Я тебя раскусила. Вся твоя чудовищность — это всего лишь игра, огромная широченная ширма. И ты рычишь и щёлкаешь зубами, но внутри у тебя всё болит…
***
— Изуку, Кацуки, — послышался голос Уракаки, — вы в порядке? В ответ никто ничего не сказал. Изуку стоял рядом с Кацуки, отпустив голову. Его лица не было видно из-за прядей, заслонявших лицо. Он дрожал. Руки медленно сжимались в кулаки. Он вздрогнул, послышались скрип зубов и всхлипы. Кацуки, который только что пришёл, легко и спокойно смотрел на лицо пострадавшей. Глубокую тишину нарушал писк аппарата. Урарака выглянула из-за угла и сразу же пропала, увидев Исцеляющую Девочку, которая жестами показала ей идти прочь. Кацуки тяжело вздохнул и спрятал руки в карманы. Его тяжелый взгляд гулял по лицу Тошитсу, которая лежала без сознания. Мешки под глазами, засохшая кровь на уголках губ, порезы и царапины на лице. Перевязанная шея, точнее, бандаж, который надели на неё. Едва слышимый звук падающих капель из капельницы, медленно перетекающих в вены. Тяжёлое, ненастоящее дыхание было размеренным и спокойным. К её лицу была прикреплена маска. Уставшие и потускневшие глаза Кацуки прошлись по трубкам аппарата искусственной вентиляции лёгких, на котором постоянно менялись цифры. Около аппарата стоял Изуку, по щекам которого текли слёзы, падавшие на тыльную сторону ладони той, ради которой они оба сейчас стояли здесь. Он был напуган. Он был одним из первых, кто ринулся к ней на арену. Кацуки помнил все моменты той битвы. В голове стояла полная тишина, не единой мысли и звука, сердце лишь стучало, и по нему тоже расползалось удушающее молчание. Зато не молчала совесть. Сначала она проявлялась как огромная дыра в области груди. Потом она начинала разрастаться со скоростью выстрелившей пули. Она раздирала все внутренности своими длинными, острыми, как лезвия, когтями. Раздирала душу и, не жалея, отрывала от нее куски, и было так больно, что всё внутри кровью обливалось. Внутри всё переворачивалось, даже подступала тошнота. Его глаза медленно закрывались и открывались в надежде, что вместе с ними откроются и её глаза. Каждый раз сглатывая поступавшую тошноту, он был готов выйти из палаты. Ему было больно. Было больно так, как и ей все эти годы. Хотя нет, ему этого не почувствовать, ведь он не понимает и не знает, что это такое — быть постоянно отбрасываемым другом. — Это всё ты... — тишину нарушил приглушённый голос Изуку, который склонился над Тошитсу. Он продолжал не верить во всё, что он увидел и что произошло. Вместе с его телом дрожал и голос. — Это она из-за тебя лежит здесь. Красные глаза уставились на Изуку. — Из-за тебя она страдала столько лет. Её глаза каждый день горели этой детской мечтой, что когда-то Каччан вернётся к нам. Глаза перешли на Тошитсу. — Из-за тебя она может лишиться своей мечты стать героем! Озверев, Изуку схватил Кацуки за шиворот куртки и крепко сжал его. Бакуго не сопротивлялся, даже не показал свою агрессию. — Как ты мог её отпустить?— разъярённо закричал он. — Ты понимаешь, что ты натворил?! У Изуку началась самая настоящая истерика: он сжимал шиворот Кацуки настолько сильно, сколько мог, и тряс его в порыве гнева. Ронял слезы и что-то кричал. Бакуго не слушал. Пустыми, наполненными болью глазами он смотрел сквозь Деку на Тошитсу, которая так же спокойно лежала, её грудь медленно поднималась и отпускалась. «Слышит ли она этот крик?» — подумал он, не отрывая от неё взгляд. — Да как ты мог вообще? Ты же обещал ей! «Обещал... — пронеслось мимолётно в его голове. — Обещал...» — Бакуго вытащил руки из карманов. — Каччан! — вновь заорал Изуку, приблизив своё лицо к его. — Ты осознаёшь, что ты натворил?! «Я помню глаза Деку. Зелёные глаза, как весенняя трава, были наполнены слезами, как роса ранним утром, но... в них были боль и ужас. На эту зеленую траву словно пролили чью-то кровь. Он так кричал на меня...Он кричал на меня. Я впервые не мог противостоять ему. Для него Тоши — нечто большее, чем просто друг. Как и для меня больше, чем просто друг. Ему тоже тяжело смотреть на это, но хуже, ибо она... — Кацуки, зажмурившись и отвернувшись от Изуку, положил ему руки на плечи. — В тот момент мне захотелось заорать и заплакать от боли», — он сжал плечи друга и повернулся к нему. Изуку замолчал, увидев лицо Кацуки. Он стоял перед ним бледный и измученный, по его щеке стекла скупая слеза. Руки крепко сжимали его плечи, была бы его воля, он обнял бы Изуку. Кацуки натянуто улыбнулся и сказал: — Я виноват, Деку, я... знаю. Это «я знаю» было так тяжело произнесено — на одном дыхании с хрипотцой, в которой чётко было слышно: «Пожалуйста, прекрати, я все знаю». Он в самом деле смотрел на него как будто не глазами, а мыслью, всей своей волей, как гипнотизёр, но смотрел невольно, не имея сил не смотреть. Ему было стыдно, и было за что. В палату ворвалась Исцеляющая Девочка, обругав студентов, и оттянула их за уши. — Больной нужен покой, остолопы! Ещё раз услышу крики от вас — клизму в пять литров каждому! Главный врач Академии ушла, вслед за ней засобирался Изуку. После морального промывания мозгов Бакуго ему стало не по себе: мало того, что Каччан сам осознавал, что натворил, так и он ему ещё нотации зачитал. Изуку, надевая ветровку у выхода, увидел, как Кацуки медленно, аккуратно, словно боялся что-то сделать не так, сел на стул рядом с кушеткой. Он внимательно рассматривал Тоши, с сожалением, с тяжестью на сердце. — Побудь с ней, — сказал Изуку, положив руку на плечо убитому Кацуки. — Ты ей нужен. Дверь закрылась. Скрип эхом разошелся по палате, наполненной солнечным светом. В комнате постепенно сгущался лёгкий туман, огибая препятствия, он тянулся к кушетке с пульсирующим энергией сердцем, обжигая его ледяным прикосновением. Сердцебиение замедлилось, мир вокруг застыл на мгновение, парень посреди палаты задрожал, движимое изнутри странной силой, несущей разрушение и дисбаланс. Громкий стон сорвался с губ Кацуки, испытавшего невыносимую боль в области груди. Он отпустил голову, дабы скрыть своё лицо и эмоции.***
Состояние Тошитсу было стабильным, но дышать самостоятельно ей пока не разрешал главврач — у неё была повреждена верхняя часть позвоночника. Она упала на бетон всей задней частью своего тела, оставив после себя выбоину. Была опасность в виде полного перелома позвоночника, но Тошитсу отделалась лишь ушибами. На всякий случай на неё надели бандаж, который не давал сильную нагрузку на спину и защищал её от резких движений. Правая рука получила ожог от взрыва своего соперника. По телу были лишь мелкие раны и синяки — без них сегодня никто не ушел. Оставшись наедине с пострадавшей, Кацуки долго сидел на стуле с замирающим сердцем. Он долго наблюдал за ней, затаив дыхание. Грустит тот, кому не всё равно. «Я помню, как она падала. Легко и с улыбкой на лице, будто бы... сдалась. Я представлял в порыве гнева, как толкаю её и она летит в пропасть. Позволил себе воображать подобное, мне доставляло это удовольствие, но никогда, — Кацуки закрыл лицо руками, — никогда не думал, что она будет падать в реальности, ещё и по моей вине. Я отбрасывал её сто раз, постоянно угрожал, унижал, обзывал, а она, не отпуская руки, шла ко мне дальше. До сегодняшнего дня... Отпустила, поэтому, падая, не стала себя спасать. Поняла, кто я такой... Она улыбалась...» Душевная боль похожа на яд. Ее невозможно пить, ибо обжигаешься до самого основания, но когда грубая ладонь сильно сжимает скулы и вливает в рот этот самый яд, то ты глотаешь ее, смешивая внутри со слезами, и тогда получается размешанная боль. Ты можешь ее либо выдержать, либо проглотить и жить дальше, а можешь задавить ее путем собственного удушения, что ты не можешь разрушить. Это наказание. Боль — наказание, как и поощрение, как и самая главная награда, к которой стремишься, забывая считать минуты и секунды до взрыва. От мыслей стало хуже. Горло болело. Он не мог дышать. Откуда-то доносились крики. А потом понял, что горло у него болело потому, что кричал сам. Кацуки. Внутри. Мысленно. «Её улыбка, которую я обещал сохранить, которую я так люблю. Обещал. Дал обещание быть всегда рядом. Обещал, что она никогда больше не будет плакать. Обещал, что я всегда буду рядом! А был... был только тогда, когда она была в опасности! Что же я за... а сейчас...» — его душила невыносимая тоска. Слезы потоком струились по щекам, а от боли в груди хотелось лезть на стены, нечеловечески крича. Всё вокруг окрасилось в черный цвет, смешавшись со светом, излучаемым его душою; чувства, притухшие на мгновенье, издали хлопок, взорвавшись где-то внутри грудной клетки. Боль эхом отразилась от белой палаты, стены затрещали от резкого импульса, вырвавшегося из его раненой душой груди, но глаза оставались холодными, наполненными тихой грустью и поздним озарением. Апатия навалилась на плечи, он, не в силах выдержать этого груза, уронил свою голову на край кушетки, положив свою руку на руку Тоши. Он яростно топнул ногой и закрыл рот рукой, чтобы крик, исходящий из самого больного места, не вышел наружу. Находясь под чарами безумной истерики и совсем потеряв способность здраво мыслить, он взглянул на открывшееся с окна прозрачно-голубое небо. Капли слез, ранее пролитых здесь, наблюдали за ним сверху, обрамленные яркими лучами солнца, кружили в масштабном танце меланхолии, так и норовя сорваться вниз, коснуться его щек, пробежать по светлому подбородку и вновь вернуться на небо. Желание продолжать начатое, бороться за собственный мир тают на глазах, словно снежинка в руках, как и желание жить. Так, сжавшись от дрожи, он с немой печалью в глазах отдался черной, страшной апатии, пожравшей его нежную, израненную душу. — Ты, — взахлёб проговорил Бакуго, сжав нежную девичью руку, — ты всегда была права. Всегда была рядом со мною, верила и поддерживала. Эту стену я вознёс, чтобы огородить тебя от себя, от моей агрессии. Да, я боюсь... боюсь быть собою! Боюсь! И я не знаю, что мне делать! Тогда, когда мы были маленькими... я столько всего тебе обещал: защищать и оберегать, обещал... что ты никогда не будешь плакать, а в итоге... Мне в самом деле плохо, плохо настолько, что даже не хватает слов описать свои чувства, я просто по кусочкам рассыпаюсь, это больными щипками трогает сердце и перехватывает дыхание... — ему хотелось вновь заплакать, но вместо этого он ощутил боль в солнечном сплетении. То, что он сейчас ощущал, было куда хуже слез. Слезы, пусть самые горькие, дополняют его. А его чувство было опустошающим. — Пожалуйста, услышь меня... Его слова были искренними, как и он сам. «Услышь меня» казалось чем-то волшебным, будто бы она реально сейчас лежит и смотрит на него, но... Кацуки поднял голову. Ничто не поменялось. Ни пульс. Ни числа на мониторах аппаратах. Она не слышит. Она не видит. Он погрузился в себя, с легкостью отдаваясь волнам одиночества, плывя по течению своих грехов. Одна мысль сразила его наповал, позволив чувствам, наполнявшим его до сего момента, выплеснуться наружу, создавая круговорот в океане жизни и унося его в самый центр личного безумия. Он упал на дно, больно уколов сердце об осколки воспоминаний, хранившихся на приличной глубине его души. — Мне всегда было невыносимо тяжело смотреть и думать, что я не мог даже подойти к тебе и спокойно поговорить. Вышло только тогда, в тот день я дал слабину. Тогда начала ломаться моя стена. Ты мне... Кацуки поднял голову к потолку, пытаясь успокоиться. Он взял её руку и положил себе на голову. — Во время падения я увидел твои глаза и улыбку. Тогда я понял, что я натворил... что наделал. Ты нужна мне, Тоши. Нужна. Слышишь? «И я ощутил чертовски неприятную боль в груди, сквозная рана на месте моего сердца сквозила холодом и не давала глубоко вдохнуть. Я был подавлен, опустошен и разбит. И никто не был в состоянии вытянуть меня на свет, кроме неё. Осознание собственного одиночества настолько сильно ранило меня», — Бакуго вновь взглянул на Тошитсу. — Я смотрю на тебя, ощущаю твои эмоции и могу с уверенностью и даже грустью сказать тебе о том, что у тебя слишком доброе сердце. Ты и Изуку всегда были моими друзьями и останетесь, но... помоги мне, прошу тебя. Ты мне... нужна. Спаси меня. Спаси от самого же себя, блять! Каждое его слово, ударяясь о стены его души, разносилось эхом по его сердцу. Он старательно подбирал слова, дабы не причинить ей боль снова, но каждый раз это было все труднее и труднее. Ведь даже молчание приносило ему массу страданий. Он был потерян, разбит и безнадежно опустошён. «Твоя нежная рука, которую я так люблю... ты не поверишь, но... даже эти прикосновения приносили мне боль, — сжал её руку Кацуки, вздохнув. — Прости меня». Рука легко лежала на волосах Бакуго, как рука лежит на траве. Он держал её нежно и крепко, словно что-то драгоценное, сокровище! Он успокоился, и вместе с ним затянулась та чёрная дыра, которая рвала и метала его. — Я пойму, если ты отвернёшься от меня, — тяжело пробормотал Кацуки, закрыв глаза. Казалось, что уже ничего не произойдёт. Все его слёзы, крики, боль, открытая душа были напрасны. Он уже был готов вернуться на стадион — расслабился и цыкнул, сжал крепко руку и решил положить её обратно... Как внезапно её пальцы дёрнулись. Кацуки как будто тысячами игл пронзило, он сразу вскинул голову. Она подняла на него свои кристально чистые, кричащие от боли изумрудные глаза и невольно всхлипнула в попытке взять себя в руки, но каждая мысль, приходившая в ее светлую голову, отдавалась глухой болью в груди, не позволяя этому случиться. Он смотрел на подрагивающие нежные плечи, на вздымающуюся от глубоких вздохов грудь, на порозовевшие от его признаний щеки. Она манила к себе всем своим существом, желание обнять и утешить, и провести пальцем по мокрым ресницам было таким невыносимым. То ли от счастья, то ли от угрызения совести, Кацуки снова проронил слезы, только уже на её руку, которую держал перед собою. — Я знаю, Каччан, — хрипло проговорила Тоши. Прощание может быть хорошей вещью, потому что может стать началом чего-то нового.***
— Теперь моя очередь быть рядом. Всегда. День, когда мы стали друзьями, был самым счастливым днём в моей жизни.