admiring the shadows

Зубы беспокойно прикусывают кожу кляпа-трензеля, и, словно норовистая лошадь, Танидзаки фыркает и мотает головой, когда к нему прикасаются ласковые пальцы и медленно проводят по щекам, на которых расцветает румянец. От едкого дыма множества свечей идёт кругом голова (или это от возбуждения?), она заполняется вязким туманом и не желает генерировать никакие другие мысли — перед глазами стоит лишь милый сердцу силуэт Акутагавы. — Ох, вам придётся немного потерпеть, Танидзаки-сан, — ласково шепчет она, садясь перед ним на корточки, обманчиво-невинная, наверняка чувствующая себя неуютно в непривычно тесном корсете. Красота спасёт мир. Красота требует жертв. Однако самой мудрой Танидзаки считает иную мысль. «В истинной красоте всегда есть изъян». У Акутагавы прекраснейшие изящные лодыжки, чувственный подъем стопы и красивая бледная кожа. Однако Дзюнъитиро так же сильно любит и ее живот, не идеально плоский, как показывают в богомерзких рекламах, а настоящий. Любит и слишком острые ключицы, и широкие, не очень упругие бёдра. Акутагава не придаёт значения приукрашиванию своей естественной красоты, и потому она оказывается именно той, кому Танидзаки мог доверить всего себя. — Только посмотрите на себя! Тяжело, когда возможности поболтать нет, правда? — она добродушно смеётся и медленно проводит нежной рукой вверх по колену и крепкому бедру, переходит на внутреннюю сторону, и Танидзаки изможденно рычит. Она не прикасается к члену, словно не замечает. — Хотя, честно говоря, я очень люблю слушать вас, Танидзаки-сан! Вы превосходный оратор. Дзюнъитиро не уверен, что тут нет игры слов. Он пытается сфокусировать плывущее зрение на лице Акутагавы, но оно мутное, как в тумане. Встав на ноги над ним, Рюноске чуть смущённо дергает вниз корсет, слишком, по её мнению, поднимающий грудь, и с нежностью наступает каблучком на бедро, оставляя вмятину в коже и наслаждаясь тем, как Танидзаки вздрагивает и от боли, и от удовольствия. Акутагава давит ещё, переставляет ножку повыше и нарочито медленно проводит ребром туфли вдоль стоящего члена и гладит его, пачкая лакированную поверхность смазкой. Дзюнъитиро всего ведёт, и, не обращая внимание на то, что скопившаяся вокруг кляпа слюна медленно начинает вытекать через уголки губ, он шумно, хрипло дышит, закрывая глаза. Акутагава прекрасно знает, что ее паучьи сети — работа новичка, совсем не липкие и со множеством дыр, однако Танидзаки добровольно путается в них и не пытается выбраться, пока эта милая женщина вонзает в него клыки. — Потерпите ещё немного. Она отходит, и Танидзаки, с трудом открыв глаза, не может даже повернуть голову следом — в висках кровь шумит так, словно его запихнули в гигантскую морскую раковину, и даже голос Акутагавы доносится сквозь вату. Ее ласковые пальцы уверенно вытаскивают заколку, и серебрящиеся в свечных отблесках волосы падают на мокрую спину и плечи, заставляя Дзюнъитиро протестующе замычать: ему так жарко, неудобно. Словно укрыли тёплым пледом. Он слышит стук каблучков рядом с собой, и в тот же миг на широко расставленные в коленях бёдра капает горячий воск, обжигая кожу, хотя и привычную к подобным пыткам. Танидзаки все равно дергается от неожиданности и выгибается, с силой пытается развести ноги ещё шире, потому что они уже затекли в этом положении, как и руки. Чем неудобнее становится ждать спасительного оргазма, тем ярче становятся круги перед его глазами. Акутагава на самом деле любит эти игры, она — скрытый отрешённостью и болезнью сосуд для той самой идеальной роковой женщины. Ей нравится быть ведущей, потому что она устала быть ведомой. Дело ли в том, что лишь Танидзаки обращается с ней не как с умалишенной, а как с равной себе — кто знает. Завороженно наблюдая за тем, как на коже, плотно обтягивающей стальные мышцы, появляются мягкие капельки красного воска, Акутагава вновь играется. Подошва туфельки плотно прилегает к твёрдому как камень члену и прижимает его к животу, Танидзаки вновь ерзает от нетерпения, склонив голову, и Акутагава хватает его за волосы, заставляя посмотреть в свои глаза. Этого хватает, чтобы Дзюнъитиро крупно задрожал и кончил, пачкая красный лак туфли молочным бисером семени. — Кажется, было слишком горячо? — улыбается Акутагава, и сейчас Танидзаки ненавидит невинность этой улыбки. Он не уверен, что она имела ввиду воск.