Монстры. Начало и конец

— Второй день скачешь вокруг этого стола, — проворчал Русь, чуть подвигав мощными плечами. — Тонкая работа, дед, требует усилий.       Советы очень осторожно смахнул стружку с резной поверхности, тут же подняв руку чтобы стереть пот, застилавший глаза.       Жара стояла по-июльски удушающая. Царская Русь сидел в тени огромного дуба рядом с мастерской, время от времени поднимаясь за ковшом с ледяной водой из бочки, стоявшей в тени. Свои дела он давно закончил и теперь наблюдал, как внук творит сложный узор по деревянной поверхности столика-подноса уже который день. И совершенно не понимал, как при такой погоде, тот работал полностью одетый. Почесав свою широкую грудь с довольно густой порослью волос, Русь лениво зевнул. Сейчас бы кружку с брагой навернуть да байки потравить, но родственника он отвлекать не хотел. — Осман конечно оценит твои усилия, — Московская Русь вновь поднялся за водой, но на этот раз передал ковш Союзу. — Но он тебе за так все дал. Ему через тебя удобнее всего к дочери подступиться. — Да и без меня у них все прекрасно, — недовольно проворчал коммунист, испытывающий искреннюю ревность сына. — И что она в нем нашла? Не в обиду ему… — Дык, они и при жизни: как уксус и сода. Мать твоя, таких дроздов ему давала, впереди армии всей с саблей наголо неслась. Грешно в такую не влюбиться, моя порода!       СССР скорчил мину, отчего, хохотнув, царь добавил: — Как будто у тебя с твоим хворым не так же!       Красного словно кольнуло изнутри, даже ребра свело. «Нет, не так же», — подумалось ему, губы невольно беззвучно повторили эти слова. Что и заметил Русское царство: — Рассказывай, чай каким советом помогу.       Союз удивлённо взглянул на него. Как-то его вопрос отношений с Рейхом при дедушке не поднимался. Всё-таки тот был старой закалки, да ещё глубоко верующий. Коммунист неловко двинулся туловищем, сначала вбок, потом резко вниз, изобразив, что крайне заинтересован ножкой столика. — Чего? — дед весело хлопнул его по спине, Союз чуть не сложился пополам. — Думаешь, дед не разбирается? — Не то чтобы… — Всяко в жизни у меня было! Что греха таить, на задницу Шведа я тоже засматривался. Хотя жизнь крепко повязала меня с Византией, думаю совет дать тебе смогу. — Чего же вы не вместе?       Коммунист поздно сообразил, что коснулся ноющих рубцов души Руси: — Эх, хороша была, — Московская Русь огладил свою бороду. — Набожная больно, но её это только красило. Когда-то мы рассорились. Помер — искал её. Но нигде не нашёл, у всех спрашивал — никто не видывал. Что сказать, либо не хочет, чтобы нашли, либо…       Советы понял без слов, отчего печально стало за родственника. — А, бог с ней. Так что у вас там? — Хороший вопрос, дед, — СССР коснулся еле виднеющийся ниточки шрама под глазом. — Очень хороший. — Да вы же уже… Полмесяца живёте? — Месяц.       Произнеся это, Советы озадаченно прижал согнутый указательный палец к губам. Месяц — они жили бок о бок, делили одну кровать и один стол. Время пролетело как мгновение. — И что? — царь озадаченно протянул — И за месяц не разобрались? — Как-то… В общем-то… — Того-сего, — дружелюбно подтрунил он. — Скажи уже: ему все равно, а я места себе не нахожу. — В том то и дело, понять не могу — все равно или нет! И я себя понять не могу.       Союз сокрушенно опустил голову, тут же подхватил наждачку, усиленно затирая, как ему казалось, неровности. Русь осторожно забрал у него предмет: — Работу испортишь, не нервничай так. Прям так сильно беспокоит?       Коммунист смотрел на резные желобки, взглядом блуждая по воображаемому маршруту рассуждений. — С чего начали-то? Я имею в виду отношения. — С предательского нападения на наши с тобой земли. — Так оно у всех обычно и начинается. А дальше?       «Убил, потом сам помер и, считай, изнасиловал» — СССР не мог сказать такие вещи вслух и начал с более прозаичного: — Разговорились душевно. А потом… Как-то само собой все началось. — Понятно, понятно, — он снова провел широкой ладонью по бороде, словно там хранилась вся его жизненная мудрость. — Попробуй что ли, опиши — что чувствуешь к нему.       В такие моменты Союз искренне завидовал поэтам: одним хлестким словом или даже фразой описать все великолепие красок души. И как бьётся сердце, о чем ропщет и чего хочет. — Любишь? — устав ждать ответа, перечеркнул все его рассуждения царь.       Снова — как удар под дых. СССР растерянно взглянул в глаза деда: — Не пойму. Вспоминаю его лицо — не хочу сказать «люблю», но и отрицать язык не поворачивается.       Царская Русь покачал головой, неодобрительно поцокав языком: — Дела, дела…       Союз потёр шею, старательно ища взглядом на чем сосредоточиться. Больно ему было неловко. Но он так устал копаться в себе: ночь за ночью смотря то на растрепанный, то идеально причесанный затылок и острые изгибы позвонков — прислушиваясь, как бьётся его и чужое сердце. Коммунисту же просто хотелось, чтобы кто-нибудь дал ему инструкцию, разъяснение или хоть что-то, лишь бы прекратить ломать себе голову. — Дед, а как ты с Речь Посполитой поладил? Вы же… — Толку нам собачиться сейчас? — бесхитростно ответил царь. — Что было — то было. — Ты его простил? — Нет, но и зла не держу — это себя не уважать.       Советы решительно не понимал такую логику. Хоть и сам жил примерно так же. — Вот мой совет, — Московское царство положил ему руку на плечо и наклонившись, сопровождал каждое свое слово движением указательного пальца. — Быт. Забудьтесь в быту и истина сама себя найдёт. Понял? — Честно? — Со временем поймёшь.       Союзу осталось лишь устало улыбнуться. Одернув насквозь мокрую рубашку с красными звездами на вороте, критично осмотрел свою работу: — Ещё шлифануть и лаком покрыть, — заключил он. — Зря так жилы рвешь. — Либо на совесть, либо никак, дед.       Царская Русь фыркнул, по-отечески встряхнув его влажные кудри. Порода все-таки, кровь говорит громче древа и каких-то там бумажек. ***       Советы устало ввалился в дом, хлопнув деревянной дверью о стену. Рейх даже головы не повернул, продолжая что-то осторожно очерчивать на стене кисточкой. Союз раздраженно проворчал: — Хоть бы мяукнул, — пройдя мимо немца, бросил взгляд на его труды.       Нацист более двух недель, что-то рисовал на стене без окна, которую ничто не закрывало. Что именно — Красный в толк взять не мог, со стороны выглядело как яркая мешанина мазков и линий. Повсматривавшись в новые кляксы и завитки, Союз махнул рукой, плюхаясь на край кровати. — Куда в грязных штанах? — бросил Германия, не отвлекаясь от процесса. — О! Я думал, ты меня не заметил даже.       Рейх молчал. Сделав шаг назад, немец придирчиво осматривал свой труд. Советы же скользил взглядом по линии между лопаток, по которой катились градинки пота. Резко поднявшись, подошел к нему и требовательно обхватил талию. — Нет, — спокойно произнес нацист. — А я тебя и не спрашиваю, — СССР прижался носом к его затылку, ладонь скользнула под ремень. — От тебя ужасно воняет, — Рейх наклонился, уворачиваясь от поцелуя в шею. — Как грубо, — коммунист двинул тазом, отчего вызвал усталый вздох. — И не воняю, а пахну истинным мужиком. Который провел день в труде… Не то что некоторые. — Прошу прощения, — Рейх резко развернулся, оттолкнув его от себя. — По какому праву такие заявления? — Всего лишь по этому.       СССР обвел рукой пространство вокруг. По сравнению с периодом «до явления Рейха», комната действительно стала наполненнее и уютнее: на окне появились ставни (после той ночи разучивания гимна, все вокруг так смотрели на пару, что Германия чуть ли не силой выбил с Союза дверь и плотные ставни); тумбочку заменил небольшой стеллаж с красками и иными художественный инструментами, также там стояла скромная коллекция книг; шкаф для одежды и главная гордость Советов: двухспальная кровать с витыми балясинами. Конечно, мягкое хлопковое постельное белье не его заслуга, но коммунист его честно выменял у Османа, в придачу еще получив шелковый комплект. Который, как раз, очень нравился нацисту, но не Красному, прозвавшему этот текстильный набор «катком для секса», при этом добавляя: «А на коньках кататься я не умею». — Плюс! — Советы повернулся полубоком, согнув руку под прямым углом, поигрывая бицепсом, отчего ткань угрожающе затрещала — Из нас двоих — я сильнее. Следовательно, мужественнее.       Рейх скептично склонил голову, елейно протянув: — А пузико над ремнем тоже считается образчиком «мужественности»?       Союз тут же выпрямился, обиженно пробубнил: — Это рабочая мозоль. — Скорее резервуар для браги, — Рейх скрестил руки на груди, ухмыльнувшись. — А сравнивать физические данные и силу — глупость. Уверен, я, в отличии от тебя, смогу сейчас сорок раз отжаться. А ты — нет.       Союз вопросительно-иронично поднял бровь, со смешком процедил: — А шестьдесят раз слабо? — Сто. — Спор?       Нацист поджал губу, но тут же оскалился в не предвещающей ничего хорошего улыбке: — Да. — На желание? — СССР скинув рубашку, начал разминать плечи. — Не особо охота на «интерес». — Не боишься проиграть? — Германия обтер руки и грудь влажным полотенцем. — Ох-хо-хо, я уверен, что победа за мной! — Самонадеянно, — он опустился на колени. — Прямая спина, касание грудью пола. Понял? — Не учи ученого. Готовься, я у Тибета в книжке кое-что интересное нашел.       Союз игриво подмигнул, устраиваясь в положении «планка». — Ты тоже готовься, — Рейх подвигал плечами, принимая удобное положение. — Я тебе припомню тот случай на реке… — Чего? Чего ты там припомнишь? — То, что на нас даже Тибет после этого косо смотрел, — возмущенно прошептал нацист, невольно смущаясь от прихлынувших постыдных образов. — Справедливости ради, в «игривом» настроении тогда был ты. — До дома не дотерпел именно ты, — он глубоко вдохнул и выдохнул. — Считаем вместе.       СССР кивнул, готовясь к быстрой и легкой победе. -… Девяносто восемь, — с натугой произнесли они вместе.       Союз не чувствовал себя особо утомленным, но от такой физической активности явно отвык. Это при жизни, у него утро начиналось зарядкой с детьми, потом турник в коридоре, а поздно вечером чад надо было вымотать активными играми. Тут же он действительно заметно обленился, не считая активной близости с нацистом. Даже с друзьями, Югославией и Чехословакией, в футбол не играл. И брага действительно даже при условиях такой жизни давала пару лишних сантиметров к атлетическому торсу. — Девяносто девять! — разом произнесли они, готовясь ощутить вкус победы.       Они замерли на прямых руках. Плечи Германии ходили ходуном, волосы чуть поблескивали от пота. Ему всего лишь нужно коснуться пола и снова подняться. Советы ощущал, что победа за ним, но острая боль пронзила от самой ноги до шеи. Она была такой внезапной и оглушающей, что коммунист просто рухнул, еле силясь не взвыть в голос. — Сто! — победоносно произнес соперник, коснувшись грудью пола и резко поднявшись.       СССР глухо простонал в пол. — Мое желание, — Рейх сделал паузу, давая время Советам потомиться в напряжении. — Неделю ты даже не пытаешься меня трахнуть, мой дорогой. — Тоже мне желание, — коммунист перевернулся на спину, морщась от неутихающей боли. — Сам себя больше наказываешь. Хорошо, я Союз Советских Социалистических Республик торжественно обещаю: даже не буду пытаться трахнуть товарища Рейха. — У тебя либидо хуже, чем у подростка, а поведение — детский сад, — Германия промокнул полотенцем лоб и шею, швырнув предмет в лицо партнеру.       Тот даже не шевельнулся, так и лежал с тканью на лице. — Нога? — Рейх присел, наклонив голову, приподнял тканевый уголок.       Советы лежал с закрытыми глазами, брови сведя к переносице. — Я могу тебя попробовать полечить, — Германия уперся локтями в колени, положив подбородок на раскрытую ладонь свободной руки. — Раз тебя не берут лекарства Тибета, значит дело в другом. Может поможет мануальная терапия. — Нет. — Почему? — Не доверяю я этим штукам, — коммунист открыл глаза, осторожно приподнимаясь. — В девяностые натерпелся, и банок, и иглоукалывания, и какие-то электроды разве что не к яйцам цепляли. Бред, как нога болела, так и болит. — А мне?       Советы наклонился, морщась, помял пальцами себя под коленом. — Ненавижу когда меня трогают, что спину, что ногу, — уклончиво ответил он. — Дело не в тебе, я в принципе нервничаю когда массаж делают. А ты мне еще кости ломать будешь, в долгий путь такое лечение. — Не ломать, а вправлять. Дело твое.       Рейх вернулся к своему труду. Свое он отстоял, одной победы на сегодня хватит. СССР продолжал сидеть на полу, ноющая боль чуть утихла. Он взглянул на немца: рассеянный свет из окна мягко обхватывал костлявую фигуру, в каждом его движении была какая-то природная задумчивая грация. Из подвороченных брюк виднелись тонкие голени, он двигался по небольшой площади опираясь только на переднюю часть стопы, почти приподнимаясь на цыпочках. Коммунист чуть улыбнулся, хмыкнув. Мысль, как капля, сочащаяся из стен глубокой пещеры, закралась к нему в сознание. Советы упорно пытался ее отогнать, но она разрасталась из еле заметной, во что-то действительно значимое.       Он уже просто не мог представить свою жизнь без этого: как просыпается утром, встречая недовольный прищур, как возвращается домой после дел и делит компанию с творящим Рейхом, ночь без тяжких вздохов в плечо и томного шёпота. «Это зависимость? Привычка?», — СССР вдруг сильно разозлился. Он один страдал от всех этих вопросов пока клыкастый просто… жил? Коммунист не заметил, как издал утробный раскатистый звук, шедший из самого нутра мучительно тяготевшего сердца. — Что с тобой? — Германия вновь даже не одарил его взглядом.       Советы внутри вскипел еще больше, захотелось наплевать на честь, схватить его за загривок и впечатав в стену лицом, вонзаться в тело до жалостливого скулежа с его стороны. «Ты этого хочешь?! Ведь, так, так? Просто хочешь чтобы я тебя трахал, как чертово животное?», — слова агрессивным потоком лились в его голове, словно с ним разговаривал давно забытый голос. Голос, что таится в самой тьме сознания, что говорит с нами в часы отчаяния и бессильной звериной злости. Та сторона вашей души, которую вы всеми силами хотите держать в узде и беспамятстве.       Встрепав себе волосы, силясь вытряхнуть эти мысли, Союз похромал к Тибету, напоследок хлопнув дверью. — Куда ты? — поздно отреагировал Рейх, оборачиваясь.       Пожав плечами, хотел вернуться к работе, но заметил брошенную рубашку. Германия присел, осторожно кинув кисть в пустую банку, подошел к вещи. Сложив ее на руке, чуть принюхался и поморщился. Вздохнув, вышел из дома и направился в другую сторону. -… Товарищ Союз!       СССР встряхнулся, часто заморгав. Он не заметил, как уже несколько минут стоял, прожигая тяжелым взглядом один из гобеленов, на котором было изображено цветастое колесо. — Путь в Нирвану нашли? — полюбопытствовал Тибет. — Если бы, — коммунист тяжело уселся на ковер, поняв как сильно ноет и болит его нога.       Юноша обошел его, не спуская изучающего взгляда. У Советов было ощущение, что он стоит посреди рентгеновского кабинета и сейчас волшебным движением руки буддист выбросит фотографию его мыслей. — Вы выглядите… несколько злым, — Независимый присел. — Позволите?       Союз кивнул. Тибет закатал его штанину, мягко ощупывая колено. Красный скривился, он не соврал Рейху: ему действительно очень не нравились по настоящему глубокие прикосновения. Вплоть до нервного тика и желания ударить касающегося. В такие моменты он чувствовал себя максимально уязвимым, что не радовало гордую и сильную душу. — Никаких патологий, как и всегда. Травмы, о которых я не знаю, за сегодня? — Нет. — Значит просто перенапряглись, — заключил юноша. — Сейчас мазью с обезболивающим эффектом намажу и будет намного легче. Порошок дам, вечером перед сном выпьете.       СССР пожал плечами, безучастно смотря в сторону. — Не хотите поделиться? — Тибет застучал склянками и ступками, переставляя их из ряда в ряд.       Коммунист молчал, Независимый его не торопил, прекрасно понимая, как иногда тяжело придать мыслям форму слова. — Я… я с ума схожу, — спустя какое-то время, собравшись с силами, заговорил он. — Честное слово, еще пару дней таких мыслительных маринований… либо себе наврежу, либо ему.       Буддисту не требовались уточнения, чтобы понять, о ком он. В общем-то, изначально прекрасно понимал, что тревожит весельчака и простого в отношениях к окружающим СССР. — Что же вас так мучает? — юноша сел напротив него, сложив ноги по-турецки. — Отношение. В общем, как-то. Определенности что ли не хватает? То холодный, как лед, то ластится, как кот. Да я сам не лучше. — Расскажите, чем же? — Я… словно, не чувствую к нему ничего особенного. Иногда похоть находит, иногда встанет как-нибудь или сядет и взгляд оторвать не могу. Но не хочу обнимать, ласкать без намека, не скучаю, когда ухожу надолго, и он все равно держится как-то отстранено, где-то в своем мирке. У нас нет ничего общего, просто время от времени делим одно пространство, стол… кровать. Но как представлю, что нет его и словно все внутри против встает. Тибет, вот скажи, дурость же, а? Я его не простил, каждый раз заглядывая в эти бездонные глаза вижу, как ясный день — кровь, сожженные деревни, детей, что маму жалобно зовут. Но стоит посмотреть подольше и становится невыносимо больно. Меня словно рвет на части.       Советы прижал руку к обнаженной груди, закололо, затянуло сердце, как птица билась о костяной свод. «Дурак», — заругал он сам себя, так разоткровенничался, взвалил на несчастного свои проблемы. Он не поднимая головы, украдкой взглянул на Независимого. Тот сидел, выпрямив спину и умиротворенно смотрел куда-то выше головы Союза. — Есть некоторые вещи, которые сознанием нам никак не дано понять, — Тибет говорил мягким вкрадчивым тоном, коммунист не мог отвести взгляда от его рук, медленно и плавно двигавшихся в жестах мыслей. — Судьба, злой рок, зовите, как вам удобнее. Некоторые события не стираются, остаются глубоким отпечатком в нашей душе. Но, время, как вода, стремится заполнить эти пустоты. Память ослабевает, появляется трезвый и свежий взгляд. Вы пытаетесь внутри найти ему оправдание, отбелить его. Но нужно ли ему это? — Ты, мне кажется, еще больше вопросов подкидываешь… — Вы уж извините, но буду говорить прямо, без прикрас: вами владело животное желание. Власть победителя над побежденным туманила разум, инстинкт брал выше чистосердечия, но… вы оставались тем, у кого открыто сердце всему миру. Первый вкус чужого тела не разобрать. Второй раз — вдумчивый, вы начинали слышать чужое тело. Третий и дальше, появилась телесная привязанность и потребность. — К чему ты ведешь? — К тому, что в дикой страсти открываются тела. А вы попробуйте по-другому.       Советы уставился на него, как растерянный бык на ворота мясокомбината. Внутри чувствуя подвох, но интерес и любопытство явно были сильнее. — Займитесь любовью.       Коммунист потер шею, жар перекинулся от груди к лицу. Такая простая идея, но отчего-то ее звучание вызывало ворох смешанных чувств внутри. — Я… попробую. Спасибо. — Не за что, — Тибет лукаво улыбнулся. — Куда вам еще с такими вопросами пойти?       Союз нервно рассмеялся: да, с Югославией таких вопросов даже за бутылкой ракии не обсудишь.

***

      Вечерело, на улице стало прохладнее, поднялся ветер. Союз поежился, обхватив себя руками: купание без сменной одежды было сомнительной затеей. Но раз клыкастому не нравился его истинный запах, то пришлось немного поотмокать в реке. Он запрокинул голову, взглянув на мягкие разводы подернутых розовой дымкой облаков. Показался серп молочно- белой луны, рядом тускло блеснула одинокая звезда, еле заметная на фоне закатного неба. Советы улыбнулся, вспоминая вечера на хуторах, в деревнях, далеко-далеко от шумной и буйной столицы. Когда стоял, лениво прихлебывая кофе из цветастой кружки, посматривая вдаль: ожидая детей, шаставших весь день по лесу да речке. Они гурьбой домой завалятся, подняв шум и суматоху, каждому надо к папке за вниманием и лаской. Потом чертенята будут спать ангельским сном в кроватях, Союз с нянечкой Софией будут складывать разбросанную в неожиданных местах одежду, попутно вылавливая всякую живность, притащенную сердобольной Беларусью. Советы печально вздохнул: он глубоко тосковал по детям. — Я дома, — зачем-то сказал коммунист, открывая дверь.       Он замер, сердце острым шипом вонзилось в мягкую ткань. — Где тебя носило? — Рейх привстал с кровати. — Ни слова не сказал.       Италия кивнул, ухмыльнувшись. Соратник нациста сидел совсем близко к подушке Советов. Но не это пробудило только утихавшие чувства в груди СССР: пока немец вальяжно не поднялся ему навстречу, они с монархом сидели плечом к плечу, при том итальянец держал аккуратную руку в своих ладонях и проникновенно смотрел в глаза. — Кот из дома — мыши в пляс, — произнес сквозь зубы Союз, сжимая кулаки.       Рейх скептично взглянул на него сверху вниз. — Иди-ка, Италия, — повернувшись, произнес он своему другу. — Сейчас будет шекспировская драма.       У Советов запульсировала жилка, он с такой силой сжал зубы, что ощутил металлический привкус на языке. — До встречи, сокровище, — Италия подмигнул коммунисту. — И Вам добрейшей ночи, товарищ Союз.       Коммунист еле сдержался, чтобы не снять кирзовый сапог и не швырнуть аккурат нахалу в лоб. Тот ловко обошёл его, нырнув наружу. Союз обратил все свое негодование на немца: — Объяснишь, какого черта этот кудрявозадый тут ошивается? — В гости зашел, — нацист склонил голову. — Нельзя? Я тут у тебя в рабстве?       Советы двинулся к нему, в его походке сквозила угроза. Рейх цокнул языком, огладив одеяло под собой, удобно уселся, готовясь к сцене. СССР навис над ним: — Ты ведешь себя, как блядь.       Нацист вздрогнул: до таких оскорблений еще никогда не доходило. Голос бывшего врага пылал от обиды — Рейх откровенно растерялся. — Я же с тобой, как с человеком, — Советы толкнул его спиной на кровать, навалившись всем весом. — А ты… провоцируешь, змеюка. Неужели тебе так нравится, когда я с тобой как с вещью обращаюсь, просто трахая время от времени?       Нацист медленно качнул головой, не сводя настороженного взгляда. Когда ладонь скользнула по груди, сдавленно прошептал: — Ты поклялся.       Союз прикрыл глаза, осторожно и как можно невесомее поглаживая напрягшуюся шею. — Я не нарушу обещания.       Пальцы легко коснулись волос, перебирая пряди и мягко сминая. Коммунист отстранился, заглянув ему в глаза. Рейх следил за ним, как дикая кошка, что зло поглядывает на человека, рискнувшего ее прикормить. Союз еле-еле коснулся губами его виска, перейдя к острой скуле, не переставая нежно сжимать волосы в своей руке. Он поцеловал его, только касаясь, не пытаясь проникнуть языком в рот, укусить или похабно присосать тонкую кожу. Тихо и ласково углублял поцелуй, тыльной стороной ладони коснувшись горячей щеки.       Рейх оттолкнул его внезапно и резко. Это был не тот игривый или раздраженный жест, который был обыденным в их паре. Нацист смотрел на него исподлобья, лицо было непроницаемо холодным. Советы все понял. Встав с кровати, направился прочь, не крича и не хлопая дверью, даже не сказав, куда уходит и надолго ли. Да и вряд ли немца это волновало. *** — …Брат, может расскажешь в чем дело то?       Союз молчал, лишь слегка подвинул пустую деревянную стопку. Югославия сокрушенно покачал головой, выплескивая остатки второй опустевшей бутылки.       Советы пришел к другу и, только увидев его лицо, растрепанный и сонный югослав понял, что тому надо безотлагательно выпить. И притом в тишине, без комментариев. Покачиваясь в одной полосатой майке и трусах-семейниках на шаткой табуретке из стороны в сторону, Югославия ощущал острое беспокойство за своего товарища: тот глушил ракию без закуски и перерыва, поставив целью напиться до беспамятства. — Ты… хоть перекури, — ФНРЮ осторожно коснулся кисти коммуниста. — Плохо же будет. — Мне так и надо. Чтобы только плохо и ничего больше, — наконец ответил Советы. — Го… что же за беда такая приключилась?       Иногда Союз искренне завидовал такой простоте и наивности души друга. Догадаться же было не так сложно: какой еще геморрой может быть в жизни легкого на подъем Нерушимого? Ответ лежал на поверхности — клыкастый. От мыслей о лице Рейха оскалился и опрокинул еще одну рюмку внутрь, тут же требовательно выставив ее. — Рейх, — произнес СССР, алкоголь чуть ослабил его барьеры на диалоги с товарищем. — Св… сволочь, зараза зубастая… тварь… нужная мне.       Югославия, не сводя взгляда с Советов, приложился к начатой бутылке, сделав пару крупных глотков: ему алкоголя для таких разговоров явно не хватало. — Поссорились? — кряхтя и громко дыша, славянин сделал еще пару глотков и наконец-то плеснул другу в рюмку. — Если бы! — СССР всплеснул руками. — Я к нему… а он… а!       Коммунист вновь опрокинул в себя жидкость, которая на десятый раз уже совсем не жглась. В голове была удивительная легкость, взгляд чуть поплыл, но сердце все равно ныло, как побитая собака. — Я же как лучше хотел! А он… зверем диким посмотрел на меня, как будто совсем я ему отвратителен! Понимаешь? — Нет, но сейчас попробую, — ФНРЮ сделал уже три больших глотка. — Продолжай. — Я еще тогда, в… тысяча девятьсот двадцать хрен знает каком, как фотокарточку его увидел, подумал — вот же ж задница аристократическая с поднебесными стандартами. И что? Прав же! Ко мне он ни шагу, а к этому «королю» так и л… ль… лнет! Не ровня я ему… только для постели и гожусь.       Югославия сделал еще один мощный глоток: готов. — Слушай, — славянин чуть не рухнул с табуретки от резкого скачка давления, но природная ловкость сыграла роль, и он усидел. — Ты как бэ… с самого начала себе не самого простого… э… ну, этого самого выбрал, уж не знаю как это по-вашему звучит. — Нашему? — Ну… гейскому.       Союз долго пытался понять его слова, но тут его разобрал хохот: — Т… ты что, — он еле мог проговаривать слова сквозь смех. — Думаешь, что это как режим сменить что ли? В жопу один раз присунул — и языковой суверенитет получил?       Коммунист согнулся, уткнувшись лбом в стол, продолжая сотрясаться в приступе веселья. Югославия медленно осознавая степень глупости своего заявления, тоже начал посмеиваться, слегка похрюкивая. — Ох, что бы я без тебя делал, — Союз смахнул набежавшую слезу. — Аж полегчало. — Обращайся. Но мысль я не закончил. — Я боюсь у меня кишки не выдержат, если ты еще чего ляпнешь.       ФНРЮ обиженно поджал губу: он, конечно, знал, что его вокруг за местного балагура принимали, ему это даже нравилось. Но о серьезном говорить тоже мог: — Брат, так ты сам его спросить что ли не мог?       Советы удивленно взглянул в его лицо. Югослав уставился одним глазом в горлышко и решительно отставил бутылку: — Я имею в виду, это как у нас с Австро-Венгрией. Вот он думал, что я на него зуб держу. А я ведь просто бесился от его манер, понимаешь, я эти реверансы на дух не переношу. Вот он спросил меня, мол, почто на меня злишься? А я ему: не злюсь я на тебя, жопа твоя снобская, просто манеры твои бесят. И мир и тишь меж нами. Не дружба конечно, но ему явно легче стало. Понял?       Союз нахмурился. В пьяном сознании мысли плыли, как маленькие юркие рыбки, было очень сложно уцепиться хоть за одну. Но то, о чем говорил Югославия замерло и плотно село в голове: гениальное и простое. — Просто поговорить… да, дурень я. — Не, это и просто, и очень-очень сложно, — славянин хмыкнул. — Особенно когда человек что-то для тебя значит. — Умен, черт, умен!       ФНРЮ гордо кивнул и все-таки грохнулся со злосчастной табуретки. ***       Союз шел сквозь туман, напевая немного фальшиво «Я не могу иначе». Сначала уложив осоловевшего Югослава на кровать, хотел в кресле у него устроиться и проспать до утра, но внезапный душевный порыв отправил его к полю у озера. На хмельную голову ему казалось, что будет крайне забавно притащить букет ветрениц, внести «разряжающую» ноту в их предстоящий диалог. Вопрос, оценит ли такое чувство юмора Рейх, даже не стоял. СССР не мог перестать удивляться: так легко! А он искал какую-то алхимическую формулу камня, когда ответ был всегда на поверхности. Может оттолкнул и обозлился, просто потому, что посчитал, будто Союз хочет нарушить данное слово? Это же было очевидно, а он сразу себе надумал и накрутил. Коммунист хлопнул в ладони, беря последние строчки куплета, вышел на уже немного заросшую тропу вниз к озеру. Он даже не заметил, что трава под его ногами была протоптана двумя парами сапог.       Советы подумал, что ему мерещится: свет луны, мистически сверкающая гладь кристального озера, почти светящиеся в темноте белоснежные бутоны. И среди этого сказочного великолепия: Рейх и Италия. Они стояли напротив друг друга, о чем-то говоря. Нацист смотрел куда-то вниз, на грудь итальянца, обхватив себя руками. Тот говорил ярко, постоянно жестикулируя. СССР не мог разобрать с такого расстояния, да ему и не нужно было. Он бросил уже начатый букет и, набирая скорость, спускался к ним.       Руки Королевства обхватили узкие плечи, Рейх вскинул голову.       У Советов помутнело в глазах, мир вспыхнул и померк во вспышке животной ярости.       Так рождаются войны и кровавая вражда — когда на дорогое тебе вероломно посягают, нарушив все запреты и кодексы. Ты уже не ищешь оправдания, не видишь перед собой равного и живого. Он — враг. И твоя цель становится четкой и ясной, никакой голос проповедника и гуманизма уже не достучится до тебя.       Италия даже отреагировать не успел, когда в него с тяжестью разогнавшегося локомотива врезался Союз, опрокинув монарха в воду, даже не дав тому слова сказать, СССР ударил его, мазнув костяшками по скуле. Итальянец попытался закрыться руками, но Советы нанес еще удар и еще, отправив его в беспамятство от ужасной боли.       Советы бил его спокойно и ужасающе методично. Запах чужой крови только распалял его, в ушах так шумело, что он не слышал голос Рейха.       Удар. Союз пошатнулся.       Рейх стоял над ним держа обломок ветки, той самой, которую использовал для сушки одежды коммуниста. Нацист тяжело дышал, опустив голову. Советы ощутил, как стало ужасно горячо за ухом, и жар пополз по шее к груди, он перевел взгляд на Италию.       Лицо того напоминало месиво, но он дышал, пуская кровавые пузыри.       СССР взглянул на Рейха и внутри лопнуло, оборвалось и образовалась всасывающая пустота. Германия смотрел на него взглядом, слишком хорошо знакомым коммунисту. Такой взгляд был у его детей в девяностые, когда уже у него не было сил бороться и он пребывал в постоянной горячке от пьянства.       Разочарование. Хуже отвращения, хуже злости или пренебрежения. Взгляд человека, который верил в тебя и увидел то, что не должен был. — Бери его и тащи к Тибету, — Рейх отшвырнул палку. — Живо.       Союзу осталось лишь покорно исполнить его приказ, старательно избегая зрительного контакта. Италия жалобно заскулил, когда Советы взял его на руки.       Тибет не задавал вопросов. Быстро осмотрев беднягу, начал шустро при помощи Рейха накладывать тому компресс и бинты. Заверив, что жизни Италии ничего не угрожает, протянул промоченный сложенный бинт Союзу, указав пальцем на висок. СССР принял помощь, смотря куда-то в пол, перед Тибетом ему и того совестнее было. Что он о нем теперь думать будет? Да разве это важно?       Когда они с Рейхом вышли на улицу, Германия тут же направился прочь, обратно к озеру. Союз протянул руку, сделал шаг за ним, но, опомнившись и обреченно опустив голову, прижимая бинт, направился все же домой.       Ночью он впервые понял: кровать была ужасно огромной и холодной для одного грустного сердца.