Цена иной реальности

       В палате было тихо. Через распахнутые окна в комнату врывался прохладный ветер, поднимая тюль, грациозно развевая его, а затем плавно опуская. Свежий воздух наполнял комнату безмятежностью.        Тихо попискивали медицинские приборы, снимавшие жизненные показатели. В воздухе стоял устойчивый запах дезинфекции.        Бледная девушка лежала в кровати с руками поверх одеяла. На забинтованные кисти было страшно смотреть, под закрытыми глазами залегли лиловые тени, губы казались синими, а на сухой коже были видны маленькие царапины, — последствия чрезмерного использования причуды, из-за которой она на девяносто процентов превратилась в камень, — от былой красоты не осталось и следа. Измождённая, осунувшаяся девушка, забывшая вдруг причину жить, не справившаяся с отчаянием, в неспокойном сне пробубнила:        — Кацуки…        Мучительно и долго она выходила из бессознательного состояния: то вылезала из него, то снова впадала. Спала, как новорождённый ребёнок, сутками, иногда очухивалась буквально на считанные секунды только затем, чтобы окинуть тупым, бессмысленным взором потолок и снова заснуть.        Голова гудела так, словно в ней разместился рой насекомых. Голоса окружающих доносились издалека.        От кончиков пальцев по всему телу бегал слабый ток электричества. В голове полыхали голографические вязи информации, пробегаясь чередой неопознанных или же кого-то напоминающих лиц.        Трое на высоких тонах что-то обсуждали, ещё трое молча стояли в стороне. Из их разговора невозможно было что-то понять, их голоса звучали гулко, словно находились внутри цистерны, по которой били палкой. Голова казалась такой тяжёлой, что невозможно было её удержать на плечах.        — Изуку! — наконец проснувшись, выкрикнула Тошитсу, прикоснувшись к шее. Зелёные глаза заслезились то ли от боли, то ли от света. Она долго не могла прийти в себя и успокоиться.        «Дурно, — подумала Тоши и, коснувшись головой подушки, снова закрыла глаза, отдаваясь воспоминаниям минувшего сна. — Там был…»        Воздух в палате был прохладен, он отдавался куда-то в голову, и дышать было трудно. Чтобы набрать достаточно воздуха, надо было дышать часто; сердце болезненно билось.        «Вспомнила. Мне срочно надо к… — Тошитсу попыталась сесть, но малейшие движения и напряжение мышц отозвались болью в боку, заставив откинуться на подушку. — Паршиво».        Девушка попыталась вспомнить, сколько уже здесь лежит, сколько времени прошло с событий последних дней. Каждая мысль, казалось, приносила ей только больше головной боли.        Насыщенный поток кислорода из каню́ли [1] сбивал дыхание, вызывая тошноту.        — Изуку, — словно в бреду, Тоши раз за разом повторяла его имя.        Мысли отдавались в голове ноющей болью, во рту появился неприятный металлический вкус, будто она долго лизала ржавый гвоздь.        Всё, что произошло с того самого момента, как она прибыла в клинику, смешалось в кашу.        Тошитсу толком не помнила, как отвечала на вопросы героев, врачей, родителей, Всемогущего. Кстати, именно Всемогущего она запомнила больше всех. Он проводил с ней много времени, крепко держал за руку и рассказывал о чём-то важном. Впрочем, кажется, не слишком долго что-то он говорил.        «Один за Всех, — пронеслось в голове ветром. — Все за Одного».        Сознание холодило вылезшее чувство вины, когда Тошитсу вспомнила, как саморучно убила невинного. Ощущая тогда, как треснувшая кость начала заживать, Шигараки насладился болью, которую сам же причинил. А точно ли это был Шигараки? Только он отвлеёк её от мыслей, которые нашептывали ей: «Как она посмела, убей себя, убей себя сейчас же… что ты натворила?» И зарезал её руками. Её руки теперь в крови. Вся её жизнь — сплошная подделка.        Заставляя себя отвлечься, Тошитсу попыталась вспомнить, что произошло до разговора с Шигараки и Все за Одного.        Она прибыла с Тодороки на место боя героев и злодеев. Ей же пришлось бороться за жизнь учителя. Давалось это сложно, но получилось.        Сражение Изуку с Шигараки.        Она и Кацуки, которых вместе насквозь проткнул чёрный отросток причуды Все за одного.        После этого — всё как во мраке — Тошитсу ничего не помнила, провал в памяти, или как будто кто-то стёр кусок воспоминаний.        Зато она помнила события после — как доставила Айзаву и Бакуго в больницу, а вслед за ней врачи везли Изуку и Старателя.        Немедля Тоши сорвала с себя кислородную канюлю, швырнув её об стену, аккуратно вытащила из кистей рук иглы, сорвала датчики, которые запели единую мелодию.        Едва вставая на ноги, она снова и снова бессильно оседала на край койки, умирающей птицей закатывала глаза. Мучительно болело и ныло тело, не разгибалась поясница, руки, ноги, не поворачивалась шея после долгого лежачего положения.        Найдя в себе силы, Тошитсу встала на ноги, держась за стену.        Подойдя к зеркалу, она аккуратно заглянула под рубашку, где зиял перебинтованный левый бок. На животе, около бинтов, видны швы и порезы. Видимо, её собирали по кускам. Сантиметров в десять в длину. Такой шрам теперь всегда будет с ней.        — Проклятье, — зашипела Тоши, заглянув под бинты. Боль ноющей волной накрыла её, а от вида раны стало тошно. Её действительно собирали по кускам.        Ей с трудом далось открыть дверь палаты. Она осторожно, как собака, которая в мороз зашла в магазин, опасаясь, что её сейчас прогонят, вышла из маленькой комнатушки в белый светлый коридор, который встретил её пустотой. Она передвигалась, держась за стены, как ведомая кем-то под руку. Боясь, как бы кто не появился и не выгнал её, Тоши побежала по коридору.        Никого здесь толком не было: ни одного врача, ни одной медсестры, двери палат больных были открыты, лица больных она не видела, только сгорбленные фигуры, макушки, видневшиеся из-под одеяла, или спины в белой пижаме.        Тошитсу бежала по коридору, колотила кулаками во все двери подряд, и коридор наполнялся шумом — рыданиями, топотом, хриплыми голосами невыспавшихся мужчин и женщин.        — Изуку.        Она бежала быстро. Бежала так, как не бегала уже долгие годы, бежала и ускоряла темп до тех пор, пока окружающий мир не сплылся в размытое пятно мелькающих мимо прохожих. Она видела лишь цель, не чувствуя ни боли, ни усталости. Казалось, она могла бежать и ещё быстрее, обгоняя движение Земли, опережая секунды, играя в догонялки, пытаясь опередить саму себя.        — Изуку.        Сердце колотилось быстро-быстро, оглушая гулом гонимой по артериям крови.        «Один за Всех. Все за Одного. Изуку. Шигараки, — все окончательно спуталось и смешалось в больной голове Тошитсу. — Мне нужно как можно скорее ему все рассказать».        Сознание не спеша восстанавливалось, медленно возвращало её в действительность. Страх уходил бесследно, как предрассветный туман в солнечных лучах. Начисто забывалось, точно уходили сомнения.        Она вполголоса произносила его имя и была счастлива, повторяя его. В воображении девушка уже видела себя рядом с ним: с Изуку. Она сейчас увидит его, а если не увидит, так непременно дождется, сколько бы ни пришлось ждать.        Повернув за угол, неожиданно Тошитсу в кого-то врезалась. Её пальцы рефлекторно стиснули белую рубашку незнакомца. Мимолётная слабость показалась ей столь отвратительной, что она оттолкнулась и хотела побежать дальше, повторяя заветное имя и ведомая невидимой силой, но кто-то схватил её за руку и сказал:        — Остановись!        — Изуку. Мне нужен Мидория Изуку, — продолжала она повторять его имя бесконечно, как заклинание,.— Мидория!        — Успокойся, слышишь? Все в порядке! — голос разнёсся по коридору нежнее пения птиц, что он прозвучал более властно, чем шум клонившего ветви ветра. — Я здесь!        Ладонь легла на ноющую макушку и, будто бы имея целительные силы, избавил её от мучений. Чья-то ладонь легла на спину, обжигая сквозь тонкую ткань рубашки, нажала между лопаток, заставляя согнуться, почти уткнувшись лицом в шею своего утешителя.        Лицом, грудью, всем телом Тоши ощутила его, вдохнула и захлебнулась на миг.

***

       Тошитсу подняла на уши всю больницу. Мало того, что она своим неожиданным возвращением удивила врачей, которые диагностировали ещё не скорое её пробуждение, так она подняла на уши всех пациентов, которые коллективно пожаловались на некую сумасшедшую.        Тошитсу и вправду пугала своим видом и поведением. Даже сейчас, уже давно придя в себя, сидя в своей койке, где врач ставил очередную капельницу, она резко схватила его за рукав халата, перепугав внезапностью. Её глаза были неестественно раскрыты, и вид, в общем, устрашал: растрёпанные русые волосы, кровоподтёки под кожей вместе создавали образ отталкивающий, больше напоминавший ведьму или психически неуравновешенную особу.        — Тошитсу? — настороженно спросил врач, аккуратно, почти незаметно вытаскивая иглу из вены. Мужчина делал поступательные шаги назад, — Ты в порядке?        — Думаю, она всё ещё отходит от произошедших событий, — к койке подошёл Всемогущий; в ладонь он вложил её ладошку и крепко сжал. — Им нужно время. Прошу прощения за поднятый шум, — герой поклонился врачу. — Спасибо, что помогаете им.        — А можно побыстрее, а?!        В углу палаты на кресле сидел Бакуго, которого бинтовала молодая медсестра, скорее всего, практикантка, если судить по её неуверенным движениям. Вот уж не повезло ей с таким пациентом: вечно ворчащим и кричащим, зато какой опыт.        Кацуки развалился в кресле, фыркая на капельницу и на бинты. На нем висела специально отрезанная покороче пижама: его рана, наконец-то, начала зарастать, а следственно, и чесаться — для облегчения ему даже дали карандаш. Рядом с ним оставили кислородную маску — если вдруг закружится голова, — но и эту маску он грубо отшвырнул, аргументируя, что ему это не надо и уже завтра ему на тренировку.        — Бакуго, ты такой отвратительный, — начала Тошитсу, почесав свой бок. — Тобою можно тараканов морить. Веди себя прилично!        — Не волнуйся, когда-нибудь ты скажешь что-нибудь смешное, — ехидно улыбнулся Бакуго. Кроме ехидства в его голосе чувствовалось равнодушие, видно было, что вопросы и ответы, которые накопились за все это время, были известны им обоим. — Вести себя прилично? Не ты ли сегодня устроила забег в коридоре?        — По крайней мере, я не пугаю весь медицинский персонал и не ору на всех подряд, собака!        — Я, конечно, думал, что камни не разбиваются, но чтобы настолько не разбивался...        — Камень?!        — Ну, не я же настолько тупой, чтобы в камень превращаться после боя!        — Думаю, мне следует провести с моими учениками профилактическую беседу, — Всемогущий вовремя схватил поднявшуюся руку Тошитсу, которую она облачила в глыбы. Герой смутился из-за поведения учеников, тем самым прекратив их перепалку. Он ещё раз поклонился врачу, который закончил с Тошитсу. — Спасибо, что разрешили нам поговорить.        Врач, привычно улыбнувшись герою, напоследок проверил данные пострадавшей на приборах и, убедившись, что все в порядке, покинул с медсестрой палату.        Всемогущий тем временем помог Тошитсу поудобнее лечь в койке и принять удобное положение, чтобы не было больно.        — Так не болит? — приподнял он подушку, помогая Тоши сесть повыше.        Девушка, прислушиваясь к ощущениям, с облегчением выдохнула:        — Да. Спасибо большое, Всемогущий.        Всемогущий не мог оторвать взгляда от перебинтованного бока. С грустью опустил голову на впалую грудь, знавшую лишь надрывное дыхание и сердечную боль; приложил ладонь к боку с левой стороны и сильно сжал ткань пиджака. Этих наград хватило ему.        — Прости меня, Тошитсу, — с горечью произнес он, брезгливо поглаживая бок, рана на котором находилась в том же месте, что и рана Тошитсу. — Прости меня, Кацуки. Это моя вина.        Оба пострадавшие ничем не отличались. Сравнивать, кто сильнее пострадал, было бесполезно: Бакуго был ранен в грудь, где ему задело жизненно важные органы, но был доставлен сразу же в клинику, а Тошитсу, хоть и ранена была в бок, потеряла много крови и поздно обратилась в клинику, точнее, её доставили.        — Я чувствую это, — продолжил Всемогущий, переложив руку себе на грудь. — Версия меня, существующая внутри Мидории, внутри Один за всех. Сейчас Мидория разговаривает с предшественниками. Я расспросил врачей о вашем состоянии. Их данные совпадают с каждой минутой и секундой вашего пробуждения — вы проснулись одновременно. И, судя по тому, что вы даже разговаривали, находясь не в сознании, толкает на мысли, что вы с кем-то разговаривали.        — Я разговаривал с четвертым предшественником, — начал сразу Бакуго, посмотрев на Всемогущего. Тянуть разговоры он никогда не любил, особенно если дело касалось его самого, Изуку и Тошитсу. Он был резким и грубым, но честным. Выждав минуту, он продолжил, переведя взгляд на Тоши: — Шиномори Хикаге. Он говорил о том, что мы — я и Тошитсу — должны помочь преемнику Один за всех — Изуку. Он нуждается в нашей помощи.        Всемогущий долго молчал, не сводя взгляда с Кацуки. Потом он резко вскинул глаза, холодные и уверенные, к окну. Никто не смел прерывать молчание, и, только когда бывший герой посмотрел на Тошитсу, глаза его стали на редкость тёплыми и ясными. Он дал понять, что он готов её услышать. Но не готова была говорить сама Тоши.        — Я не помню, — начала она, закрыв глаза и пытаясь вспомнить детали сна. — Я помню тени людей. Их было много. Одни стояли в толпе и обсуждали, другие стояли молча в стороне. Мне показалось, что там были Изуку, Кацуки и, наверное, вы, Всемогущий. Я не могла разобрать разговор, голоса были слышны как в пустой комнате, отдавались эхом.        Есть моменты, когда надо мыслить и действовать без раздумий. А есть время, когда мыслить придётся очень долго, остановив все действия самого себя. После её слов Всемогущий снова замолчал.        Все вокруг было погружено в тишину. Лишь в высоте звучала вечная песня воздушных стихий; далёкий, монотонный гул, который никогда не смолкает. Всемогущий так долго прислушивался к этому бесконечному, тоскливому звучанию, что ему делалось не по себе; ведь это была музыка блуждающих миров. Всё было тихо, казалось, что тишина не выдержит и вот-вот рассмеётся.        Постепенно, по мере того, как Всемогущий мрачнел, задумываясь над тем, что ещё предстоит выяснить, его глаза тускнели. И наконец неохотно, как будто его тянули щипцами за язык, он сказал:        — «Вы должны помочь своему другу — он нуждается в вашей помощи, чтобы вы помогли раскрыть его полную силу». Вот что имел ввиду Четвёртый из сна Бакуго.        Природа замерла, почти не был слышен гул города и гомон людских голосов, становилось всё тише и тише. Диск солнца окрашивался в ярко-оранжевый цвет и становился больше, ближе опускаясь к земле. Солнце подсвечивало облака на небе, и они приобретали легкий розоватый оттенок; оно коснулось нижним краем кромки горизонта. Скоро начнутся вечерние сумерки.        На небе много облаков, они расцвечены всевозможными красками заката — от ярко-желтых до приглушенно фиолетовых. На другом крае неба проступал блеклый серпик луны.        Большое оранжевое солнце прощально пылало, медленно скрываясь из вида. Казалось, что оно двигалось очень медленно, пробегая лучами по ветвям деревьев и окнам домов, а потом резко ныряло за горизонт. Земля погружалась в сумерки. А в небе еще некоторое время висело блеклое зарево в том месте, где спряталось солнце.        Кацуки засмотрелся на небо, полное греющего тепла, покрытое живыми следами исчезающего солнца, словно там находилось его счастье, которое было сделано природой изо всех своих чистых сил, чтобы счастье от неё снаружи проникало внутрь человека.        — Я видел, как мучался Деку в битве с Шигараки. Хотя, скорее, тот самый момент, когда я и Тошитсу смотрели на него, ему пришла в голову самая странная из всех мысль: Мы это почувствовали. Когда сознание Шигараки проникло в Один за всех, когда он сильно сосредотачивался на своей мечте, мы почувствовали это внутри всего того гнева, что он испытывал всю свою жизнь. Мы почувствовали маленького мальчика, который плакал. До сегодняшнего дня мы сталкивались с самыми разными злодеями, которые отказывались отступать, поэтому сражаться с ними было единственным способом их остановить. Но мы никогда не понимали, что их заставляло стать их такими. Может быть, если бы мы понимали, все бы закончилось по-другому. Томура убил столько людей. Он причинил боль стольким людям, и он понимает это. Шигараки причинил Деку боль через дорогих ему людям: вас, Тошитсу, Гран…        — Тебя, — перебила его резко Тоши. — Через тебя он тоже причинил Изуку много боли. Один за всех — это сила, предназначенная для спасения, а не убийства, — слова ей давались с огромным трудом. Осознание того, что произошло, ещё не пришло к ней в полной мере. Она просто не могла до конца поверить в это. — Вы нас этому научили. Мы понимаем, что эта сила изначально предназначалась для уничтожения зла. Но все предшественники, вы, Изуку отдали свои жизни, чтобы тянуть цепь до этого момента. И Изуку знает, что за этим всем есть другое важное ппредназначение. Скорее всего, у него нет другого выбора, кроме как убить, и он не знает, что ему делать дальше. Но мы знаем, что он хочет спасти того плачущего мальчика. Это Изуку. Это его мечта и предназначение.        Глаза, обрамленные тёмными кругами, выражали сильную печаль. В них было даже больше, чем печаль: и страстное сожаление, и побеждающее, и сострадательное.        — Моя жизнь в один мир стала театром, где я — чья-то кукла, которой можно вертеть как угодно. Мне тяжело. Невероятно тяжело. В моей голове находится ящик, внутри которого находятся тысячи запутанных кубков ниток, и я не могу взяться даже за один и распутать его. В один момент я отчаялась, забыла смысл жизни. У меня действительно нет больше цели стать героем — мечтой, которой я жила с детства. Я даже думала уйти из Академии, но, — Тошитсу резко замолчала, закусила нижнюю губу, а потом, помолчав немного, ярко улыбнулась, теряя слёзы на глазах. — Эти двое постоянно напоминают о моем истинном предназначении в жизни. Они, Изуку и Кацуки, — мой смысл жизни. Проучившись здесь, увидев каждого с другой стороны, стороны, которую ни один не показывал до этого, я наконец-то могу с гордостью сказать, что мне будет не жалко отдать за их будущее жизнь!        Молчал Кацуки и Всемогущий, молчала и Тошитсу. И в целом всё это складывалось в нечто большее, чем обычное неловкое молчание — затянувшуюся паузу в разговоре. Если бы ему довелось когда-нибудь действительно заглянуть ей в душу, он бы поняла, что для тех из них, кто способен глубоко чувствовать и кто осознал неизбежную ограниченность человеческой мысли, существует только один вариант ответа — молчание. Сила этого молчания исходила из его непосредственности. Бакуго почувствовал себя неловко и не решился что-то сразу ответить, не кашлянув прежде. Но его кашель, хоть и был громок, не вызывал никаких признаков насмешки.        — Смысл жизни не в том, чтобы ждать, когда закончится гроза, а в том, чтобы учиться танцевать под дождем, — задумчиво сказал Кацуки, почесав рану. — Помнишь, как в детстве мы играли в игру, где мы втроём — герои?        Тоши захотелось закричать от беспомощности. Его взгляд вынимал из неё душу. Она вновь ощутила это далёкое, почти забытое чувство страха охваченного жутким гипнозом удава, которому невозможно противостоять. Кацуки пронзительно заглянул ей в глаза так, что она вдруг испугалась, что он может заглянуть в самую глубину её души, прочесть все мысли.        — Несмотря на то что будешь делать, мы защитим т…        Разговор героя с учениками прервал шумный топот и голоса снаружи. Постучавшись, в дверном проёме оказался врач с документами:        Прошу прощения, — извинился он, поправив очки на переносице, — К вам посетители.        Звякнула цепочка, проскрежетала металлическая задвижка. Дверь распахнулась. В проёме появилась женщина в простой блузке с короткими рукавами. Сетка морщин в уголках рта и у глаз выдавала возраст. Высокий пучок, тёмные пряди обрамляли лицо. Зелёные глаза взирали тепло и радостно. Улыбка и слёзы появилась на её лице.        — Мама, — Тошитсу слёзно обрадовалась приходу родного человека как маленький ребенок, который не умеет ходить и только тянет руки.        Она увидела зарёванные зелёные глаза, исхудавшее тело, и ей стало страшно.        Она боялась представить, что творилось в её душе всё то время, которое она пробыла в забвении.        Не смогла выдержать её грусти, печали.        Мама молча поставила цветы на прикроватный комод и, сев на край койки, обняла Тошитсу так крепко, что та закряхтела от боли.        — Как ты? — спросила она, всматриваясь в лицо дочери, и не верила, что от этой весёлой, жизнерадостной девчонки практически ничего не осталось. Ссадины на руках, тени под глазами, шрам, замусоленная рубашка.        Мама с позволения Тошитсу подняла рубашку и посмотрела на забинтованной бок, от которого глаза заслезились ещё сильнее — от того, что её ребенок страдает. Она была отдала всё, лишь бы забрать эту боль себе.        — Не надо, мам, — Тоши резко натянула рубашку обратно и спряталась под одеяло. Ей было неприятно осознавать, что теперь она будет жить с этим до конца своих дней. Видеть каждый день шрам. Вспоминать те дни. — Как Шосоку? — спросила она, решив сменить тему.        Врач, который привёл маму, осматривал и беседовал с Кацуки о его самочувствии. Рядом с ними стоял Всемогущий, который внимательно слушал всё, что говорил врач, как-то по-отцовски переживал, уточнял, что-то спрашивал.        Взор Тошитсу под рассказы мамы переместился на забинтованную грудь Бакуго, а затем на Всемогущего, и, только сфокусировавшись на враче, она вдруг заметила, что в дверном проёме стоит кто-то ещё.        — Ты из агенства? — перебила Тошитсу маму, продолжая сверлить дверной проем взглядом и пытаясь разглядеть гостя. — Зачем ты туда ходила?        Понимая, про кого говорит девушка, мама внезапно помрачнела. Улыбка слетела с лица, брови сдвинулись к переносице, а глаза сузились, голос стал пронзительнее.        — Я была в агентстве у отца.        Тень сдвинулась от стены и прошла в палату. Молодая девушка в знакомом геройском костюме поздоровалась с врачом и Всемогущим. С героем она успела обменяться пару фразами перед тем, как они с Бакуго вышли из палаты.        Кто вошёл в её палату? Гость, которого она не желала бы никогда видеть, с которым ей предстояло остаться одной, отправиться в тот неведомый путь.        Тоши сразу узнала девушку — одна из сайдкиков геройского агенства отца. Скорее, её можно назвать напарником отца. Он всегда брал её с собой в сопровождение и только ей доверял свою семью. Поэтому неудивительно, что мама пришла в сопровождении агента отца, но есть свои странности — зачем? В городе все ещё опасно? Маме или её семье угрожает опасность?        Ей хватило одного взгляда вошедшего героя, чтобы по её телу побежали мурашки — взгляд у неё был недобрым. Не злым, а именно недобрым и тяжёлым.        «...это же я тебя в лесу зарезала... — страх Тошитсу мягко просачивался через кожу и заполнял пустоту внутри чёрным дымом, — так значит в лесу был...». Это было прекрасно и страшно. За секунду всё ей стало казаться ей пугающим, как катастрофа.        Часто немые глаза красноречивее уст. Лицо мамы угрожающе побледнело, а ладони неприятно затряслись.        — Тоши, — мама посмотрела сквозь слёзы на Тошитсу и протянула к ней руки. Они задержали взгляды на мгновение, и она увидела боль в больших глазах. Каждая частичка жаждала обнять её, прогнать эту боль. В ответ она протянула к ней руки и заключила в объятия, уронив тихое:        — Отец погиб.        Холодная дрожь пробежала по спине. Тошитсу боялась услышать именно эти слова. Внутри болезненно жгло. Схлынул горячий туман, когда вместе со слезами выплеснулся переизбыток горя, не вмещающегося в груди, и она почувствовала горькое опустошение внутри и жуткую, безбрежную пустоту.        — Соболезную, — прошептала героиня, сунув перед Тошитсу треснувший окуляр от геройского костюма. — Его нашли в лесу.        В ту же секунду всеми своими внутренностями Тошитсу ощутила волну неописуемого ужаса. В одно мгновение она увидела себя со стороны — совершенно ничтожную, без искорки веры в малейшую надежду, без шанса на спасение. Чрезвычайно больно осознавать, что ты стал виновником всего того, что произошло в твоей жизни.        Ты всё слышала. Ты всё видела. Ты всё знала. И тебе очень хорошо известно, в чём виновата ты лично. На твоей совести смерть людей. Но ты еще молода, тебе всего шестнадцать, впереди много лет, чтобы как следует осознать, в чем ты участвовала. Только никогда не говори «я не знала». Вот это уж точно будет преступление хуже некуда.        Она почувствовала себя виноватой перед матерью в том, что не понимала её горя, была холодна к ней и горда. Так теперь, осознавая ужасный и отвратительный обман, она чувствовала виноватой себя перед отцом, но только её вина перед ним была ещё больше, чем перед матерью.       Теперь от отца осталось только тело или вовсе кости, теперь он не знает и не волнуется о том, что его уцелевшая дочь живёт дальше; она далеко, и её сердце все ещё бьётся благодаря его самопожертвованию, хотя она уже готова пожалеть, что не спит вместе с ним в гнилой земле.