(Слово/ОТП)-челлендж

Уоррен возвращается домой и в изнеможении падает на кровать. Тело тут же отзывается жгучей болью где-то в грудной клетке — приходится стискивать зубы, чтобы не застонать. Порезы и ссадины вычерчивают абстрактные узоры на коже, кровоподтеки складываются в цветы и карты звездного неба, и это, наверное, даже красиво по-своему; жаль только, что перед глазами не видно ничего, кроме черных пятен. Надо бы подняться и обработать раны, но налитые свинцом конечности отказываются повиноваться. Кровь из разбитой губы тонкой струйкой стекает по подбородку, а Уоррен улыбается как последний дурак. Мог бы — засмеялся; жаль, что при каждом смешке нутро сводит болезненной судорогой. Пара-тройка синяков кажутся ерундой, стоит подумать, что все это ради Макс. Лиловый фингал под глазом становится для Уоррена неким символом победы, и плевать, что из драки с Нейтаном победителем вышел не он. Главное, что с Макс все хорошо, она в безопасности, а ради этого можно хоть целыми днями подставляться под кулаки. И сам ведь понимает, что тот еще дурак, — видит, с какой нежностью Макс смотрит на Хлою, знает, что против этого взгляда у него нет даже малейшего шанса. Но что может поделать с собой бесконечно влюбленный подросток? Поэтому Уоррен снова и снова глядит вслед неразлучной парочке и беззвучно вздыхает. Слишком поздно уже что-то менять: на лице Макс улыбка впервые сияет так ярко, и она, кажется, впервые смеется так искренно. Ну а кто он такой, чтобы эту радость у нее отнять? И пусть внутри что-то тёмное рычит «почему же не я?», парень изо всех сил глушит это в себе — как всегда, ради Макс. Хотя стоит признать, это намного больнее ударов Нейтана. Перестать без конца приносить себя в жертву во имя Максин Колфилд, оказывается, не так легко, как хотелось бы. Потому что то едва сдерживаемое тёмное вырывается наружу, стоит увидеть, как Прескотт хватает Макс. Внутренний демон жаждет отмщения, а Уоррен лишь отстранённо думает, что теперь-то точно пиздец. Окончательно и бесповоротно. И этот пиздец сейчас оттаскивает его от корчащегося на полу Нейтана, умоляет успокоиться, а у Грехэма все плывёт перед глазами, и не поймёшь даже, чья кровь на руках — противника или же его собственная. Уоррен уже боится себя самого: ужасающей тенью проносится в голове мысль о том, что до непоправимого оставалось лишь только мгновение; все, чего ему хочется — стиснуть в объятиях такое до боли хрупкое девичье тело и не отпускать, лучше всего — никогда, ну или хотя бы пока дрожь в груди не уймется. Хлоя подходит и хлопает Макс по плечу, будто бы и не произошло ничего, будто бы в Уоррене не надломилось только что нечто важное. И Грэхему волей-неволей приходится делать вид, что все в порядке, невероятным усилием воли душить подступающие к горлу слезы, в очередной раз натягивать улыбку и уверять подругу, что с ним все будет хорошо. Хотя даже ему самому верится в это слабо. Макс и Хлоя, опять ничего не объяснив, уходят под гневные стоны Нейтана, а Уоррен остаётся, и хочется прямо посреди коридора упасть на колени и завыть раненым зверем. В синяках и кровоподтеках уже не только тело, но и разбитое сердце, и Уоррен готов поклясться, что боль избитого Прескотта сейчас в тысячи раз слабее. Не нужно быть гениальным студентом, чтобы понять: как бы сильно он ни старался, сколько бы ударов не получал и не наносил, он всегда будет на втором месте. Всегда где-то в задних рядах, на дальнем плане — вечный третьестепенный персонаж, годящийся лишь на роль щита для главной героини пьесы. Потому что он может хоть во все горло кричать о помощи, зато Хлое будет достаточно поманить рукой — и Макс последует за ней даже на самый край света. Ну а Уоррен, как и всегда, будет без лишних объяснений их прикрывать собой. Надежда не хочет умирать до последнего, и приходится душить её своими собственными руками. Уоррен обещает себе — это в последний раз. Они с Максин друзья, и эта дружба — то немногое, что у него еще осталось. Грэхем цепляется за неё как утопающий за соломинку и думает в миллиардный, наверное, раз: это ради Макс, а значит, я выдержу. А потом она врывается в закусочную в разгар бури, промокшая до нитки и с почти безумным огнём в глазах, и в душе Уоррена рвется последняя тонкая нить. Мир разваливается на части, киты умирают в пламени заката, и посреди хаоса надвигающейся бури — они двое, прячутся от торнадо в маленькой закусочной на самом краю вселенной. Макс расспрашивает про какую-то дурацкую фотографию, а у него в голове птицей бьётся всего одна мысль: «сегодня или никогда». Вот только сделать ничего не успевает. Макс чуть ли не вырывает фото с вечеринки из его рук, едва сдерживает слезы, рассыпаясь в благодарностях, а потом отчего-то смолкает; даже Уоррену становится не по себе под решительным взглядом голубых глаз. Она смотрит на него так, как не смотрела ни разу ни на Хлою, ни на кого другого, будто видит в последний раз, будто до конца света —считанные секунды, а ей нужно успеть высказать то, на что времени за всю жизнь не хватило. Вместо слов Макс чуть привстает на цыпочки и целует своего рыцаря. Мягко, совсем по-детски, заливаясь румянцем, а у Уоррена сердце едва не вырывается из груди. — Макс, я всегда хотел сказать тебе кое-что… — едва опомнившись, шепчет он, не до конца понимая, что происходит. Да и, в общем-то, не хочет ничего понимать. — Я и так это знаю. Макс улыбается ему той самой особенной улыбкой, и Уоррен понимает: по сравнению с этим все полученные синяки — сущий пустяк.