Белая дорога через черный лес

*** Робин несся через лес, лавируя между ветвями. Гизборн пыхтел следом, тяжелый и неуклюжий, как бык, он ломился через кусты, оставляя после себя просеку. А за ними шел великан. Он брел по лесу, будто крестьянин — по заросшему сорняками полю. Останавливался, вертел слепой башкой — и снова шел. Принюхивается или прислушивается? Принюхивается или прислушивается, черт его дери?! Робин нырнул вправо, потом влево, перескочил через небольшой ручей, поскользнувшись на скользком берегу. Гизборн тоже прыгнул — и упал, пополз на четвереньках по грязи, цепляясь за жесткую траву. — Локсли! Робин обернулся — и тоже увидел. И возблагодарил бога, что Гизборн упал. Промоина под корнями заросла травой и была не видна — разве что встать на карачки. Вот Гизборн и встал. — Давай! Сюда! Гизборн скользнул в нору и исчез. Робин упал на живот, подтянулся и тоже нырнул в затхлую прохладную мглу. Тяжелые неторопливые шаги приближались. — Тихо… — прошипел Робин, отползая в глубь. — Не шевелись. Они застыли прислушиваясь. Шаги были все ближе. Робин чувствовал, как подрагивает под великаном земля. Плеснула вода в ручье, и тень заслонила узкий лаз. Робин видел прямо перед собой огромную плоскостопую ступню. Синие вены выпирали, как лодочные тросы, а желтоватый ноготь на большом пальце был расколот надвое. В трещину набилась черная грязь. Робин перестал дышать. Все звуки вдруг стали оглушительно громкими. Грохотала кровь в ушах, гремела вода в ручье. Великан стоял. И стоял. И стоял. А потом ушел. Робин медленно выдохнул. Только сейчас он ощутил, что сапоги промокли, а штаны стали липкими от грязи. С потолка сочилась вода, капли срывались и били по затылку с прицельной точностью. — Господи. Нам чертовски повезло. Гизборн вытер пот, оставив на физиономии грязные полосы, сплюнул в сторону. — Слушай, Локсли. А откуда тут нора? — Водой вымыло. — Ручей узкий, так широко не разливается. — С чего ты взял? — Потому что больше нигде ничего не вымыло. — Значит, зверь вырыл. — В грязи? И потом, ты видишь тут следы зверя? Следов не было. Ни отпечатков лап, ни объедков, ни вылинявшей шерсти. Вообще ничего. Это была просто — нора. Самозародившаяся. — Значит, земля усела. Корни что-то в глубине сдвинули. Может, камень. Бывает. — Бывает. Только знаешь что, Локсли? Давай-ка отсюда выбираться. Они вылезли на четвереньках, оскальзываясь в жирной грязи. Сначала Робин застрял, и Гизборн смачно пнул его в задницу, вышибив из норы, как камень из узкого кувшина. А потом Робин тянул Гизборна и проклинал всех разожравшихся норманнов скопом и этого вот конкретного — в частности. — Черт. Мне казалось, вход был просторнее. — Мне тоже. Дерево вздрогнуло, натужно заскрипело и просело, захлопывая нору, как раззявленную пасть. Грязь чавкнула. — Блядь, — с глубоким, искренним чувством сказал Гизборн. — Именно, — кивнул Робин и слизнул с верхней губы пот. Прикушенный язык защипало от соли. — Пошли-ка отсюда побыстрее. — И подальше. Локсли наклонился над ручьем, зачерпнул воду и плеснул себе в лицо. Ледяные струйки потекли за шиворот. — Знаешь, Гизборн, ты был прав. Мы действительно в аду. — Тебя убедил этот палочник? — Кто? Нет. Я согласился с тобой два раза подряд. Это точно ад, Гизборн. Вода пахла прелыми листьями. Малинник заметил Гизборн. Он поймал Робина за плечо и ткнул пальцем в бок: — Гляди. Робин повернул голову. Алые от ягод кусты казались забрызганными кровью, будто здесь только что кому-то ткнули клинком в горло. — Для браконьера ты удивительно небрежен. Я думал, ты лучше ориентируешься в лесу. — Просто я не норманн. Это же вы бесплатную жратву нюхом за милю чуете. — Не хочешь — не ешь, — Гизборн сорвал пару ягод и забросил их в рот, но тут же сплюнул алую слюну в траву. — Мать твою. — Кислая? — Нет. Странная. — Может, это не малина? — Робин тоже сорвал ягоду и растер ее. На пальцах остались крохотные, как маковое зерно, косточки. Робин понюхал руку. Пахло малиной — и почему-то грибницей. Тяжелый, пьяный, гнилостный запах. — Может, она испортилась? — Не похоже. Нормальная. Робин осторожно положил ягоду в рот, раздавил языком. Вкус действительно был странным. Не кислый и не горький, даже сладковатый — но при этом было отчетливое ощущение, что во рту не малина, а печерица. Вот только какой-то чудак полил грибы малиновым соком. Робин тоже сплюнул и почесал затылок. — Даже не знаю, что сказать. — Слушай, это же ты в лесу живешь. — В нормальном лесу. Я не знаю. С одной стороны, вроде бы малина. Невкусная, и что? С другой — ну не бывает такой малина. Просто не бывает. Гизборн хмыкнул, покачал головой и начал сдергивать ягоды одну за другой в ладонь. — Что ты делаешь? — Ем, — Гизборн ссыпал малину в рот и решительно задвигал челюстями. — А если она ядовитая? — А что, есть из чего выбирать? — Давай силки поставим. Поохотимся. — Пока что дичь тут мы. Локсли, я вторые сутки голодный. Это ты дохлый прохлаждался, а я вкалывал. А теперь по лесу, как резвая лань, скачу. Так что ядовитая малина или нет, мне плевать. И потом: может, сдохнуть — это не худший вариант. Ты не задумывался? Вместо ответа Робин тоже сорвал ягоду и разжевал. Странно, но если притерпеться, то почти не противно. — А знаешь, Гизборн, не так уж и плохо. В подземелье у шерифа похуже кормили. — Будь моя воля — вообще бы не кормили. Сразу бы вешали. Робин хотел ответить. Он даже открыл рот. А потом просто закинул туда пару ягод. Какая, в самом деле, разница? Это же просто слова. Усталость навалилась сразу. Она была даже не в мышцах — в голове. Какая-то странная, равнодушная пустота. Робин рвал малину и складывал ее в ладонь. Горька росла и росла, ягоды ссыпались, задерживаясь между растопыренными пальцами. Когда-то он кормил малиной. Не этой, пресной и прелой, а той, другой — настоящей шервудской малиной. Робин протягивал ягоды Марион, она брала их с ладони теплыми мягкими губами. Марион смеялась. Робин помнил этот смех — как она щурится, как запрокидывает голову. Сотни, тысячи деталей — будто нити, из которых соткана жизнь. Теперь нити обрезаны. Пускай она вернется к отцу. Пускай выйдет замуж и родит много, много детей. Пусть будет счастлива. Пусть кто-то другой кормит ее малиной. Главное, чтобы ей хотелось смеяться, а не плакать. Робин вызвался дежурить первым. Не из благородства. Просто не спалось. Голова была пустой и бездумной, обрывки мыслей кружили в ней, как осенние листья, гонимые ветром. Лиловый дым взлетал к ночному небу, и Робин запрокинул голову. Звезды мерцали тихо и вкрадчиво, как гнилушки. Лес молчал. Не было ни уханья совы, ни стрекота цикад. Только шелест ветра в листве — и долгая, бесконечная тишина. Далекий, тоскливый крик заставил Робина вскинуться. Кокон равнодушия лопнул, и Робин вскочил, завертел головой. Крик повторился, полный все той же безысходной тоски. Клин диких гусей, уходящий на юг, оплакивает родные гнезда, и зеленые луга, и теплые воды летних озер. Вот только гуси не летают по ночам. И сейчас — не осень. Июль, может — начало августа. Крик раздался снова, он коснулся леса холодной дрожащей рукой. Потом кто-то заговорил, быстро и неразборчиво, глотая звуки. Слова сыпались с неба дробно, будто горох из порванного мешка. Бормотание сменилось шепотом, перешедшим вдруг в хохот — высокий и безумный. Кто-то невидимый вверху смеялся и смеялся, захлебывался, булькал и кашлял. Робин застыл, сжимая рукоять ножа. Клинок — плохая защита против безумия, но лучше плохая, чем никакой. Смех затих. Робин медленно опустился на землю, сжимая кулаки, чтобы руки не дрожали. А когда оглянулся, то увидел Марион. Она стояла у куста, высокая и тонкая. Вчерашняя царапина поджила, теперь на скуле виднелась только темная полоса. — Я ждала тебя, — сказала Марион. Робин вдохнул через зубы и резко, с силой вогнал себе ногти в ладонь. — Это не ты. Тебя нет. — Знаешь, это очень интересный вопрос, — Марион тихо улыбнулась и сорвала цветок. — Вот, смотри. Он есть, — цветок в ее руках кивнул медвяным зонтиком соцветий. — И его нет. Марион спрятала руку за спину и хитро улыбнулась. — Неправда. Я просто его не вижу. Это не то же самое. — Так может, ты и меня не видишь? Может, ты видишь что-то другое? Робин растерялся. — О чем ты… Я не сошел с ума. — Ну конечно нет. Ты просто бродишь по лесу с Гизборном, прячешься от великанов и слушаешь гусей. Если бы у тебя был лук, Робин, если бы ты выстрелил — как думаешь, что у вас было бы на ужин? Слова Марион звучали безумно — но что-то внутри отзывалось на них, дрожало, как тронутая пальцами струна. Робину вдруг захотелось подойти к спящему Гизборну и сдернуть с него плащ. Проверить, не рассыплется ли он прелыми листьями. — Ты не настоящая. — Возможно. А может, ненастоящий ты. Подумай об этом, Робин. Может, на самом деле тебя нет. Я есть — а ты мне кажешься. — Марион рассмеялась. — Или вот еще. Ты — призрак. И ты мне являешься. Я сейчас сижу у костра и оплакиваю мужа. И твой дух пришел ко мне, чтобы утешить в горе. Ты хочешь меня утешить, Робин? — Замолчи. Я не хочу разговаривать. Тебя нет. Марион достала из-за спины цветок, задумчиво покрутила его в руках. — Все может быть в этом мире. Может, меня и вправду нет. Это ведь так просто. Ты есть, — она разжала пальцы, цветок мягко упал в траву. — И тебя нет, — Марион вдавила его в землю каблуком. — Я не… — Перестань. Не делай вид, что не понял. Ты ведь уже убил меня. Не говори, что забыл. — Я бы скорее руку себе отрубил, чем причинил тебе боль. Ты лжешь. — Ох, мужчины-мужчины… Вы так любите все забывать. Помнишь нашу встречу с королем Ричардом? Помнишь, как ты решил идти в Ноттингем? Робин уже понял, о чем она. Он не хотел слушать — и не мог велеть Марион замолчать. Просить ее замолчать. Потому что она говорила правду. — Мы не хотели ехать. Никто, кроме Мача — но какой с Мача спрос? Я ведь тоже не хотела, Робин. Ричард — король, а в играх с королями нельзя выиграть. Но ты пошел — и я пошла за тобой. Потому что любила тебя. Верила тебе. А ты меня убил. — Не я. — Ты. Ты дерзил королю. Ты не принял его милость. Ты остался в Ноттингеме тогда, когда нужно было бежать. Надо было уходить днем, на глазах у толпы. Ричард был скован словом. Он честолюбив, он ни за что не стал бы нарушать данное слово — когда вокруг много народу, конечно. А потом мы бы вышли за ворота и скрылись в лесу. Затерялись в нем, как сотни раз до этого. Но нет. Ты не стал уходить. Ты остался. И я умерла. Робин вдруг понял, что так и сжимает кулаки, вгоняя ногти в ладони. Кожа была скользкой от крови. Он с трудом разжал онемевшие руки. — Да. Ты права. Прости меня. — Только я? А как же остальные, Робин? Те, кто рядом с тобой, часто умирают. Помнишь Тома и Дикона? Если бы ты не отправился в замок де Беллема в одиночку, если бы все продумал — может, они были бы живы? — Я спешил к тебе! — Хм. Положим. Но почему ты спешил один? Неужели остальные были так медлительны, что задерживали тебя? — Это несправедливо. — Почему? Ты ведь действительно даже не подумал об этом, Робин. Ты не стал что-то планировать и готовить людей — ведь ты сын Хэрна, а значит, все обязательно получится. Ты о многом не думаешь, Робин. — О чем же? — О последствиях. Ты живешь мечтой, но мечта — это туман. Из-за нее не видишь реальности. В тумане так легко разбить лоб о камень. Или свалиться с обрыва. — Они были мужчинами. Они знали, на что шли. — А ты — знал? — Да. — А когда прятал убитого Мачем оленя и бежал из тюрьмы — тоже знал? Ты ведь понимал, что тебя будут искать на мельнице. Это же очевидно. Не мог не понимать. Но ты ничего не сделал. — Я не мог ничего сделать! — Мог. Ты мог остаться в тюрьме и принять наказание. Но ты этого не хотел. Ты мог сразу же пойти к мельнице и увести оттуда названого отца. Но ты был так поглощен приключением… Тебе было не до того, Робин. Признай. Ты так любишь туман, Робин. Ведь он загадочный и манящий. А если кто-то потерялся в твоем тумане и сорвался с обрыва — что ж, так бывает. Ты мужественно смиришься с потерей. Сказать было нечего. Да и нельзя было ничего сказать. Горло стиснул спазм, а челюсти, стиснутые до звона, не разжимались. Робин стоял столбом, только шумно вдыхал и выдыхал носом, как испуганный конь. Марион улыбнулась. Она сорвала еще один цветок, понюхала и воткнула в волосы. — Ну что ж, мне пора. Луна прошла половину пути, и ты должен будить своего нового друга. — Мы не друзья. Голос скрипел, как рассохшаяся телега. — Но ты не прикончил его. Человека, убившего твоего приемного отца. Твою жену. Твоих друзей. О нет, ты его спас. Так ступай же к нему, Робин. Марион отступила назад. Кусты беззвучно расступились, и тьма, таящаяся в ветвях, поглотила ее. Робин сделал шаг, потом другой — и остановился на границе света и тьмы. Помолчал, глядя, как колышутся черные тени. И вернулся к костру. — Эй, Гизборн. Вставай! Он был уверен, что не уснет. Слишком много всего. Слишком плохо. Слишком страшно. Он уснул сразу. Погрузился во тьму, черную и бездонную, как вода в полынье. Скользнул в нее и камнем лег на дно. Как мертвый.