Монстр.
Лица уставших, оголодавших детей, мужчин, женщин впились в него взглядом, полным молчаливого укора. Они тянули его за собой, вглубь, к самому, пылающему огнем, сердцу земли. Запах крематория душил, заполняя легкие, как твердый цемент. Языки пламени въедались в кожу Рейха, обугливая ее до костей. Огонь пожирал его с жадностью оголодавшей своры гиен: разрывая, чавкая и не оставляя даже жалкого осколка кости. Рейх вскрикнул, пробуждаясь резко и с острой болью в груди. Пот струится по лбу, застилая глаза. Сердце билось где-то под горлом. — Ты такой манящий, когда мечешься в горячке. Германия обернулся. Советы вальяжно лежал на боку, подперев кулаком щеку. Самодовольная ухмылка, как всегда, была при нем. Никакой земли, только накрапывающий дождь снаружи, вместо неба, объятого пожаром — потолок палатки. — Как долго ты здесь? — раздражённо произнес Рейх осипшим голосом. — Достаточно, чтобы задуматься о сексе со спящим. Германия отвернулся от него. Одно на уме. Возможно, сейчас, как никогда, была удобная возможность что-нибудь сострить обидное и едкое, но страх ото сна всё ещё сжимал его сердце, норовя пустить черную паутину в разум. Ему нужно отвлечься. — Так что же не воспользовался? — Ты когда молчишь и не огрызаешься — бревно бревном. Рейх фыркнул. — В руках мастера и бревно… — Что снилось то, клыкастый? Германия удивлённо взглянул на него. Это что? Учтивость? Разведка его слабых сторон? Реальное беспокойство? С Советами никогда не знаешь наверняка. Особенно, когда узнаешь его в иной обстановке при иных обстоятельствах. — Так, — небрежно ответил он. — И забыл уже. СССР пожал плечами, видимо его такой ответ вполне устроил. Он сел прямо, вытянув руки перед собой, сладко потянулся. — Яблок изволите откушать? Он достал вещмешок, вытряхнув содержимое. На пол палатки посыпались ярко-красные яблоки. — Смотрю, — Рейх подхватил одно, и тщательно обтирая его платком из кармана, продолжил — общение с матушкой сказывается на твоей манере речи. Советы потёр подбородок, задумчиво скользя взглядом от точки к точке. — Да… пожалуй, да. Он примолк. Рейх откусил большой кусок, наслаждаясь спелым вкусом фрукта. Прелесть этого мира — ни голода, ни жажды, а ощущения удовольствия от еды и иного остались. Капли сока со спелого фрукта скатились по острому подбородку на обнаженную грудь. СССР внимательно смотрел на него, чуть прищурившись. Германия обернулся, сладко облизнувшись: — Чего не ешь? — Да такими темпами вместо крови сидр бежать будет, — он хмыкнул, проводя большим пальцем по губам. — Да и есть тут яблочко послаще. — Как приторно. Ты становишься рохлей. — А смысл мне теперь быть злым и черствым? Рейх внимательно посмотрел на него. Вопрос простой, бесхитростный, а ответ на него найти никак не выходит. Он и сам что-то хватку потерял. Сердце не рвется и не пламенеет от желания свернуть шею Советам, злобные слова не срываются с языка. Германия так задумался над этим, как не заметил, что СССР пересел совсем близко к нему. Обхватив широкой ладонью его руку, державшую недоеденное яблоко, слегка сжал кисть. Он прижал ее к губам, слизнув набежавшие капли сока. Свободной рукой обхватил Рейха за талию, прижимая к себе. — Думаешь, за яблоки отдамся? — иронично бросил тот. — М-мм? Кажется, у тебя было и меньше требований для этого. Немец вырвал свою руку из его некрепкой хватки. Ярость на долю секунды затмила страх и желание. Тело напряглось для броска, только одно слово и он сотрет эту ухмылку с лица крестьянина. Но Советы как специально молчал, лишь ухмыляясь. В глазах сверкали искры озорства. Он напоминал типичного парнишку-разбойника со двора, которому только дай возможность совершить какую проделку. «Как в нем только это сочетается? Мальчишеское озорство, отцовская строгость и воинственная холодность», — подумал Германия, сжимая так и не отпущенный фрукт в руке. Советы хмыкнул и снова приблизился к нему. Пространство в палатке было не такое большое, чтобы куда-то отсесть или отстраниться подальше. Так, по крайней мере успокаивал себя Рейх. Он просто позволяет ему, как дозволено надоедливой собаке сидеть у ног хозяина. Чужие руки обхватили его плечи, лицо так близко, что только дай волю, можно вцепиться зубами. Германия выжидающе взглянул ему в глаза. Но тот лишь, задорно подмигнув, отобрал у него злосчастное яблоко. Несколько месяцев назад, как и обещал, Советы отправился в путь к туману. Перед этим они крепко сцепились с Рейхом, но не так, как предполагал Советы. Германия уже и не помнил, за что они опять друг на друга взъелись. Но рёбра время от времени ещё ныли угасающей болью. В тот день он содрал в кровь костяшки рук, желая нанести как можно больше болезненных ударов. Дрались, как тогда, когда воздух дрожал от взрывов фугасных бомб, рева станковых орудий и криков умирающих раненых. Они стояли друг напротив друга, тяжело дыша и готовясь в любую секунду броситься для завершающего, смертельного удара. Рейх помнил, как сегодня: Советы просто развернулся и направился прочь. Тогда впервые в груди Германии что-то оборвалось. Красный даже не обернулся, не бросил какую-то колкость перед уходом. Не обещал вернуться. Да и он не кричал ему вслед и не пытался сделать хотя бы шаг в ту же сторону. Первые пару дней, Рейх наслаждался одиночеством. Он ощущал себя свободным и упорно гнал мысли о судьбе крестьянина из своей головы. Затем, дни сменялись днями, чувства охватывали его, как взбесившийся ветер. Ему казалось, что он застрял во времени, как муха в янтаре. Одиночество сковывало его тяжелыми цепями, но гордость не позволяла встать и отправиться следом. Душа рвалась на части, с того дня и начались эти тревожные сны. Он думал. Даже слишком много думал, уходя разумом туда, куда не хотел никогда возвращаться. Когда он ощущал, что бесконечный цикл мучительных снов и тяжелых дум окончательно его поглотит, вдалеке замелькал знакомый силуэт. Уже думая, что ему привиделось, Рейх игнорировал веселый приветственный жест рукой. Но когда тяжелая ладонь легла на плечо, Германия ощутил, как внутри отступила тьма. Со слов Советов, за туманом была вереница городов, покинувших мир живой по тем или иным прихотям судьбы. Он сам дошел только, как он предположил, до города Вавилона. Там и обосновались Югославия, Тибет, Британская империя, Чехословакия, Сикким, Австро-Венгерская империя, Российская и Германская империи. Да и сам он решил остаться там. Как оказалось, почившие страны совершенно комфортабельно устроились: сады Вавилона цвели всевозможными фруктовыми деревьями, что-то осталось от людей, да и в целом город был прекрасно обустроен. СССР вернулся, чтобы забрать Рейха с собой. Словно и не было никакой ссоры, и убить они друг друга не пытались. Но Германия сказал строгое и не поддающееся оспариванию «нет». Так они и жили. Советы уходил в город на пару дней, возвращался с чем-нибудь и снова предлагал пойти с ним. Но Рейх был непреклонен, он прекрасно знал, что о нем думают и как его воспримут. Если СССР и его мать смогли примириться, забыв о кровавом предательстве первого, то уж со сварливой Германской империей сладу не найдешь точно. Она всегда была «кнутом» в воспитании Рейха, в отличии от доброго отца. — Пойдешь со мной? — Советы грыз черешок от яблока, снова пристроившись к нему поближе. — Нет. Коммунист пожал плечами. Фуфайку он расстегнул, демонстрируя обнаженный торс, удобно развалился, расставив широко ноги. Германия жался где-то в углу палатки, уже напрочь забыв про яблоки и своего врага. Его разум упорно возвращался ко сну. Внутри сжимался острый холод, щупальцами обвивая сердце и разум. Он повернулся, чтобы посмотреть на Советы. Сердце замерло. Тот сидел, свесив голову. С разбитого виска струилась кровь, он прижимал ладони к боку. Под его ногами переливались тусклым блеском алые лужицы. С разорванной раны чуть ниже живота через сжатые пальцы струились маленькие ручейки. Медленно повернувшись, он ухмыльнулся, обнажив окровавленные десны. Рейх моргнул. СССР, перемещал черешок во рту, ковыряя какую-то нитку на галифе сбоку. Он бросил сначала короткий взгляд на Германию, потом довольно быстро обратился к нему лицом: — Что с тобой? Рейх замотал головой, тяжело сглатывая. Он теряет голову. Когда угодно, но только не при нем. Германия не может позволить себе быть слабым. Советы обхватил его, повалив на спину. Тот напрягся, внутренне взбесившись. — Пусти, — тихо прорычал Рейх, крепко сжав руками чужие плечи. Молчал. СССР обхватил одну его ногу, с силой отодвинув ее, чтобы ему было место, куда улечься. Германия разозлился не на шутку: — Пусти. Меня. Или я вспорю твою. Чертову. Глотку. Каждое слово агрессивным тоном, он вбивал как гвозди. Тон обещающий, что за словами скрываются резкие и неотложные действия. Но Советы даже бровью не повел. И когда он наклонился, рука Рейха скользнула к стилету, прикрепленному к ремню. СССР обхватил его, улегшись и осторожно приобняв. Германия растерянно замер, держа руку на рукояти оружия, почти целиком достав из ножен. Тело Советов было тяжелое, но он явно старался не давить на него. Закрыв словно щит, прекрасно зная, что рефлексы у Рейха отменные и его жизнь действительно могла легко оборваться второй раз. Рука отпустила стилет, Нацистская Германия нерешительно коснулся его плеча. Советы дышал ему куда-то в шею, ровно и спокойно. Дыхание приятно грело, не так, как когда он с вожделением прикладывался к ней в процессе соития. Это умиротворяло. А ведь у них с того раза больше не было телесной близости. Как-то не выходило. СССР иногда грязно заигрывал, позволял себе трогать его, где можно и нельзя, но не более. Рейх сам только дразнил его, без задора и искры, как по привычке. Между ними словно образовалась стена. Но стена была на физическом уровне. Как-то в один день, слово за слово, фраза за фразой и начался живой диалог. После вечера летели незаметно за занятными беседами. Начиналось все всегда с колкостей, упрёков, но как и любой живой диалог, переходили в темы бытовые, следом высокие. Ни слова о политике. Книги, музыка, что-то из приятной философии, которая не располагает к агрессивным спорам. Как же СССР менялся, стоило заговорить о кино! Это была его страсть, он с такой любовью рассказывал о шедеврах своих людей. И Рейх не мог не слушать эти истории, они были прекрасны. Даже про войну, он говорил о героях, а не о том, что происходило вокруг них. Хотя все-таки Советы больше говорил о чем-то художественном и далёком от этого. Особенно он уделял внимание комедиям, пересказывал почти по ролям. Рейх даже не замечал, как посмеивался от комичного трио или хитрого студента, так талантливо Красный переигрывал сценки. Что скрывать, речь Советов была прекрасна в своей простоте и красноречии. Голос Левитана и тихий поэтичный шепот Цветаевой. Он читал стихи и улыбался, искренние и без злости. Им не было скучно друг с другом. При других обстоятельствах, они могли бы… нет, ни при каких перипетиях судьбы, они не могли. — Ты тяжёлый, — Рейх слегка постучал его по плечу. — Сдается, в твоём рационе не только яблоки. Советы фыркнул ему в шею. — Просто кто-то глист. Нацистская Германия откинул голову, прикрыв глаза. — Что на тебя нашло в последнее время? — Советы приподнялся, наклонившись тенью над ним. — Сам на себя не похож. Такой… смирный. Я так всякий интерес потеряю. — Больно мне нужен твой… «интерес». — Конечно, нужен, — Красный приблизился к его лицу. — Ты только того и ждёшь. Твой противный язык сколько угодно может воротить: «нет». Его руки скользнули по обнаженной груди Рейха, еле-еле касаясь. Пальцы легко погладили ключицы, опускаясь к шраму, он чертил невидимые узоры. Он нагнулся, лизнув его грудь, и тут же слегка прикусил. Одна рука скользнула к чужим галифе, под спину и ниже. Советы с силой прижал руку к пояснице Германии, звучно впившись губами в кожу, оставляя большой засос. Рейх лишь фыркнул: опять дразнит. Знает он, плавали, дальше ничего не будет. Его возбуждение целиком связано на предчувствии и более звериных инстинктах. СССР даже не старался. И, видимо, тот нутром почувствовал его мысли, обе руки легли на косточки тазобедренного сустава, губы переместились к животу, целовал он мокро и пару раз его укусил. Германия чуть дернулся, и то, ноги затекли. Он ощутил коленом, что Советы настроен вполне серьёзно и не удержался от самодовольной ухмылки. Первый сдался. На войне бы так. Рейх запустил пальцы в его волосы, ласково их топорща, переходя то к мощной челюсти, то к аккуратной линии лба. Одно движение и он может просто свернуть ему шею, ведь тот сейчас так занят ремнем его галифе. Одно движение. И нет его. Германия невольно громко, разочарованно вздохнул, откинувшись. Грустно. Он не хотел его смерти, совсем, ни капли. — Знаешь, это, как минимум, бестактно, — Советы снова приподнялся, обхватив рукой его шею. — Извини, — Германия почти искренне это сказал, пожав плечами. СССР пристально всматривался в его лицо. Он явно что-то хотел спросить, но прекрасно понимал, что ответа на свои вопросы не получит. Вздохнув, слез с него и горестно выдохнул в потолок: — Епт твою мать, весь настрой сбил. Рейх молчал, мысленно возвращаясь ко сну. Кошмар паразитом поселился в его сердце, вороша и содрогая нутро. Теперь ещё рассуждения об их отношениях добавились.«— А смысл мне теперь быть злым и черствым?»
А ему какой прок демонстрировать клыки и злость? Внутри что-то перегорело и даже вставать лишний раз было в тягость. Может он уже просто заживо гниёт. Рейх вздрогнул, когда чужая рука коснулась его лба. — Холодный, — Красный хмыкнул. — Уж понадеялся, что ты просто болен. «Болен. Но не телом», — мысленно ответил Германия. Руку со лба Советы не убрал, наоборот мягко провел ею вверх, видимо, убирая пряди. Он улыбнулся, очень по-доброму. Никто так в мире не умел улыбаться, как он. — Ты говоришь, — его голос стал вкрадчивым и успокаивающе добродушным. — что наш огонь погас, Твердишь, что мы состарились с тобою, Взгляни ж, как блещет небо голубое! А ведь оно куда старее нас… Рейх ухмыльнулся. — Старый тут только ты. — Не старый, а опытный, — СССР перебрал его волосы, слегка сжав на затылке. Жесткие, возможно, все ещё уложенные воском. — На ком опыт нарабатывал? — Рейх прищурился. — На Северной Корее? Он, конечно, ничего, но даже трахается по книжке. — Ревнуешь? — Тебя? С чего бы. У тебя же в крови делить все со всеми. Что хлеб, что койку. Советы с силой сжал его затылок и скрутил волосы в кулаке. — По крайней мере, я это не за деньги делал. Есть разница в свободной любви и проституции. Германия засмеялся, чуть прогнувшись, потёр коленом его пах. Рука СССР ослабила хватку. — Все мы — проститутки, — Нацист обхватил босыми ногами его поясницу. — Разница только в том, что даём и что берём. Кто тело, кто принципы. — А ты у нас вроде на двух стульях посидеть успел? И при своей кровожадности остался и задницей успешно поторговал. Удобно. — Тебе ли меня судить? Ты продался. С потрохами. Лучше пару раз спермы глотнуть, чем предать народ, который в тебя верил. Глаза Советов налились свинцовой тяжестью, тело напряглось. Улыбка на его лице потеряла теплоту, а стала жёсткой и вытянутой, как проволока. — Ты переходишь все границы. — Как ты, когда морил украинцев голодом. Советы ударил его, Рейх ожидал этого, но все равно не смог смягчить удар. Зубы больно клацнули, рот наполнился металлическим привкусом. Хорошо, теперь он хоть что-то чувствует. Хотя с этим он перегнул. — Я это делал не по садистской прихоти, в отличие от тебя, мразь фашистская. Да, в чем-то он был прав. Хотя евреям он не хотел такого, но просто в какой-то момент все вышло из-под контроля, и он действительно не мог остановить себя. И свою жажду крови. Раввин их общины отказался давать денег и как-то поддерживать Рейх, да и в целом, вёл себя непочтительно с ним. Пускай его руки были чисты и ни одного приговора на сожжение не подписал — это была его вина. Целиком, как и вина любого политического режима даже с самой малой частью крови в своей истории. «Кровь не становится водой», — Рейх сам себе не мог найти оправдание, даже если бы действительно хотел. Советы поднял его за грудки: — Запомни, что бы между нами ни было, я все помню. Каждый чёртов день в окопах и голод в блокадном Ленинграде. Каждого солдата, каждого сироту и пленного из концлагеря. Нет такого слова и поступка в мире, что могло бы это окупить. — Тогда почему? — Германия указал рукой на яблоки. — Почему приходишь? Почему говоришь со мной? Почему так смотришь на меня, словно и не было того? Советы отвёл взгляд, он отпустил его. Рейх сильно приложился затылком, но боли не почувствовал. Всё его внимание было сконцентрировано на враге. — Чёрт его знает. СССР развернулся и вышел из палатки. Германия потёр щеку: синяк и ссадина, вот и вся близость.