Cogito ergo sum

Весь следующий день после случая в каюте я старался не контактировать с Волком Ларсеном, как часто бывало во время наших ссор. Хотя ссорой назвать эту ситуацию было трудно — мы ведь и не ругались даже. Однако то положение, в которое меня вогнал капитан, было более чем унизительно для моего мужского достоинства. За все тридцать пять лет моей жизни никто не смел просто взять и вжать меня в стену. Моё естество бунтовало против такой грубости, но что я мог против Волка Ларсена? Ничего, верно. Поэтому всё, что мне осталось — вернуться на камбуз, тем самым показывая, что я обижен. Здесь все привыкли молча глотать обиды, нанесённые Волком Ларсеном, разве что Джонсон периодически рисковал показывать зубы. Я же знал, что моя обида произведёт на капитана действие не большее, чем любая другая, но не был намерен забыть о случившемся и продолжать общаться с Волком Ларсеном, как ни в чём не бывало. Он поглядывал на меня, порой хмурясь, порой усмехаясь, но не подходил. Ждал, верно, когда я остыну, будучи в курсе моего горячего нрава. Магридж язвил, как и всегда. Благо, сейчас он куда меньше придирался ко мне, когда я доказал, что меня нельзя унижать так просто. Он, скорее, лебезил передо мной, не забывая поддевать украдкой, и это было мерзко. Впрочем, даже такое иллюзорное примирение казалось мне более хорошим вариантом, чем наше изначальное противостояние. Жаль, с Волком Ларсеном не пройдёт замах, угроза или тесак на бедре. Магридж всегда по-злому радовался, когда у нас с Ларсеном возникали споры и мы ссорились и расходились по углам, ведь это означало, что Томас снова мог использовать меня в качестве рабочей силы. Мне не было дела до ухмылок Магриджа. На душе моей было скверно, и, остервенело чистя картофель, я думал, что не стоит ждать от Волка Ларсена ни шага навстречу, ни, тем более, извинений. На первое он ещё был способен, а значение второго знал едва ли. Он наверняка не считал себя хоть в чём-то виноватым, особенно, в данной ситуации, которая была уроком слабому мне. Я и сам понимал, что где-то Волк Ларсен даже был прав, но он полностью игнорировал понятие личного пространства и достоинства, и вот это уже угнетало меня. Мне придётся переступить через себя и свою гордость и снова разговаривать с ним, возможно, даже просить прощения за то, что так дерзко оставил его без моего общества, и думать об этом было неприятно, не то что делать. В общем, я был оскорблён и позволил себе побыть оскорблённым хотя бы пару дней. Однако кое-что заставило меня снова начать контактировать с Волком Ларсеном. Услышав шум на верхней палубе, я бросился из камбуза наверх, пробившись через толпу к месту, откуда было видно происходящее. Двое членов команды, не поделив что-то, дрались друг с другом, словно разъярённые медведи. Такое случалось нередко, но в этот раз всё выглядело так, будто из схватки только один выйдет живым. Ситуацию спас Волк Ларсен. Он, словно вихрь, явился из капитанской рубки и раскидал сцепившихся как щенков, доставив им, как мне показалось, большие увечья, чем они могли нанести друг другу. Разгорячённый Лич (один из дравшихся мужчин) бросился на него, явно плохо соображая, что делает. В его руке блеснул нож, но в следующее мгновение мы увидели, как он отлетел назад, приложившись о переборку рубки. Я охнул. Мне было хорошо известно, как это больно — сам получил от Волка Ларсена такой подарок. Лич вообще очень часто попадал под гнев Волка Ларсена, потому что слишком плохо контролировал свою ненависть к нему. Гендерсон оказался мудрее и решил не испытывать судьбу. Разбитыми губами он прошептал: «Спасибо, сэр», — и, придерживая вывихнутую руку и припадая на одну ногу, скрылся в люке, наверняка отправившись в кубрик охотников — зализывать свои раны. Охотникам повезло, что до цели нашего путешествия ещё долго плыть, и их конечности пока что были нужны им только для того, чтоб держать столовые приборы. Однако я был, как всегда, поражён жестокостью Волка Ларсена. Это впечатление наложилось на мою недавнюю обиду, и теперь всё внутри меня клокотало и искало выход. Все медленно разбредались по своим местам, а я всё ещё стоял на месте, сжимая и разжимая кулаки. Внезапно на моё плечо легла чужая тяжёлая рука. Я обернулся, с удивлением увидев Волка Ларсена. — Вы нужны мне, Хэмп, — не сказал больше ни слова, он пошёл к люку. Возможно, это было знаком примирения. Но причина оказалась куда более проста — когда он отвернулся от меня, даже не сомневаясь, что я пойду за ним, мне открылся вид на его спину — в районе лопатки, чуть повыше и ближе к плечу, расползалось по ткани рубашки кровавое пятно — видно, Лич успел его задеть ножом. Что ж, Лич явно совершил большую ошибку, ранив капитана, ведь тот ни за что не оставит этого просто так. Однако теперь Волку Ларсену требовалась моя медицинская помощь. Не представляю, что делала вся команда без меня. Я никогда не переоценивал своих способностей, и если мои скудные докторские навыки были так полезны, то как же экипаж обходился без них? Я спустился вслед за Ларсеном в его каюту, предварительно взяв свои небогатые медицинские принадлежности. Без лишних объяснений он уже скинул рубашку и теперь ждал моей помощи. Обычно я частенько заглядывался на его совершенное тело, но теперь мне было не до этого, настолько я был на взводе. — Почему вы не можете быть менее жестоким? — спросил я, усевшись позади Волка Ларсена на его не очень широкой койке и промывая влажной тканью его рану. Он полуобернулся ко мне. Взгляд его глаз, голубых сейчас (я всегда поражался их способности менять цвет в зависимости от освещения), остановился на моём лице. Он приподнял бровь, ожидая ещё пару расширяющих мой вопрос фраз. — Вы очень грубы, и из-за этого весь экипаж тоже груб друг с другом. Так нельзя, это безнравственно и аморально. Я говорил, как мне казалось, достаточно горячечно и недовольно. Мне хотелось звучать холоднее, чтобы мои слова выглядели более увесистыми, ведь теперь я словно был в плену страстей и не видел правды за собственной обидой. Однако эмоции искали выход и находили его в таком тоне. Я замолчал, ожидая бури со стороны капитана. — Вас так это трогает, Хэмп? — только и спросил Волк Ларсен. Я увидел, как край его губы пополз вверх в усмешке, — матросские или охотничьи разборки вас не касаются. Конечно, они меня не касались, и Волк Ларсен дал ясно понять, чтобы я не лез в это дело, но меня и ход моих мыслей было уже не остановить. — Жестокость порождает жестокость, а кротость порождает кротость, — отметил я, надеясь, что Спенсер окажет весомое влияние на него. Мне было известно, что Волк Ларсен с трудом разбирался в его работах, и я при каждой возможности пытался уверить моего необычного собеседника в том, что Спенсер ратует за альтруизм и хорошее отношение к окружающим, а не за излюбленные Ларсеном гедонистические и материальные ценности. Он хмыкнул. Я догадался, что цитату он узнал, однако пока было неизвестно, примет он её или нет, поэтому я поспешил добавить: — Экипаж относился бы к вам терпимее, если бы вы были с ним мягче. И мне бы не пришлось латать вас постоянно. Я в последний раз промокнул рану тряпкой и приступил к её зашиванию и перевязке. — Почему у меня такое ощущение, что дело вовсе не в экипаже, Хэмп? Хотя к вам я отношусь значительно, как вы выразились, мягче, нежели к ним, вы всё равно недовольны. Я задел вас? Я замер. Искренность его фразы поразила меня. Мне отчего-то верилось (или очень хотелось верить в это), что он действительно был искренним со мной. Неужели и правда не догадался о том, как легко унизил меня? Он говорил спокойно, без обычной вспыльчивости, и это было странно. Будто его вовсе не трогала моя дерзость. Я решился на смелую правду: — Задели. То, как вы повели себя в каюте день назад… На суше я бы мог вас за это на дуэль вызвать, пусть времена их уже практически прошли. Моё мужское достоинство оскорблено, — я отвечал предельно честно. Даже поднялся с койки, чтобы смотреть ему в лицо прямо, а не сбоку. — Вас, видно, и не оскорбляли по-настоящему. И здесь не суша. В море другие законы. Сильный пожирает слабого, а вы — слабы. Я всего лишь показал вам, что вас может ждать. Лучше уж вы почувствуете это только с моей стороны, чем со стороны кока, к примеру. В моём нутре всё перевернулось, стоило в мозгу загореться картинке, в которой Магридж, как и Ларсен, вжимает меня в переборку, уже камбузную, а, быть может, и тычет ножом мне в лицо. Это было настолько неприятно, что отвращение, вероятно, отобразилось на моём лице, потому что Волк Ларсен качнул головой: — То-то и оно, Хэмп. Мне жаль, что вы не оценили моих добрых побуждений. Идите, — он потянулся ко мне, чтобы забрать бинт и закончить перевязку самому. Однако я отступил на шаг назад. Осознание ударило меня по голове своей неожиданностью. В мире Волка Ларсена, с его извращённой логикой и восприятием, он совершал добрый поступок. Предвосхищал возможную беду и готовил меня к ней, оберегал от несчастья. Это звучало так абсурдно, что я не смог сдержать вопроса: — Погодите. Вы что… защищали меня? Я был поражён, что этот хищник способен на мало-мальски тёплые чувства к кому-то. Однако тут же отмёл данную мысль. Если и так, то подобные чувства он относил ко мне не как к человеку и личности, а как к дорогой игрушке, поломка которой будет очень печальна. Впрочем, я всё равно не ожидал такого от Волка Ларсена. От нередко причинял мне боль, и я всегда думал, что интересую его только в плане периодических разговоров о вечном. Ещё меньше я ждал практически признания в покровительстве от него — вернее сказать, не ждал вовсе. — Идите, Хэмп, — более увесисто повторил Волк Ларсен, не принимая возражений. Казалось, ещё немного, и он точно взорвётся из-за того, что я нарушаю границы дозволенного, — и будет лучше, если вы придёте ужинать в кают-кампанию. Он всё-таки забрал бинт из моих рук, несмотря на мои попытки сопротивления, и настойчиво выставил меня за дверь, явно не желая сейчас видеть. Я шёл в свою каюту в странном состоянии, как будто меня по голове ударили обухом топора. Сердце билось очень быстро, а мысли крутились вокруг того факта, что я небезразличен Волку Ларсену. Пусть он и защищал меня в исковерканной форме, но именно этот посыл он вкладывал в свои действия. Пока я абсолютно не знал, что делать с полученной информацией.