***
— Так что за мальчишка, о котором ты говорил? — Мой лучший друг, — Чону кивает на предложенную сигарету и хлопает себя по карманам в поисках зажигалки. — Только давайте без ваших шуток — он ещё мелковат. — Так альфам, вроде, с детства привыкать к пошлым шуткам надо, — в компании одобрительно смеются; Чону ощущает, как этот смех звенит и гаснет на пригородном пустыре, где они успели организовать маленькое пристанище для отдыха. Вернее, даже не пустырь, а заброшенный гоночный трек. Наверное, кому-то когда-то показалось, что сидеть тут и курить очень круто. — Так он и не альфа совсем, — якобы равнодушно пожимает плечами брюнет, пока остальные альфы скашивают на него глаза. Омеги, оставшиеся в закономерном меньшинстве, только улыбаются, понимая, что лучший друг Чону — уже их конкуренция. — Значит, у тебя появился парень? — один из, кажется, Хенбин переводит слова парня в какое-то непереводимо-неадекватное русло, начисто меняя весь смысл. — Я же сказал: лучший друг, — вздыхая, повторяет Чону, — Это сын друзей семьи, и вообще ему только семнадцать. Так что давайте попроще с ним, окей? И в следующую секунду за спиной слышится визжание тормозов и монотонно-красивое урчание движка. Знакомый запах заставляет незамедлительно повернуться. Его обонянию не нужно раздумывать, чтобы понять, что Кигюн — перед ним, но глаза абсолютно в это не верят. Кругом происходит обман. (Adam Jensen — Friend of the Devil) Кигюн на байке с каким-то, кажется, гаммой. Кигюн снимает шлем, являя миру красно-рыжие волосы. У него истинно дорогой, песочный загар, едва заметный макияж, подчеркивающий неоднозначные контуры милого, но хищного лица, джинсы-бойфренды, скрывающие стройность ног, но ничего не скрывающая приталенная футболка и чёрная кожаная куртка с небрежно закатанными рукавами. Он смотрит, как королева и победитель, он блядски облизывает губы, он пахнет все так же, но круче. Он полон агрессии и молодого горячего жара. Этот Кигюн совсем не тот. — Сколько ему лет, говоришь? — за спиной обернувшегося Чону звучит голос Джинсу — его бывшего одноклассника и хорошего друга. — Семнадцать, — стараясь поднять челюсть с земли, произносит Чону, — Кажется, было… — Чони-я! — только заметив старшего, весь такой пафосный и крутой, истинно красивый и блядский Кигюн бежит к альфе и повисает на его шее, довольный первой за три месяца встречей. — Я так скучал… — как гиена, едва ли не вываливает язык, испытывая, похоже, последнюю степень радости, привычно лезет носом за ухо старшего, но замирает и улыбается немного неловко, когда удивлённые взгляды облепляют его. Разумеется, друзья никогда не делают так. Дальнейшие разговоры проходят за обсуждением возможной командной работы на танцевальном фестивале Сеула. Кигюн привлекает внимание своими громкими и экстравагантными предложениями, которые, тем не менее, получают свое одобрение, а ещё… Чону понимает, что не он один, внезапно, не может оторвать взгляд от тонкокостного весьма повзрослевшего омеги, на зад которого засматриваются каждый раз, стоит ему только наклониться, пытаясь что-то объяснить или показать. Чону, к своему стыду, засматривается тоже. И совершенно не может отыскать в новом, порочном Кигюне когда-то маленького ребёнка, стремительно нарушая все когда-то поставленные запреты и понимая, что безумно, просто до ужаса сильно хочет его. И не просто в паручасовое пользование посмотреть фильмы или потанцевать, о нет. Но самое страшное было даже не это: куда страшнее было то, что теперь смотрел и Кигюн. Украдкой, из-под полуопущенных ресниц, якобы ненавязчиво разглядывая чужое тело и лицо. Его внимание все еще было, как и всегда, приковано к Чону, но теперь… если раньше все эти взгляды были по-детски обожающими, то сейчас обожание переросло во что-то другое. Чону не был глуп или слеп, он заметил, заметил этот проблеск, увидел эту нотку сумасшедшего анти-friend интереса. Потому что Кигюн смотрел на него с зачатками вожделения, смотрел на него так, как смотрели другие, менее близкие ему, омеги, которые потом начинали крутиться ближе, расспрашивали про его увлечения и интересы, всячески пытаясь примкнуть к компании, а потом и к нему. Нет, он все еще не заводил серьезных отношений, ограничиваясь поцелуями и прочими мелочами юного возраста. Но каждый раз, отрываясь от опухающих губ, Чон Чону угадывал во взгляде напротив текущее патокой, наверняка, не вполне осознанное желание снять номер любого отеля или продолжить прямо здесь. Желание, мотивированное его действиями, его целующими губами и шарящими по телу руками. С таким топленым жаром на него смотрели омеги, которые… текли. От него. И теперь Чон Кигюн смотрел так же. Так же, как все они. С похотливой стервозной придурью. Обоюдно, это была жажда. Но абсолютно иная. Куда более пылкая, быстрая, страстная. Кигюн улыбается ему и едва уловимо скользит подогнутым кончиком языка между зубов и раскрытых в улыбке влажных губ. Словно ничего и не происходит. Альфа вдруг чувствует, как внутри просыпается волк. И волка дразнят гиены.***
— Не думаешь хотя бы немного поесть? — его папа, Юнги, выглядит не то чтобы недовольным, уже сдавшимся. Характером Чону пошёл в первого альфу семьи. Его было невозможно переубедить, у него на все были аргументы или, в крайнем случае, простое железное «нет», которым порой грешили все в этом доме. — Не голоден, — коротко отвечает Чону и втыкается глазами в смартфон. В смартфоне чужой инстаграм. В инстаграме — современные танцы. Уже который день его одолевал совершенно другой голод, с которым он все никак не мог совладать. Юный рыжеволосый мальчишка никак не шёл из головы. Блядство. Сдерживать себя становилось все сложней, и Чон Чону просто не помнит, чтобы так часто закрывал дверь в своей комнате, забирая с собой салфетки, до недавнего времени он просто не знает, что мог умирать _так_. Так сильно и неотъемлемо. Кигюн подводил к тому, чтобы сойти с ума. Спустя какое-то время дни стали бесконечными, потому что неведомым ему образом Чон Кигюн начал постоянно быть рядом, то ли прогуливая уроки, то ли умудряясь легально их пропускать, при этом настолько обращая на себя его внимание, что хотелось то ли дрочить, то ли плакать. Не то чтобы Чону был слепым или слишком мнительным, но… Ки на него, определённо, смотрел. Застопоривался взглядом на широкой груди, застревал глазами на обтягивающих джинсах — Чону знал, как это бывает, потому что испытывал сам. И подросший Ки стал явной причиной. Не такой уж и тоненький для идеальных параметров омеги, с широкими скулами и жёсткими углами челюсти, с оскальной улыбкой и совершенным отсутствием совести. Чон Кигюн не был страшным красавцем, но харизмой и обаянием тащил за собой целый хвост желающих заглянуть ему «под». И однажды альфа просто не выдержал. Они должны были встретиться — наследник дома Чон забирал младшего из кофейни. Когда, подходя к другу, Чону просто увидел, как стоящий у стены Кигюн, чуть отклонившись, спокойно болтает, а молодой альфа рядом фраза за фразой подходит чуть ближе, словно отрезает пути к отступлению. По венам текла раскаленная лава. У брюнета почти задергался глаз. — Чону! — омега вскрикивает, как в детстве, когда на глаза попадаются знакомые тёмные волосы. Чону улыбается, но в его улыбке нет ничего милого. Привычно-приветственно обнимая мальчишку, в этот раз будущий глава клана Чон не убирает руку и даже больше — жмёт немного растерявшегося мальчика за талию к себе. — Ки, детка. Давно меня ждёшь? — от внезапно загустевшего голоса у Кигюна идут мурашки по загривку, и он хватается за футболку альфы за спиной, затягивая — просит притормозить. Ничего не понимает, но тонет в этих словах. Незнакомого альфу сдувает, как ветром. Ссыкло, понтующееся перед юными омегами. Чону завидный соперник, он сам знал. Тишина длится не долго. — Что ты устраиваешь? — тут же меняясь в лице, недовольно спрашивает Кигюн, скрещивая руки под грудью, — Изображаешь моего папочку? — Не хочу быть свидетелем того, как он полезет тебе за ухо и будет тебя трогать, — стараясь сохранить драгоценное спокойствие. У Кигюна острый язык и кипящие, по-испанский кипящие, эмоции. Иногда это выводило. Потому что с ним Ки не выбирал выражений — никогда. — О, брось, мне семнадцать, а не четырнадцать, — закатывая глаза, Гюн запрокидывает голову и отмахивается, — Что, по-твоему, я должен делать? — Прекрати ломать комедию, я знаю, что нравлюсь тебе. От чужой прямоты Кигюн на секунду столбенеет. Его лицо вытягивается в неопределённой гримасе, пока бровь медленно ползёт вверх. Чону ждал подвоха, типичной реакции на что-то пугающее или неприятное. Кривая улыбка поползла по омежьим губам. — Поцелуй, — судя по голосу, он брал его на слабо, прекрасно зная, что амбициозный Чону не откажется, — Ты же, наверняка, хочешь, — рыжий усмехается, — Раз уже несколько недель не сводишь с меня глаз. Что-то внутри вскипает — с чудовищной скоростью. Чону буквально хватает младшего за шею и, подтянув к себе, опускается на чужие пропитанные безвкусным бальзамом губы такими же своими. Выходит, этот паршивец все видел и просто мариновал его. Делал оленьи глазки и ждал исхода их маленькой партии. Чону звереет от осознания и напирает, не ожидая сам от себя. — Чону! — Кигюн вспыхивает, когда лопатками чувствует стену. Если бы не опасения быть застуканными, он бы ни за что не остановился, но — не сейчас. — Думал, спассую? — громко дыша от притока адреналина. У молодого альфы натурально горят глаза, он так близко к чужому лицу, заглядывая на самое дно озорных зрачков младшего. Так долго мечтал об этом. Кигюн отрицательно качает головой и улыбается — гадко. Мерзко и противно, но так восхитительно. — Мой альфа не умеет пассовать. От этой фразы у Чону в голове что-то стрельнуло и растеклось ниже, по грудной клетке и к животу. Кигюн так лихо раскручивал его эмоции, что в пору было начать испытывать страх. — Я ещё в три года сказал тебе, что ты мой. Думаешь, я не помню? — наглости младшему было явно не занимать — это избавляло их от лишних объяснений и недомолвок. Они шли к этому долго — даже слишком. Они знали все риски, но едва ли оглядывались на них, потому что жизнь была слишком огромной и примечательной, потому что любовь застилала глаза посильнее тяжёлых наркотиков. Потому что эти двое всегда были вместе, задолго до того, как стали парой. — Думаешь, они не обрадуются? — уже вечером непривычно робко спрашивает Кигюн. — Думаю, они будут в ярости, — неохотно подтверждает Чону, подтягивая омегу к себе и утыкаясь носом в рыжие височные волосы. За день они пропахли друг другом похлеще, чем сигаретами, конечно, их родители все поймут. Конечно, им придётся объясняться и стоять на своём. Конечно, все будут против, как бывало уже не раз. Этот будет очередным, но, должно быть, самым сильным, потому что ещё никогда раньше они не решались на это: не целовались до кислородного голодания, не обнимались в этот момент так _иначе_ и не хотели друг друга, пока не пытаясь испробовать. Но — только пока. Чону переживал, переживал просто ужасно, но не мог отказать себе в этом. Не мог оставить Ки одного, потому что тот был слишком желанным, слишком любимым и выученным за семнадцать лет. Кигюн влюблялся. Чону уже давно был влюблен.