Белая дорога через черный лес

*** — Твою мать! Гизборн был настоящий. Не сон. Не бред. Настоящий. Он цеплялся за камни и орал, брызгая слюной, капли разлетались — и это были настоящие капли. Робин поднял руку и вытер лицо. Щетина колола ладонь. — Локсли, чертов недоносок! Робин опустился на землю. Солнце светило в лицо. Не закатное, а яркое полуденное солнце. В небе пела птица — крохотный черный крест, качающийся на волнах ветра. — Сукин сын! Под ним были камни. Белые мраморные плиты, ровные, как первый лед. Камни были теплыми от солнца и чуть шершавыми. Робин погладил мрамор, провел пальцами по длинной черной трещине, перечеркнувшей плиту. — Локсли! Он поднял руки и прикоснулся к шее — там, где горло пробила стрела. Кадык перекатывался под пальцами, твердый, как сливовая косточка. Робин надавил сильнее — и закашлялся. Жив. Это все настоящее. Не сон. Камни, небо, птица. Настоящее. Мир качнулся, как лодка на волнах. Холм. Кровь во рту. Темнота, глубокая, как вода в полынье. Смыкается над головой, и красное солнце гаснет. Воспоминания мешались с реальностью. Захлестывали ее, как волны — костер. Холм был. Не был. Не мог быть. Был. Стало трудно дышать. Несуществующая стрела пробила глотку, и воздух был вязким, как студень, он клокотал в груди, из горла вырывалось тонкое сипение, будто из порванных мехов… — Выродок дохлый! Будь ты проклят! Птица спикировала вниз. Она рухнула с неба, как брошенный богом камень, пронеслась над травой и скользнула за кромку обрыва. Робин перестал дышать. Больше не клокотало и не свистело, руки вдруг стали чужими — деревянные колодки, а не руки. Робин еще видел крохотное белое личико с широким, как у утки, клювом — и два ряда белых, крепких зубов. Это не птица. Господи спаси, но это не птица. Нет таких дорог — широких, и гладких, и белых. А если есть — то они не ведут к обрывам. И не уходят в черный, густой лес. Здесь же нет ничего. Вообще ничего. Трава, дорога и лес. Он умирал на том холме. Он там умер. И это, мать его, не птица. Робин попытался встать, но ноги отказались выпрямляться. Колени подгибались, перед глазами плыли круги. На карачках он подполз к обрыву и взглянул вниз. Далеко-далеко внизу клубился туман — густой и белый, как молоко. Больше не было ничего. Ни земли, ни травы, ни деревьев. Только волны тумана, мерно накатывающиеся на скалу. Это бред. Его убили. Он умирает — и бредит. Дорога, обрыв, птица — все не настоящее. Этого нет. Не может быть. Робин повернулся — и увидел Гизборна. Гизборн был настоящий. Багровое от натуги лицо, перекошенный рот, мокрые от пота волосы. Он уже не ругался, молча сжимал зубы, жилы на шее вздулись от усилия. Гизборн был настоящий. — Поклянись, что отдашь мне меч — и я тебя вытащу. Гизборн тяжело, надсадно дышал, капли пота ползли по вискам на щеки. — Гизборн. Клянись — и я тебе помогу, — Робин протянул руку. Гизборн моргнул. Капля пота стекла по носу и закачалась на кончике. — Хуй тебе, а не меч, — просипел он. — Я тебя вытащу. Дай слово — и будешь жить. Гизборн оскалился и зашипел. Пальцы, цепляющиеся за камни, дрогнули и разжались. Робин рванулся вперед и поймал его за руку — ухватил за запястье ровно в тот миг, когда Гизборн заорал. Вес рванул вперед и швырнул на землю. Робин врезался животом в камень, мышцы на плечах натянулись, как тетива. — Клянись! Клянись, мать твою, или брошу! Глаза у Гизборна были дикие — огромный зрачок с тонкой серой полоской радужки. — Ну! Давай! — Клянусь! Робин напрягся, уперся коленями. В плече что-то хрустнуло, мышцы пронзила боль. — Давай! Упрись ногами! Ну же! Ну! Он тянул и тянул. Перед глазами плавали круги, в ушах стоял мерный, тугой гул, а Гизборн был неподъемный, как мельничный жернов. — Давай же! Ну! Гизборн ухватился второй рукой за камень, вдруг стало легче — и Робин, оскалившись, дернул. Гизборн рванулся навстречу, упал грудью на землю и перекатился на белые плиты. Он лежал навзничь и тяжело дышал, белесые ресницы моргали часто-часто. Робин вдруг понял, что он похож на поросенка. Не на свинью, а именно на поросенка — гладенького и розового. Этот вздернутый нос, эти белесые брови на багровом лице… — Меч. — Что? — Гизборн повернул голову, посмотрел на него снизу вверх. — Давай меч. Ты поклялся. Гизборн лежал, не двигаясь, и молчал. И Робин понял — не отдаст. Что норманну клятва, если она дана саксу. Пшик, а не клятва. Прошлогодний снег. Вот он, Гизборн. С мечом. А у Робина меча нет. И сил нет. Не надо было. Глупо. Не надо. Гизборн медленно поднялся. Воздвигся над сидящим Робином, как сторожевая башня. И начал расстегивать перевязь. Руки у него дрожали, и пальцы соскальзывали, путались в ремешках. — Вот. Держи, — меч со звоном упал на камни. Робин неловко встал. Меч лежал между ними, как пограничный рубеж. — Я не причиню тебе зла, если ты не причинишь мне. Гизборн молчал, только моргал — часто-часто. — Я помог тебе. Если бы я хотел зла, то просто бы ушел. Гизборн поднял руку и медленно вытер пот. На лице остались широкие грязные разводы. — Гизборн… Мы враги. Но сейчас это не важно. Поверь мне, — Робин старался говорить медленно и убедительно. — Я видел птицу. У нее было лицо. И зубы. Клянусь, я видел! И посмотри на плиты. Такой дороги нет даже у короля. Я не знаю, где мы. Не понимаю, что это за место. И мне тут не нравится. Я думаю, нам нужно держаться вместе, пока мы отсюда не выберемся. Забыть о вражде. Ты поможешь мне, я помогу тебе. Перемирие. Я предлагаю перемирие, Гизборн. Пока не выберемся отсюда. — Мы не выберемся, — голос у Гизборна был странно спокойным, словно сонным. — Что? — Не выберемся. — Почему? — Потому что ты затащил меня в ад! Ты сдох, и за тобой явился дьявол, или ты сам к нему отправился — и прихватил меня с собой! Будь ты проклят! — Гизборн тяжело дышал, сжимая и разжимая кулаки. Робин открыл рот. Закрыл. Открыл. И замер, пораженный. Потому что Гизборн был прав. Птица — разве это не демон? И там, на холме… Он же умер. И он убивал. Грабил. Воровал. Жил с женщиной без венчания, во грехе. Хэрн благословил его, но ведь Хэрн — не господь. Кто знает, как далеко простирается его сила? Властен ли он над душой? Или ее судит Господь по заповедям Его? — Я не тащил тебя. — Ты набросился на меня. И забросил сюда. — Ты душил меня! Я защищался! — Душил тебя? Ты был дохлый, как протухший карась! И я просто тебя осматривал. Приказ шерифа — чтобы тело на амулеты и снадобья не растащили. Эти ваши дурацкие саксонские суеверия. Палец убийцы, волосы погибшего злой смертью… Тебе половину зубов повыдергивали! Робин провел языком по зубам. — Врешь! — Тебе? — вздернул подбородок Гизборн. — Кто ты такой, чтобы я тебе врал? — Человек, которому ты отдал свой меч. Гизборн стиснул зубы, краска бросилась ему в лицо. — Ты, саксонское… — Отродье. Я это слышал много раз. Давай в этот раз опустим обмен любезностями. Ты хочешь остаться тут один? Я — нет. Гизборн медленно выдохнул, разжал кулаки. — И что ты предлагаешь? — Я уже сказал. Союзничество. Ты ненавидишь меня, я — тебя. Но мы хотя бы знаем, чего друг от друга ждать. — Именно. Ты — убийца. — А ты, значит, ромашка. Боже, ну нельзя же быть таким… — Робин прикусил язык за секунду до того, как слово сорвалось с губ. — Каким? — нехорошо прищурился Гизборн. — Непрошибаемым! Ну? Согласен? В серых, как речная галька, глазах Гизборна появилось оценивающее выражение — как у торговки, выбирающей зелень посвежее. — Согласен. Но когда доберемся до Ноттингема — о союзе забудь. — Договорились, — Робин плюнул в ладонь и протянул руку. Гизборн брезгливо скривился. — Эй. Союзники. — Черт с тобой, — пожал протянутую руку Гизборн. — Союзники.