Монстры. Начало и конец

— Сынок, о чем же ты задумался?       Советы наклонил голову, посмотрев в лицо своей матери. Она сидела в небольшом плетеном кресле, у ног лежали корзинки с тканью и необработанный сухой лен. Луч солнца из небольшого окна красивым ореолом освещал ее. Даже в скудной обстановке вавилонского жилища, она выглядела как истинная императрица на троне, ждавшая прошения от скромного крестьянина. — Да так, о вечном, — нехотя ответил он.       Прошло три недели с момента как он ударил Рейх и ушел с четкой мыслью больше к нему не возвращаться. Сначала его уверенность была тверда и непоколебима. Ему было весело гонять мяч с Югославией и курить странные смеси с Тибетом. Потом как-то стало скучно. Собирал для матери инжир у стен Двиграда, ходил до иных городов, знакомясь с разными другими почившими, даже умудрился деда встретить. Русское царство был суровым и немного диковатым, но в целом они смогли найти общий язык. Но и с ним СССР не мог долго находиться. Поэтому уже неделю, со слов матушки, «предавался унынию» и лишь время от времени выходил покурить с Чехословакией или выполнить бытовые поручения Российской империи. Вот и сейчас он сидел на хлопковом матрасе, прикрывшись своей фуфайкой, смотрел куда-то в одну точку каменной стены, пока матушка штопала ему галифе. — Сынок, — она вздохнула, отложив галифе, но иголку не выпустила — давай поговорим. — Если о том, о чем я думаю — это не повод для разговора. Давай о погоде что ли…       Империя вздохнула, оправив длинный подол. Даже в скромном сером платье изо льна она выглядела царственно и статно. Дело было в осанке, воспитании и аристократичной сдержанности. Чего-чего, а манеры высокородных она никогда не могла привить сыну-разбойнику. Империя прикрыла глаза: маленьким он казался таким смешным. Вечно влезал в какие-то неприятности, только и успевай слышать от дворцовой прислуги: «А ваш то, опять, баранки у лавочника своровал!», «Императрица-матушка, опять ваш шалопай солдатам эфес сабель вазелином намазал!» и так до бесконечности. Как котенок дворовый. Только дворовый котенок вырос в опасного зверя. И ее вина была, что она просмотрела, когда доброта детских глаз сменилась военным прищуром.       За пологом раздались шаги. Российская империя чуть приподнялась. — Доброго вечера, прошу прощения за внезапный визит. Позволите войти?       Четкий строгий тон, ровно столько учтивости, сколько положено при высоком положении. Сама Германская империя пожаловала. — Конечно! Прошу вас, заходите, — Российская империя отложила шитье, поднявшись для приветствия.       Немецкое государство вошла, придерживая черную грубую шаль на плечах. Она преклонила голову перед Российской монархией. Та тоже почтительно преклонила голову. Только СССР махнул ей рукой, как старой знакомой. РИ обернулась, умоляюще посмотрев на него. Советы вздохнул: — Рад приветствовать Вас, достопочтенная Германская империя! Простите мне мою дерзость, но никак не могу встать и поклониться Вам. Чай не парадное нижнее белье нынче на мне.       Германская империя вздохнула, устало пожав плечами: — Право не стоило, — голос у нее был низкий и густой, как теплый мед. — Ну, что Вы! — Советы, стараясь не потерять фуфайку переместился к другому краю кровати. — Извольте усадиться! — Извольте, постою.       Российская империя закрыла лицо руками. Сына она любила, но его язык ее до могилы доведет. Снова. Хотя «бабка» Германия тоже была не лыком шита. — Прошу прощения, — императрица российская взяла себя в руки. — Могу предложить Вам чаю? —  Вынуждена отказаться, временем не располагаю.       «Времени у нее нет! — подумал Советы, еле сдерживая ухмылку — знай себе ходит как неприкаянная да книги читает. Вот чего-чего, а времени тут хоть задницей наворачивай». — Матушка, дайте мои галифе, и я изволю покинуть ваш благородный чайный клуб. — Позвольте, — Германская империя все-таки присела, но на грубо сколоченный табурет. — Мне именно Ваша скромная персона и нужна.       Советы удивленно взглянул на нее. — Чем же я, красный паразит, обязан Вашему вниманию?       Императрица германская продолжила спокойным и умиротворенным тоном: — Поговорить хочу о внуке. — А я тут каким боком? — Так дело касается исключительно вашего союза, мой дорогой.       СССР дернулся, что за дурацкая форма обращения. Но сознание услужливо бросило обрывок памяти. Тонкие губы и ласково произносимое сквозь клыки: «мой дорогой». Сердце внутри биться стало медленнее, громко ухая о ребра. — Пожалуй, верная тема, — Российская империя вернулась к шитью. — Наши совместные дела с ним остались в прошлом, — Советы махнул рукой. — Как говорится — смерть все рассудила. — Стоит ли пытаться обмануть нас, — Германская империя вздохнула. — Когда сами себя обмануть не можете. Все прекрасно знают, какие у Вас с моим внуком дела, даже после смерти. — Сынок, пойми, нездоровое это. Он болен и тебе душу отравляет. — Я взрослый парень, да что там парень! Мужчина! Отец, воспитавший пятнадцать охламонов. Да еще приемных поучать успевал. Как-нибудь с одним засранцем, прошу прощения, разберусь. Да и надо ли? Разошлись наши пути, ему там удобно у озера задницу просиживать в гордом одиночестве. А мне здесь. — По глазам же твоим все видно, — императрица российская ласково улыбнулась. — У тебя сердце не на месте, сынок. — Да, по походке тоже все видно, — Германская империя вздохнула. — Вы, мой дорогой, без этого не можете. Насколько мне слышно со стороны, Чехословакия и Югославия даже на сигареты поспорили, через сколько дней Вы пойдете к нему. Я поставила пять своих папирос против их десяти самокруток, что Вы завтра изволите к нему отправиться. — Ах, а я всего три, — Российская империя покачала головой. — И ставила на послезавтра.       Советы немного ошарашенно взглянул на мать. Вот кого-кого, а ее участия в таком фарсе он не ожидал. — Прости, но табак нынче тяжело достать, — невинно оправдалась она. — Но шутки шутками. — А дело серьезное, — подхватила императрица германская. — Не возвращайтесь. Оставьте его. Только хуже ему делаете.       СССР сжал кулаки. Да кто они такие, чтобы указывать ему, самому Советскому Союзу, как ему жить и поступать! — Глядя на вас, его совесть мучает, — вдруг продолжила Германская империя. — Потому что нельзя творить такое зло, что он творил. И беда то в том… что сердце не чёрствое у него. А на чуткое сердце и совесть приходится. Вот и все вернулось к нему грузом неподъемным.       Советы нахмурился, черты его лица заострились под грузом тяжелых раздумий. — То есть, — он выпрямился. — Предлагаете его оставить, пока сам себя не изведет? — Сынок, — Российская империя, вздохнула. — Всех в мире не спасешь. Такого спасать пойдешь и сам погибнешь. — А Вы? — СССР обернулся к Германской империи. — Нисколько его не жалко? — Жалость — порок. В первую очередь того, кто жалеет. Он мой внук, но его грехи — его грехи. Не мои. — Конечно, голод и разруху не вы ему оставили.       Она чуть откинула голову. Взгляд немного померкнувших от старости глаз был устал, она видела слишком много закатов и рассветов в этой жизни. — Не ищите ему оправдания. Злу всегда нужна почва, но если поле поросло сорняками — разве это не вина садовника? — Мне эта ваша философия всегда казалась водой, разбавленной водой.       Германская империя покачала головой, неторопливо поднявшись. — Иного и не ожидала от Вас. У Вас голова горячая, а сердце и того — пламя. Только попомните мои слова. Будет больно Вам и ему.       Склонив голову, она покинула жилище. Советы одними губами передразнил ее чопорный тон, закатив глаза. — Готово, — Российская империя протянула ему галифе и отвернулась.       Когда сын облачился, она поднялась с места и осторожно подойдя, обняла его. Советы вздрогнул. Ему этого не понять. Он не держал тогда винтовку, но закрыл глаза, когда ее вместе с царской семьей вели к стене. И отметины на ее груди и на лбу каждый раз хорошо напоминали об этом. Сын, убивший родную мать. Ту, что качала его во время грозы, пела колыбельную и с хитрой улыбкой отдавала свой пряник. Он был выше ее на голову, но сейчас он ощущал себя сжавшимся и совсем маленьким. — Упрямец мой, — произнесла она, поглаживая большие покатые плечи. — Как в детстве. Тебе говорили, не тащи домой дворняжку шелудивую, но ты тащил и прятал под кроватью. Тебе говорили — не общайся с теми ребятами, беспризорники разбойные. Общался же, постоянно им свое таская. Подрос — и того хуже! То какие-то клубы студенческие, то поэты тебя по всему Петербургу таскали. Еле тебя тогда вытащили, чуть не упился водкой паленой до смерти. — Ты все мои грехи вспомнить решила? — Нет, что ты, нет. Это не грехи. Душа у тебя нараспашку, сынок. Вот в нее и плохие люди вечно влезают в грязных калошах.       Он хмыкнул, сомкнув руки на ее спине. Тонкой, прямой и аккуратной. Страшно, кажется одно неловкое движение и сломает ее. — Боязно мне за тебя, — прошептала она. — Не бойся, матушка. Все что могло страшное случиться — уже случилось. Я уже никуда не денусь.       Империя покачала головой. — К нему пойдешь?       Советы накинул фуфайку на плечи. — Послезавтра. Ты права, табак нынче трудно достать. С тебя половина.       Российская империя звонко засмеялась. Разбойником был, разбойником и остался. На секунду ей показалось, что она снова видит его совсем юным. Широкая улыбка, старая меховая шапка, лихо сдвинутая набок и так радостно горланящий на всю Дворцовую: «Матушка! Снег! Смотрите снег в Петербурге!». Она отвернулась, чтобы быстро смахнуть набежавшую слезу. И почему дети не могут быть вечно детьми?       Как и ожидалось, Югославию Советы нашел на самом дальнем конце города. Тот вальяжно развалился на бортиках пересохшего фонтана, предаваясь думам о великом. — Здоров! — он заметил СССР еще вдалеке и нехотя поднялся. — Всего пять самокруток? А что же не тридцать сребреников?       Тот отступил и, улыбнувшись, потер затылок: — Спалились? — Не то слово, — Советы начал закатывать рукава. — Братец! Ну ты чего? Ей-богу, чего такой нервный? — Да я тебя! Да как ты мог такое рассказывать!       Югославия хохотнул, хлопнув себя по бокам. Он был одет в военную форму рядового солдата, со стороны они даже с Советами были похожи. Только шрамов у того было поменьше, но более болезненные и страшные. Но, он всегда улыбался, шутил и пел. Тем они и сходились с СССР, по духу были как братья, хоть и при жизни особо не дружили. — Дык, братец, что рассказывать то! — он сдвинул козырек военной кепки. — Со стороны все видно, знаешь ли. И всем! — Что тебе там видно! — Все видно, братец. И взгляд, и походочку. От «просто знакомых» с такой довольной мордой не приходят. А уж тогда, как от жены пришел. От такой, что скалкой по хребтине шмякнет, а ты к ней потом через неделю с букетом ромашек. Советы сложил руки на груди, свысока на него глянув: — И чего? Презираешь меня? — Я? Тебя? Да за что! Ко мне в штаны не лезешь, а то дальше не моего ума дело.       СССР хмыкнул, присев на край фонтана. Вдалеке лучи солнца освещали ровную дорогу, уходящую в низины полей льна. Издалека это походило на путь в нежно-синее море. В глазах Советов солнечные блики тонули, уходя куда-то глубоко. Мысленно он был у озера, в поле ветрениц. — Эх, братец! — Югославия потянулся. — Хорошо тут. Тихо. А то мои малявки, каждый божий день побоищ устраивали! Чует моё сердце, что взрослыми у них только веса прибавилось, а не ума. — Да… хотелось бы посмотреть как у моих дела. — А чего там смотреть? Собачатся тоже. Это у нас общее… славянское.       Советы вздохнул и рассмеялся: — Они и в детстве такие были. День — война и побоища, как вечер — мир да дружба. То Беларусь у Казахстана лошадку деревянную отберет, то Украина с Грузией драку на палках устроят… — Гоо! Дети всегда такие. С моими тоже спасу не было. Но когда тишь да гладь… такие славные. А выросло то. Порвали папку, и друг с другом сладу найти не могут.       СССР покачал головой. Тьма из взора рассеялась, глаза залучились от добрых воспоминаний. — А знаешь, Югославия, они такие концерты мне устраивали. У Армении голос был такой пронизывающий, до самой души брал! Узбекистан на танбуре играл, такие мелодии были загадочные и красивейшие. И Россия… он так хотел быть похожим на меня. Только… Союз тяжко вздохнул, умолкнув. Ему не хотелось вспоминать то, з что ему долгие столетия будет стыдно и больно. Югославия протянул ему самокрутку. Советы покачал головой: — И почему дети не могут быть вечно детьми. — Потому что жизнь — бегущее колесо. Его не остановить. Сегодня ручеек, завтра река. Нам только остается достойно отходить с их пути.       Социалистическая Югославия сделал глубокую затяжку и выдохнул. Дым соскользнув с губ, быстро рассеялся, оставив легкий запах табака. Он прикрыл глаза, вслушиваясь в мир. Словно снова где-то под ухом могла громыхнуть автоматная очередь или оцарапать картечью. — Знаешь, — он произнес, не открывая глаз. — Притащил бы ты этого, немчуру, сюда. — Думаешь не пытался? — угрюмо буркнул Советы. — Упёрся, как баран. Не знаю, может ему просто нравится жить в гордом одиночестве у водоёма.       Югославия коротко посмеялся и серьезно продолжил: — Это место — не последний перрон. Есть куда еще уходить. Понимаешь, о чем я?       Советы сплел пальцы, прижав руки к губам. — Понимаю… толку то. Ему никто не нужен и слушать он никого не будет. — А может можно как-то… не прямо? — Наискосок через бугорок? — буркнул СССР. — Ты уж меня от подробностей ваших «полевых испытаний» избавь, братец! — Да ну тебя. Что ты предлагаешь? Опоить и на плече сюда дотащить? А там уж пускай бабка разбирается? — Тьфу, разберется она. Ладно, может сам решит, когда жопа плесенью покроется. Ты главное не наседай, у вас отношения, гм, сложные.       Советы хмуро посмотрел в его лицо. Всем вокруг виднее, как ему поступать. Может и логики в их словах действительно много, только не так просто все. «Или я дурак, сам себе палки в колеса ставлю», — уныло подумал про себя коммунист. Только как бы он ни думал, в насколько глупом положении находится, стук сердца был громче. — Чего тебе притащить? Я завтра в путь-дорогу отправляюсь, — Югославия достал потертый блокнот из кармана, видимо приготовившись записывать. — Куда намылился? К Османской империи? — Та не, я ж в мир к живым.       Советы кивнул. Задумался. Потом очень медленно повернулся к нему: — Ты бы уже завязывал со своими экспериментами гнать ракию из всего подряд. — А что? — Что-что, «белочку» уже словил. — А, — Югославия хлопнул себя по лбу. — Ты же не в курсе. Смотри! Каждый раз, когда наши потомки собираются для чего-то, появляется возможность прийти обратно. Ну знаешь там съезд НАТО или саммиты какие. В душе не ведаю, как, но работает.       Советы прищурился. — Что-то больно бредом… — Я тебе правду говорю! Откуда я по-твоему табак достаю? А семена льна откуда?       Красный озадаченно смотрел на него. И правда, попадались вещи, которые никак сюда попасть не могли. Виски у «старухи» Великобритании, книжки у Австро-Венгрии. А ему никто и слова не говорил, уж кто-то, кто-то, а его дети явно в мире что-то решают! — Это не часто случается, но подгадать момент можно, — продолжил Югославия. — Ты не думай, твои в ближайшее время точно ни в чем таком прям мировом участия не принимают. А вот один из моих — да. Правда есть нюансы. Первое: место, в которое перемещаешься, непосредственно там, где совет собирают. Собрались в Камбоджа — ходишь по Камбоджа. Второе: товарно-денежный обмен никто не отменял. А я лично — нищ. — Почему никто мне не говорил?       У Советов начинал дергаться глаз. Он бы мог сына повидать столько раз! Или дочерей. Или просто погулять по Москве. А они лишили его такой блажи. — Так ты и не спрашивал.       ФНРЮ пожал плечами, и выглядел совершенно невинно. По крайней мере, не как человек, злонамеренно скрывавший информацию. А с остальных — и взятки гладки. Хотя матушка, но у нее всегда планы строились исключительно по ее мотивам, которые своим умом СССР понять не мог. — Да и мои счета сейчас не стоят ничего… — Советы потер подбородок, чуть задумавшись, — хотя есть у меня идея. — Вот и славно! Чего тебе притащить? Табака? А может журнальчики заграничные?       На последней фразе он игриво двинул бровями. — Решим, потом. Надо до деда дойти. — А к этому не торопишься? — почти жалостливо произнес Югославия. — А я на завтра ставил… братец, не подводи! — Это тебе вместо тумаков, — Советы подмигнул ему. — Нечего на друзей спорить. — Друзей… — радостно выдохнул югослав.       СССР поднялся и ловко выдернул у того изо рта самокрутку, довольно улыбнувшись затянулся. — Эк! — озадаченно воскликнул Югославия. — С братскими народами принято делиться.       ФНРЮ ухмыльнулся, погрозив ему пальцем. Может, будь Советы в те года менее уставшим и ослабленным, жили бы они еще десяток лет и пели вместе песни детям, глядя не на солнце мира почивших, а на светлое социалистическое будущее.