящего под драгоценные образцы, чтобы заключить его в якобы ласковое рабство и за все годы, страсти и обиды отыграться за пару оставшихся спокойных морских ночей и счастливых дней. Отвратительно… Нет, такого совпадения мотивов быть не может, если это всё не дурной странный сон… Нет, нет, всё проще, всё лучше, обыкновеннее и понятнее — приглянулся, только и всего. Может себе позволить — всего и только.  — Ну что ты, я тебе только добра желаю, никому тебя в обиду не дам, всё хорошо будет, поживём ещё… — тяжело гладила по голове чужая рука, спускалась к плечу и уже легонько, но не терпя возражений, тянула за истрёпанный ворот рубашки. Низко склоняясь над столом, Пепеляев упорно искал что-то пальцами в собственных глазах — песок и камушки, целые россыпи соли и золота, но противиться не было ни воли, ни сил, ни желания. Да и потом, как с собой ни борись, снова заползало змеёй в душу скорее гадкое, нежели приятное, но всё-таки приятное, польщённое ощущение, осознание себя, пусть, слава богу, не любимым, но хотя бы привлекательным. Давно удовлетворённая потребность помучиться расцвела бы здесь алым пламенем. «Чашу страданий испить до дна», тем более что страдания, если только взглянуть на них под другим углом, окажутся простым, человеческим и не чуждым. Противно, тошно — но это всё интеллигентская изнеженность, ничего страшного тут нет. Всё равно ведь сдался, правда, значит надо слушаться. Дорожил бы собственным достоинством, застрелился бы. Всё равно в тюрьму, если не казнят — а может и впрямь не казнят, если Вострецов заступится… А на его слова можно положиться, он хороший, он честный, сердце у него наверняка доброе и мудрое и наверняка разбитое, он, в конце концов, победил и заслужил, надо привыкать, надо, в конце концов, довольствоваться этой истиной, как принял бы любую другую неволю, раз проиграл и даже, вот, сам не заметил, как согласился, как настроился на раскаяние, как понадеялся на дальнейшую жизнь в новой стихии, может и впрямь не такой плохой, в новом лесу, может и впрямь высоком и чистом, где такому, как он, только и остаётся, ожидая расправы, обвиться бледной повиликой вокруг сильных деревьев и прильнуть к ним горькими цветочками.