Cogito ergo sum

Я частенько проводил время в капитанской каюте — иногда даже казалось, что слишком много, куда больше, чем в моей собственной. Я всё боялся, что команда начнёт презирать меня за то, что я якобы искал расположения Волка Ларсена и лебезил перед ним. Однако, к своему удивлению, я не получал презрения. Возможно, потому что никогда намеренно не встревал ни с кем в конфликт, и ко мне относились хорошо, даже при том, что капитан судна явно выделял меня из общей массы. Хотя не менее убедительной была мысль - экипаж радовался тому, что Волк Ларсен проводил время со мной, а не с ними, доводя их до белого каления издёвками. Таким образом, многие часы я находился именно здесь, за разговорами с Волком Ларсеном. Я сидел на любезно выделенном мне стуле в его кабинете, или прибирался, или, как мог, помогал работать над чертежами. У Волка Ларсена были потрясающие наработки, и я не представлял, как он, человек без образования, мог дойти до всего этого своим умом. Я считал его невероятным. Не имея достойных учителей, Волк Ларсен был осведомлён во всех сферах: от технических до гуманитарных наук. Он не брал по верхам, а старался углубляться во всё, что попадается ему на жизненном пути. Вот и сейчас я остановился за его спиной: он сидел за столом, обложившись бумагой, книгами, письменными и картографическими инструментами. Меня восхищало, как легко ходила его мощная рука по листу, карандашом создавая тончайшую работу. Волк Ларсен умел непостижимым образом усмирять свою силу, которая была в десятки раз больше того, что он показывал в данный момент. Я даже забыл, о чём мы говорили. Просто наблюдал за ним, и ему это, похоже, польстило. Волк Ларсен бросил на меня самодовольный взгляд и никак не прокомментировал моё поведение, но я догадывался, что ему нравилось заставать меня в таком состоянии, когда я забывал обо всём и невольно заглядывался на него. Но вдруг меня заинтересовало кое-что иное. Я заметил на его голове, среди волос, пространство чистой кожи — будто шрам. Но для шрама на голове место выглядело довольно внушительно, и я не догадывался, как можно получить такую рану. Хотя тут же подумал, что в море возможно всё — в этом тезисе я убеждался каждый день на «Призраке». — Вы рассматриваете меня, Хэмп? — поинтересовался Волк Ларсен, словно кожей почувствовав мой взгляд. Для меня подобное уже не было новостью — не раз замечал, насколько чутко он относился ко всему, что происходит вокруг. Пусть для меня и оставалось загадкой, как чисто физически можно ощутить вещь столь эфемерную, как взгляд. — Простите, сэр. Трудно удержаться, — сам вопрос немного застал меня врасплох, и я поспешил извиниться, добавив «сэр» к своей фразе, — откуда этот шрам? У вас на голове. — Вымбовка, — коротко ответил он, не отрываясь от обозначения каких-то координат на своей собственной карте. — Вымбовка? — чуть нахмурившись, спросил я, вспоминая значение термина. Грубо говоря, это рычаг, с помощью которого вращают шпиль или ворот, — но как? Я услышал, что Волк Ларсен усмехнулся. Потом отложил карандаш и повернулся ко мне, явно забавляясь моим недоумением. — Когда заканчиваются патроны или когда у тебя выбивают оружие из рук, ты будешь искать что угодно, лишь бы защищаться, — иронично сказал он, — механик на корабле некоего Эндрю Смита (ну как «некоего» — известный браконьер в своих кругах) схватил вымбовку и здорово попал ею по мне, раскроив голову. Так бывает. — Не повезло вам, — я улыбнулся, оперевшись рукой о спинку его стула, — и часто такое происходит? Вас брали на абордаж? — И меня брали, и я брал, — он кивнул, — случалось. Но я не пытаюсь ввязываться в бой, обычно это не приносит ничего хорошего. Даже напротив, одни убытки. — У вас есть ещё шрамы? — спросил я, пользуясь его словоохотливостью. Мне было интересно узнать о нём больше, а сейчас он не противился моим расспросам и не отмахивался от них. — Вы что же, никогда не видели шрамов? — с ехидцей ответил он вопросом на вопрос. Я отрицательно цокнул языком. — В девять лет я упал на проволоку и распорол локоть. У меня остался след, но это трудно назвать боевым ранением. — То-то вы ещё совсем щенок, Хэмп, и жизни не нюхали. Жили безбедно, вестимо даже в уличные драки на ввязывались, белоручка вы наш. Я хотел было возмутиться против всех этих язвительных слов, но насмешливое лицо Волка Ларсена переубедило меня спорить. Он, заметив моё возмущение, поспешив доказать свои слова аргументом: — Более мягкой и нежной мужской руки я в жизни не видел и не чувствовал, — как в первый день моего пребывания здесь, он взял мою ладонь в свою, пощупав. Он держал мою руку обманчиво мягко, и я ощущал прикосновение его грубоватой кожи к своей. Однако эта мягкость действительно была обманчива — стоит только попытаться вырваться, как вокруг сожмутся самые настоящие стальные тиски. Зато, впрочем, у меня появилась возможность рассмотреть руки Волка Ларсена: не было сомнений, что это руки бывалого моряка. Но, как ни странно, он обладал также длинными пальцами, и из-за этого его кисть могла смотреться даже грациозно. Нигде больше на «Призраке» я не видел таких красивых рук и припомнил, что читал в одном журнале, якобы длиннопалость рук свидетельствует о недюжинности ума. Правда или нет — но Волк Ларсен был явным подтверждением этого высказывания. — Ну хоть сейчас она стала хотя бы немного грубее, — добавил он, и большой палец его руки — той, на которой праздно покоилась моя — невесомо огладил мои костяшки. Я даже удивился, насколько мягок может быть Волк Ларсен, если захочет, причиняя своими зверскими конечностями не боль, а ласку. И, словно вторя моим мыслям, он снова огладил мои костяшки, на этот раз с лёгким нажимом. Он едва ли применил особую силу, но мне показалось, что по моей руке проехали катком. Тем временем Ларсен продолжил: — Обещаю, мы сделаем из вас человека. А относительно вашего вопроса — да, у меня есть ещё шрамы, и их очень много. Здесь, например, — он выпустил мою руку из плена и ткнул пальцем себе в плечо, скрытое тканью белой рубашки. — От чего он? — От вражеского кортика. Как известно, кортик обычно не затачивают — это больше колющее оружие. И какой-то умник-матрос вогнал мне его в плечо и попытался рвануть вниз — и рванул. Рана вышла очень скверная, но я не жалуюсь. — Говорят, шрамы украшают мужчину, — улыбнулся я. — Вы считаете меня красивым? — из его голоса не пропала насмешливость, которая говорила о хорошем настроении. У Волка Ларсена была особая манера держаться — он часто язвил и ко всему относился иронично. Возможно, это помогало ему переживать трудности. Однако я знал, каким он бывает в гневе — уж лучше пусть иронизирует, чем выпускает на свободу всю ту животную силу, что сокрыта в нём. — Я считаю, что высшие силы постарались, создавая вас, — утвердительно кивнул я. Я не лгал. Мне действительно импонировала его внешность, и я находил Волка Ларсена красивым — мужской красотой. Он не был типичным мужчиной - возможно, это было связано с его датским происхождением. В любом случае, весь его облик был проникнут силой и властностью, и это не могло не подкупать. Мысленно я назвал это обаянием, потому что не каждый привлекательный человек приковывает взгляды и заставляет полюбить его заочно. Тут иначе — огромная харизма буквально принуждала относиться к Волку Ларсену с симпатией, даже если по сути своей он был жестоким и эгоистичным. — Высшие силы, — он фыркнул, саркастично повторив кусок моей фразы. Как и многие атеистично настроенные личности, Волк Ларсен пренебрежительно отзывался о религиозных людях. Впрочем, религия была привычной частью его жизни. Например, в тот день, когда я только оказался на «Призраке» и когда умер предыдущий помощник капитана, Волк Ларсен хотя бы пытался отыскать библию. Однако другое дело, что для него религия не была важна. Он всегда полагался на себя, а не на упомянутые мною высшие силы. — Мне просто больше повезло с исходным материалом, только и всего, — добавил Волк Ларсен, поводя плечами, и даже под тканью рубашки было видно, как ходят его мускулы, — а высшие силы — это пустое. Это придумано человеком для объяснения того, что он не может понять. «Спенсер», — понял я, узнав в его фразе слова Герберта Спенсера. Не успел я придумать достойный ответ, как Ларсен продолжил: — Бог — это сила, определяющая, кого карать и кого миловать, по мнению людей. Быть может, я тоже есть бог. Этого крошечного ущербного мирка под названием «Призрак». Я также караю и милую, вне зависимости от того, хотят они того или нет. Я — явление высших сил здесь, — его голос звучал достаточно иронично, чтобы я понимал — он едва ли говорил это серьёзно. Волк Ларсен скорее убеждал меня, что глупо и неоправданно смотреть на мир религиозно. — По представлениям людей, бог карает из соображений морали. Вы же караете из ваших собственных соображений. Волк Ларсен фыркнул. — Мораль тоже придумана людьми из их же представлений о добре и зле. Однако, по большей части, у каждого человека они разные. Вы, к примеру, думаете, что я причиняю вам зло, удерживая вас здесь. Я же уверен, что причиняю вам добро. Если ущемляют ваши интересы, это, несомненно, зло. Если ущемляют чьи-то интересы, но данное действие приносит вам пользу, это, несомненно, добро. — А как же эмпатия? — Что же эмпатия? — он нахмурился. Термин оказался ему незнаком. Неудивительно, я сам встречал его только в трудах Липпса и поспешил объяснить его так, как понимаю сам: — Сопереживание, по сути. Умение проецировать свои переживания на другое существо, а переживания другого существа на себя. Людям свойственно милосердие. Они могут жалеть тех, кто страдает, и помогать им. — Крайне глупо, по-моему. И слишком альтруистично. Человек должен жить свою короткую жизнь для себя и своего удовольствия, потому что тратить её на помощь другим — бессмысленно. Если бы я верил в бессмертность души, то, быть может, это имело бы хоть какую-то пользу, но я не верю. Он помолчал. — Чем вы зарабатывали на жизнь, Хэмп? — вдруг спросил Ларсен, словно в ответ на откровенность со своей стороны желал увидеть откровенность и с моей. Этот вопрос он уже задавал — ещё в самый первый день нашего знакомства. Тогда я растерялся и не смог найти достойных слов, отчего у Волка Ларсена сложилось крайне отрицательное отношение к моей профессии. — Я литературный критик, — сказал я, пытаясь придать своему голосу увесистые интонации. — Чем вы занимались? Мне, конечно, не особо понравилось, что он использовал именно прошедшее время, однако я решил не заострять внимание на этом. — Я пишу рецензии на чужие работы, и моё мнение, без скромности могу заявить, довольно весомо, — я пытался говорить авторитетно в надежде на то, что Волк Ларсен хотя бы немного прислушается к моей позиции и перестанет осуждать меня за то, кем я являюсь по жизни. — А-а, вы маленький литературовед! — вывел из моих слов Волк Ларсен. Данный факт отчего-то развеселил его и явно поднял настроение, хотя я не понимал, почему. — Отчего вы смеётесь? И отчего называете меня маленьким? — я смотрел ему в глаза. — Вам легко возмущаться, когда вы стоите, а я сижу, — усмехнулся Волк Ларсен, — а если я встану, так уж остры вы будете на язык, почувствовав разницу в нашем росте? Я улыбнулся и покачал головой, признавая его правоту. Тягаться в силе с ним было бессмысленно — особенно, мне. Так проходила большая часть дней на «Призраке», за исключением тех, когда случалось что-то из ряда вон выходящее. Чаще всего свободное время я проводил за разговорами о вечном, и, как ни странно, меня это устраивало.