Больше жизни ненавижу тебя

Дарт Сион молча разглядывал ее, распростертую на полу у его ног. Она лежала так беспомощно, запрокинув голову, раскинув бессильные руки - как подбитая птица. А рукоять меча, смотри-ка, так и не выпустила. Сильная. Такая тонкая - и такая сильная. Неуступчивая и гибкая, стремительная, непокорно рвущаяся из рук... такую можно ломать долго. Очень долго. Но он ненавидел ее слишком сильно, чтобы ломать. Она была слишком прекрасна, чтобы ломать ее. Ее присутствие в Силе похоже на ощущение прохлады: как легкий ветерок на берегу большого озера. У нее короткие блестящие волосы такого вкусного цвета - как печенье. У нее глаза цвета старого, потемневшего серебра. У нее такие тонкие веки, и пушистые ресницы, и аккуратные маленькие губы, и хрупкое горло с голубеющими под кожей нитями яремных вен... Сейчас, в беспамятстве, лишенная своей упругой неуступчивой силы, вся ее легкая гибкая фигурка казалась невероятно нежной, какой-то невесомой. И от этого ненависть к ней почему-то становилась невыносима, доводя ситха до исступления. Носком сапога откинув прочь ее меч, он упал на колени. Наступил ладонью на короткие волосы, склонился над девушкой, почти вплотную приблизив лицо к ее тонкому светлому лицу. Вдыхать ее дыхание. Пить его. Кусать эти маленькие губы так, чтобы ощутить вкус ее крови. Сдавить хрупкое горло, почувствовать, как оно подается, сминается под пальцами... о, как жадно ее губы будут хватать воздух... Но она была слишком прекрасна, чтобы страдать. Невыносимо, ненавистно прекрасна. Почему она сказала, что он тоже не выходил у нее из головы?! Нет, он не отдаст ее никакой Трее. Никому, никогда, никакой ценой он не позволит уничтожить ее, сломать, изуродовать. Никто не посмеет осквернить невесомую прохладу ее души. Никто не причинит ей страданий. Потому что миру, в котором ее нет, просто незачем существовать. Заставляя себя не спешить, ситх провел языком по ее щеке, рассеченной его собственным ударом. Вкус ее кожи. Вкус ее крови... Скоро она очнется, откроет серебряные глаза, рванется из рук с упругостью спущенной пружины - и тогда можно будет, нужно будет вновь переламывать ее, но теперь этого уже не хотелось. Хотелось, чтобы она осталась такой же податливой и покорной. Нежной, как ее присутствие в Силе. А Митра действительно очнулась - молча, без стона, без единого звука открыла глаза. И только потом содрогнулась от неожиданности и отвращения, дернув прижатые к полу волосы. Вскинется? Нет, не вскинулась. Но обеими руками уперлась Сиону в грудь, пытаясь оттолкнуть от себя, попадая пальцами в кровяные развалы трещин на серой коже. - Ты что делаешь? Пусти. Ее голос! Напряженный и в то же время спокойный. Ее серебряные глаза. И этот взгляд - строгий, непонимающий... Будто не замечая ее усилий, он погладил изгнанницу по щеке. Большим пальцем раздвинул губы, заставив ее дернуть подбородком и отвернуться. - Не дергайся, - голодная улыбка на пепельном лице. - Я предлагал тебе уйти. Ты не захотела. Ситх взял ее за горло у подбородка и силой повернул ее голову, заставив смотреть на себя. Снова погладил по щеке - уже по другой, отпустив наконец волосы, которые прижимал к полу. Теперь изгнанница не могла отвернуться, и пальцы в черной боевой перчатке разомкнули ей сперва губы, потом - упрямо стиснутые зубы, проникли внутрь на две фаланги, буквально насилуя ее рот. Страшное лицо приблизилось вплотную, щеку обожгло горячим дыханием... Вот теперь она не выдержала и забилась, вырываясь. Удар под ребра был неожиданным и страшным. Сион бил коротко, без замаха, но девушку буквально переломило пополам судорогой удушья и боли. И когда она скорчилась на полу перед ним, беспомощно свернувшись в клубок, он связал ее ремнем, который вытянул из ее штанов, и поясом ее же робы - левое запястье с левой лодыжкой, правое с правой. Перевернул на спину, не обращая внимания на мучительно вздрагивающее дыхание. Она еще не пришла в себя, не отдышалась как следует после удара, но серебро ее глаз похолодело сосредоточенно и спокойно, будто в бою. Это было прекрасно. Почти так же прекрасно, как вынужденно-бессильная поза, в которой она лежала перед ним. - За что ты так ненавидишь меня? - несмотря ни на что, в ее голосе не было ненависти. В нем даже злости не было. Только напряженная воинская готовность поймать момент, шанс, которого у нее не будет. А за этой готовностью - какое-то грустное, почти детское удивление. - За то, что все время думаю о тебе, - он снова погладил ее по лицу, по волосам, по шее, будто наслаждался ее беспомощностью или, может быть, ею самой. - За то, что ты моя слабость, смертельная слабость. За то, что отказалась уйти... Ты действительно думала обо мне? Или ты солгала? Несколько секунд Митра молча изучала его лицо, переводя взгляд от мертвого глаза к живому. Будто пыталась прочесть на нем мысли спятившего бессмертного. - Нет, не солгала. Все это время я очень часто о тебе вспоминала. И я была благодарна тебе за то, что ты меня отпустил. Она рассчитывала успокоить его этими словами, но вышло явно наоборот - ситх нахмурился. На сером, треснувшем лице это выглядело болезненно и зловеще. Казалось, он хотел что-то сказать, но передумал и промолчал, и вместо этого отстранил полы джедайской робы, а потом рванул крепления легкой брони на плечах изгнанницы. Нагрудник полетел прочь, магнитная застежка на груди взвизгнула, распадаясь, от скромной маечки-топа, заменявшей джедайке нижнее белье, Сион вообще избавился одним рывком. Одетая в перчатку рука смяла маленькую грудь жадно и больно. - На меня смотри, - он снова взял ее за горло у подбородка, силой поворачивая голову. Стиснул сосок так, что девушка подавилась вдохом. Сунул пальцы в приоткрывшийся рот, не обращая внимания на укусы, и впился губами в маленькие светлые губы. Лишенная возможности сопротивляться, полузадушенная, совершенно обескураженная происходящим, изгнанница вскоре перестала даже дергаться и кусаться. Это было больно, но вполне терпимо, если бы не так неожиданно и не так омерзительно. Его язык исследовал ее рот изнутри, почему-то оставляя слабый металлический привкус. Пальцы в жесткой перчатке насильно раскрывали рот, не давая сомкнуть зубы, вывернуться или укусить, растягивали губы, и спятивший ситх творил с этими губами все, что хотел - целовал, облизывал, кусал... Грудь, казалось, превратилась в один сплошной синяк, в который на месте сосков вкололи две иголки. - Смотри на меня, я сказал... Он убрал руку с ее лица и немного отстранился сам - для того, чтобы снова придушить. И когда ей наконец позволили дышать, Митра открыла глаза. Она и без особого приглашения посмотрела бы на него, хотя бы для того, чтобы понять, что с ней собираются делать дальше. Отвратительное лицо над ней казалось маской. Кошмарной, контрастной маской, творением сумасшедшего скульптора: правая половина, рассеченная кровяными трещинами, смотрела белым круглым глазом равнодушно и слепо, а левая, живая, щурилась на девушку с какой-то голодной, торжествующей ненавистью. - А теперь попробуй повторить, что не испытываешь ко мне ненависти. Ну?! Как-то отстраненно изгнанница заметила, что левый глаз у Сиона не карий. Красный он. Просто очень темный - только вот так, в упор, можно отличить от карего. Будто кровь, смешанная с пеплом. Нет, она не испытывала ненависти к нему. Даже сейчас. Ей было жаль его - бессмертного, безумного, искалеченного, ослепленного ненавистью и болью, невероятно упрямого... Она никогда не умела ненавидеть. Никого. - Не испытываю. А ты хотел бы? Если бы не срывающееся дыхание, ответ прозвучал бы спокойно. Нет, Митра была не спокойна, разумеется - но и далеко не в ужасе. Ужаса она не знала. Как ненависти. Она просто не умела отчаиваться. Во всяком случае, до сих пор не умела. И дарт Сион, что бы он там ни творил, не дождется от нее истерик. Ни напрасной угрозы, ни напрасной мольбы. - Я хотел, чтобы ты ушла. Он расправился с застежкой ее штанов и стянул их - до ботинок, до пут на лодыжках. - Ты не ушла. Расстегнул собственный пояс, бросил на пол вместе с броневой пластиной, защищавшей пах. Вбил локоть между судорожно сведенными коленями, рывком раздвинул ей ноги. Втиснулся между ними, не позволяя свести снова, чувствуя, как она рефлекторно сжала его напряженными бедрами, с ума сходя от шелковой ласки ее кожи, от упругой силы ее мышц, от медленно-медленно нарастающего в ней отчаяния, ощутимого остро, почти физически. - Как же я тебя ненавижу... Митра невольно зажмурилась, чтобы не видеть его наготы. Все это изуродованное тело и без того было чересчур противоестественным. И это лицо, нависшее над ней, этот белый, лишенный век мертвый глаз, окруженный вместо кожи каким-то спекшимся месивом, эта голодная улыбка серых тонких губ, от которой в трещинах на правой щеке проступили кровяные капли... Она уже не могла сосредоточиться на том, чтобы сохранять душевное равновесие. Слишком омерзительно все это было. И слишком страшной тяжестью давило его присутствие в Силе - голодный, обжигающий, удушливый мрак. На то, чтобы не впустить в себя хотя бы его, не поддаться, не утратить себя, уходили последние силы. О, как она была прекрасна! Как похожа на себя - упрямую, непреклонную. И это отчаяние, которому она сопротивлялась так упорно, делало ее еще прекраснее. Ничего, никогда он не жаждал так, как ее. Окунуться в нее, слиться, смешаться, сплавиться воедино, ощутить, как эта невыносимо сладостная прохлада вскипит от отчаяния и боли... Одной мысли об этом хватило, чтобы волна напряженной дрожи прокатилась по телу. Вдыхать ее. Пить ее. Задушить ее собой, смять, стиснуть, наслаждаться тем острым, болезненным чувством, которое причиняет ее стойкость, будто клубок игл, зажатый в кулаке - но не сломать. Только не сломать. Только несломленная она прекрасна. И сейчас, лишенная возможности сопротивляться физически, но не побежденная, так напряженно и хрупко запрокинувшаяся в его руках... О, она стоила того, чтобы ее ненавидеть. Ненавидеть больше жизни. Он заставит ее почувствовать его ненависть. Всем телом, всем существом почувствовать ее, эту ненависть, это безумие, неистовую жажду, пожирающую его - больнее жизни, сильнее боли, превыше всех сил и любых доводов разума... Ненависть. Ненависть, ненависть, ненависть. Рывком приподняв бедра девушки, ситх вошел в нее сильно и жестко, не щадя, легко и с наслаждением переламывая отчаянное, упругое сопротивление напрягшихся мышц. Изгнанница ожидала боли. Все ее тело безмолвно стонало в ожидании - запрокинутое, напряженное до чуткой, певучей твердости, как перетянутая струна. Но она даже не представляла себе, насколько эта боль окажется страшной. А может быть, ее просто труднее было терпеть и контролировать, чем любую другую. Да о каком вообще контроле могла идти речь?! Каждое его движение, казалось, разрывало что-то внутри, в животе, где все стало одним сплошным клубком боли. Каждый рывок заставлял ее ослепнуть и задохнуться, содрогнуться всем телом, на разрыв натягивая путы. Боли от судорог, скрутивших связанные ноги, она уже почти не чувствовала - это была ничтожная малость в сравнении с той болью, что пронзала ее изнутри, острыми вспышками отдавая из низа живота куда-то в грудь. И изгнанница не стала мериться силами с этой болью. Как всегда, когда сталкивалась с чем-то, чего не могла пересилить, она просто ушла от этого прочь. Пронзила насквозь и оставила позади, позволив сознанию отсечь, отделить себя от мучений тела. То, что творилось с этим телом, почти перестало касаться ее, ощущаясь теперь смутно, будто издалека. Смерти действительно нет. Ни в одном из ее проявлений. Есть только Сила. И означает это на самом деле вовсе не то, во что верит безумец Сион. Когда он наконец насытился ею и отпустил, и тяжело навалился сверху, будто в изнеможении, Митра даже не открыла глаза. Она слушала Силу. Силу, в которой она была, как стеклянный шарик в смоляном озере. И чувствовала, как этот кипящий мрак, поглотивший ее, но неспособный смешать с собой, медленно-медленно затихает. Успокаивается, густеет. Затаивается. А еще мрак дышал - глухо и глубоко. С сырым негромким хрипом, как дышат раненные в грудь. Это был единственный звук, который она слышала. Дарт Сион... Хриплое дыхание отодвинулось. Исчезла тяжесть, которая сдавливала грудь. Стало легче дышать. Сосредоточение - стеклянный шарик - сходило на нет, и боль мало-помалу возвращалась, становясь ощутимей. - Митра? Изгнанница не ответила. Будто не услышала. Даже тонкие веки не дрогнули, не качнулись ресницы, не шевельнулись истерзанные губы. Она дышала - медленно, почти неслышно. Она возвращалась. - Митра?! Отступивший было мрак мгновенно налился прежним удушливым жаром - где-то рядом, почти вплотную. И удар по лицу выбил девушку из остатков сосредоточения. Светловолосая голова беспомощно мотнулась от пощечины. Кровь... Она была девственницей? Может быть. Но крови много, слишком много. И ощущение ее присутствия в Силе почти исчезло. Истаяло, ускользнуло, утекло, как вода сквозь пальцы... Она была жива, она дышала, да и не делал он с ней ничего особо смертельного, хотя, наверное, что-то внутри ей все-таки повредил. Не зря же на полу столько крови! И вот теперь она молчит и лежит неподвижно, только едва уловимо дышит, и чувство ее присутствия тает, развеивается, как будто она... Резануло. Страшно. Не может быть. Не может этого быть. Ситх схватил Митру за шиворот, за робу, и принялся трясти, будто сумасшедший. Только когда она открыла глаза, он отпустил ее и схватил за подбородок, повернул измученное лицо к себе, ловя ее взгляд. Она по-прежнему молчала, глядя на него - в лицо, разделенное на две половины, будто на смерть и жизнь. Равнодушный правый глаз, безумный левый. Напряженное, жадное ожидание. - Что, еще не все? - устало спросила она наконец. И спокойная прохлада ее присутствия вернулась. Он убрал руку с ее лица. Зачем-то ответил: - Нет. Она ждала, с каким-то усталым, спокойным пониманием глядя на него снизу вверх. Ждала смерти. Ждала терпеливо и безмятежно, не гадая, какой она будет; думая о чем-то своем, наверное, светлом, не имеющем к смерти никакого отношения... А потом устала ждать, повернулась набок и с тихим вздохом сжалась в комок, подтянув колени к груди. Он, оказывается, успел развязать ее, а она заметила только теперь, когда попыталась прикрыться полой робы и руки вдруг оказались свободны. Дарт Сион молчал, на коленях стоя на полу. Одноглазый взгляд ситха больше не был безумным. Каким-то растерянным он казался, как будто вдруг утратил что-то привычное и никак не мог взять в толк, что ему теперь делать. Когда он, по-прежнему молча, поднял девушку на руки и куда-то понес вместо того, чтобы просто прикончить, она снова прикрыла глаза. Было больно. Боль была, было удивление. А отвращения уже не было. Вместо него пришло понимание. Речь действительно не о плоти. Речь о вере.