Белая дорога через черный лес

*** — Вставай. Робин открыл один глаз. Прямо перед ним были сапоги — добротные, дорогие. Правда, не слишком новые. — Просыпайся, говорю, — один из сапог аккуратно ткнул его в плечо. — Гизборн, отвали. — С радостью. Именно этого я и хочу. Но тебя же хрен подымешь. — Все, все. Понял. Встаю. Робин сел, потер ладонями лицо. Хотелось спать, и голова была дурная, как с похмелья. Робин поднялся и побрел к кустам, цепляясь ногой за ногу. — Не отходи далеко. — Может, мне в костер поссать? Гизборн что-то пробурчал в спину, но Робин не стал прислушиваться. У него были более насущные потребности, и они требовали немедленного удовлетворения. — Локсли, там что-то на дереве. Локсли оторвался от процесса и задрал голову. В ветвях действительно что-то чернело. Размером с глухаря, оно притулилось к стволу и казалось снизу просто сгустком тьмы, чернильной кляксой, обретшей форму. — Птица, кажется. — Точно? — Не знаю. Даже если животное — все равно небольшое, — Робин поддернул шнуровку, затягивая штаны. — А что, тебя пугают белки? — Меня пугают коты — с некоторых пор. — Блядь, — Робин шарахнулся от дерева. — Это он? — Откуда мне… Блядь! Голова рухнула на них сверху, как тяжелый, набитый песком мяч. Белое лицо с темными провалами глаз закачалось перед Робином. Больше не было ничего — ни туловища, ни шеи. Только голова, а на ней глаза. И рот. Узкие бледные губы разомкнулись, обнажив острые, тонкие, как иглы, зубы. — Блядь! — Робин прыгнул в сторону, и голова качнулась за ним. Длинные плети волос обвивали ветви, перебрасывая чудовище с одной на другую. Робин нырнул вниз, увернулся — снова и снова. Затхлое дыхание из раззявленного рта касалось его лица — холодное и липкое, как рука покойника. — Твою мать! — Ложись! Робин упал на колени и перекатился, перед ним снова мелькнули рыжие сапоги, и Гизборн и размаху ткнул голову кинжалом в висок. Череп треснул, и оттуда посыпалось что-то рыхлое и склизкое. — Блядь! — Робин заколотил руками по лицу, стряхивая эту гниль. — Сука! Прочь! Влажные комья посыпались в рот, Робин сплюнул — и его тут же вырвало на траву кислым желудочным соком. — Что это? Гизборн, ты видел? Что это за дерьмо? Гизборн наклонился, поднял с земли темный комок, растер его в пальцах. — Прелые листья. Не ори. Просто прелые листья. Робин вытер рот и поднялся. Руки подрагивали. — Думаешь, померещилось? — Не знаю. Было очень убедительно. Отдачей так по руке шарахнуло — кисть до сих пор ноет. — Но головы-то нет. — Ага. Рассыпалась. — Значит, не померещилось. — Робин подошел поближе. Действительно, не было ничего — того, что должно остаться от развалившейся черепушки. Ни костей, ни плоти. Даже волос на ветвях не было. — Вот. Гляди, — ткнул Робин пальцем вверх. — Что? — Гизборн тоже задрал голову. — Где? — Да вот же. Из гладкой, в руку толщиной ветки был выхвачен кусок. Ровные борозды от зубов завивались по краям стружкой. — Ого. — Вот и я о том же. У костра было спокойнее. Круг света будто воздвиг невидимые стены, ограждавшие от тьмы — и от всего, что во тьме таится. Робин взял ветку, положил ее в костер. Пламя затрещало, рыжие языки затрепетали, как стяги на ветру. — Как думаешь, что это было? — Понятия не имею. Надеюсь, оно одно такое. — Вряд ли. Никогда не видел существо, которое было бы совсем одно. Как бы они тогда размножались? — Считаешь, вот это еще и размножается? — Ну… — Фу. Даже думать об этом не хочу. Мерзость. — И все же. Таких вот… штук в лесу может быть много. Гизборн зевнул. — Просто отлично. Но думаю, пока что можно об этом не переживать. — Тебя эта тварь что, совсем не впечатлила? — Впечатлила. Но я полночи к ней спиной сидел — и ничего. Она пряталась в темноте и атаковала, только когда ты поперся в кусты. — Она боится света. — Именно. — Надеюсь, ты не ошибаешься. Робин сунул в костер еще пару палок. Было в этом что-то завораживающее — погружать ветки в огонь, одну за другой. Будто кормишь голодного зверя. Гизборн, как ни странно, уснул. Просто лег, накрылся плащом и захрапел. Робин так и не понял, что это — храбрость или тупость. Впрочем, это не имело никакого значения. Ночь медленно ползла через лес, волоча за собой звездный хвост. Луна перевалила на другую половину неба, стала маленькой и бледной. Робин подбросил еще хвороста. — Все-таки ты меня бросил. Он вскинулся так резко, что прикусил язык. Марион сидела чуть в стороне, на границе света и тьмы. Отсветы пламени плясали на ее бледном лице, вспыхивали в волосах сверкающей медью. — Я… — Я знала, что это произойдет. Всегда знала. Нужно было вернуться в монастырь. Она была почти настоящей. Робин ясно видел царапину на ее шее, травинки, запутавшиеся в волосах. А у призраков ведь не бывает царапин. — Марион… Робину хотелось подойти. Коснуться прохладной щеки, положить руку на плечо и ощутить его трогательную хрупкость. Она вообще была хрупкой, Марион. Худенькой, тоненькой, легкой, как птичка. Робину нравилось носить ее на руках. Он тогда чувствовал себя сильным. Не виллан, а великан из сказки. Могучий рыцарь, левой рукой повергающий ниц драконов, а правой — разрушающий замки. Робину хотелось подойти. Но он боялся. Боялся коснуться — и не ощутить под одеждой ничего, кроме воздуха. А может, и одежды не ощутить. Боялся протянуть руку — и зарыться пальцами не в волосы, а в прелые листья. Поэтому Робин не двигался. Просто сидел у костра и смотрел. — Марион… Я так тебе рад, Марион. Я один. Я боюсь. Я не знаю, что делать. Марион… — Знаешь, поначалу я думала, что все будет иначе. Ты уйдешь из Ноттингема и найдешь работу. У нас будет дом. Пусть небогатый, пусть совсем крохотный — но дом. И дети. Дочь. Я так хотела дочь. — Прости. — Прощаю. Мертвых должно прощать. Ты ушел, оставил меня и ушел. — Я спас тебя. — Нет. Ты убил меня. Теперь у меня нет ничего. Ни дома, ни друзей, ни семьи. Ребенка тоже нет. Что же мне теперь делать, Робин? Куда идти? Она начала плакать — тихо и безнадежно. Слезы катились по лицу, словно слепой осенний дождь. — Перестань, Марион. Все будет хорошо. После зимы всегда приходит… — Весна. Хватит, Робин. Меня уже тошнит это этих благоглупостей. Я достаточно наслушалась их от безумца с чучелом на голове. Не хочу слышать эту чушь от тебя. — Хэрн — не безумец. — Правда? А кто же он? Просто безумный старик, жрец давно забытого бога. Не будет никакой весны. Для меня — не будет. Кому нужна женщина, жившая во грехе с разбойником? Ты ведь так и не женился на мне, Робин. И ничего не оставил. Все деньги ты раздал. И что теперь? Мне жить в лесу и охотиться на белок? Или грабить одиноких путников? А может, податься в шлюхи? А? Что ты мне посоветуешь, Робин? Марион была права. Во всем — права. Робин не дал ей ни дома, ни детей, ни денег. А то единственное, что смог дать — разрушено. Распалось пылью на том проклятом холме, и разлетелось по ветру. Не будет больше лесного братства. Все разойдутся, кто куда. Назир вернется на родину, Скарлет пойдет в наемники, Тук — станет отшельником. Крестьяне любят отшельников. Может, и Мачу найдется место в его келье. Джон… сильные руки всегда нужны. Все уйдут. И только Марион не сможет. Он не должен был брать ее в лес. — Ты ведь мог отвезти меня в монастырь. Я бы приняла постриг. Жила светло и чисто, постилась и молилась, и крови не было бы на моих руках. — Ты хотела уйти со мной. — Зачем ты мне позволил? Ты, мужчина, защитник. Зачем ты позволил мне погубить себя? Робин смотрел в огонь так пристально, что слезились глаза, и молчал. А когда решился, когда нашел слова — пускай глупые и никчемные, они были лучше этого проклятого молчания… Марион уже не было. Воздух серел, наливался тусклой мутью, как забеленный молоком суп. Робин взял еще ветку. Она была влажной от росы. Костер радостно затрещал, и Робин передернул плечами. Самые холодные часы — перед рассветом.