Любовь, смерть и киборги

Сидни нравилось наблюдать за людьми: было в них что-то непредсказуемое и одновременно неизбежное. Ему нравилось наслаивать людей книжных и реальных, находить схожие поведенческие алгоритмы, анализировать эмоции и предугадывать реакции. Орнелию он предсказывал с восьмидесятипроцентной точностью. А с Клэр — Сидни редко так называл ее в мыслях, хозяйка и хозяйка, — процент пока не поднимался выше двадцати трех. Например, сейчас он смоделировал два дальнейших сценария: в первом Клэр испугается, смутится, попросит выйти из комнаты или позвать родителей — вероятность наибольшая, исходя из данных о синдроме Рёмёсе, у нее не было половых партнеров и она не станет настаивать на физическом контакте с ним. Во втором сценарии Клэр сублимирует боль, страх, чувство вины в сексуальное желание, обычно подавляемое за отсутствием объекта. Уровень агрессии низкий, значит, инициатива будет лежать на нем. Когда модели были составлены, Сидни открыл глаза. Клэр смотрела на него с нечитаемым лицом. Микросокращения лицевых мускулов отражали легкое чувство досады, но это все, что удавалось прочесть. Гормональный фон не колебался, пульс ускорился с момента пробуждения, но тоже в пределах нормы. Клэр отобрала у него руку и села, посмотрела в окно. — Сколько времени? — хрипловато спросила она. — Семь часов двадцать минут, — сверился с терминалом Сидни. — Ты давал отчет о приступе Аманде или Уиллу? — Нет. К его удивлению, Клэр облегченно выдохнула. — Пора в универ. С тобой. Сидни знал динамику ее состояния, ее загрузили вместе с полной, чудовищно малой базой по синдрому. На долю учебного времени приходилось в среднем десять процентов приступов — очень хороший результат, свидетельствующий о высоком уровне самоконтроля. Правда, за последний месяц общее число приступов возросло в геометрической прогрессии — и будет расти дальше, — и теперь надзор требовался постоянно. Зафиксированная максимальная продолжительность жизни у больных с синдромом Рёмёсе составила двадцать шесть лет — у троих объектов за сто лет статистики. Минимальная — полтора года. Клэр шел двадцать второй год.

***

Асцелльский университет имени Рейнольдса был крупнейшим в этом рукаве галактики — его кампус занимал целую агломерацию городов с миллионными населениями. Сто восемьдесят четыре факультета, пятьдесят три корпуса с условиями, приближенными к земным, тридцать девять изолированных куполов с адаптированной атмосферой для анаэробов, пять с половиной тысяч преподавателей и бесконечная вереница студентов — очников, заочников, вольных слушателей, получающих первое, дополнительное, второе, третье, двадцать пятое образование. Корпус, объединивший под своими сводами факультеты искусствоведения и культурологии, был скорее похож на дворец лесных эльфов — или на полигон для отработки дипломных проектов факультета биотехнологий ботанического отделения. С земли он выглядел как лес мэллорнов, обтянутый зеленой мелкоячеистой сеткой — каким-то гибридным плющом. С воздуха это была огромная зеленая витая восьмерка, в которую, как в венок, вплетались цветные пятна — генетически модифицированные кустистые лишайники. Парковые аллеи плавно стекались к ступеням римского фасада с ионическими колоннами — парадный вход. Девятнадцать остальных были выполнены в готике, барокко, модерне, постмодерне, конструктивизме, деконструктивизме, космомодерне и прочих порождениях людской и иноземной фантазии. Сидни как можно незаметнее фиксировал все полученное изображение, чтобы потом подробнее рассмотреть, разобрать на кусочки и снова склеить в нецифровой памяти. Клэр украдкой погрозила нависшей на тропинкой лиане, обожающей приветствовать гостей плевком осклизлых семян на голову. Лиана смутилась и поджала усики. Она не забыла, как за ней на прошлой неделе безуспешно гонялась группа второкурсников-биотехников с нейросачками. В холле факультета было прохладно и немного сумрачно после солнечной улицы. До конца первой пары оставалось десять минут, и Клэр не торопясь пошла к винтовой оплетенной вьюном лестнице на второй этаж. — Сидни! — Шагнув на первую ступеньку, она заметила, что он отстал. Киборг стоял у стены, разглядывая картину. Таких здесь было много, опоясывающих весь холл, висящих в несколько рядов. — Подарки факультету, — пояснила Клэр, подходя. — Или Асцелле в целом, а управление передаривает нам. Картины дарили не самые лучшие — их можно продать подороже на аукционе — и не самые худшие — все-таки давать специалистам откровенную халтуру на всеобщее обозрение стыдно. Первым от входа висел реализм — до сих пор оставались неплохие художники, верные классике. Сидни задумчиво долго вглядывался в сельские и городские ландшафты, лица (или все-таки морды) написанных авшуров, людей, детский дворик и брошенную игрушку. С более равнодушным лицом прошел дальше к импрессионизму, дошел до примитивизма. И только у «В нем что-то от моря» Диреро остановился. Клэр с интересом наблюдала за ним. Чистый сюрреализм, ближе к верху перетекающий в абстракцию, — какие-то изрезанные неровные многоугольники, квадраты и круги. — Что ты здесь видишь? — не удержалась она, зная, что киборг «видеть» абстракцию не может. Процессор не может идентифицировать сюр — для этого нужно сознание и, что важнее, подсознание. — Здесь нет моря, — бесстрастно ответил киборг. — Это древние каменные стены, залитые солнцем. И лоза… виноградное поле, возможно. Мост… или нет. Просто небо, бесконечное небо с изрезанными шестеренками-временем облаками… Сидни замолк на секунду, и Клэр уже решила, что он договорил, когда он, поколебавшись, все-таки произнес: — Как хорошо лежать на дне у беловинного заката, Как хорошо вдыхать рассвет из желто-дымного муската, Как хорошо не видеть свет в глубинах светового года, — Как хорошо никем не быть в тисках Вселенной-антипода. Для Клэр время замерло. Сердце, скакнув, резко ускорилось. Сидни моментально это уловил, невесомо обхватил пальцами ладонь, второй рукой выхватив лекарство. Клэр только мотнула головой — приступа не будет, все под контролем. Почти под контролем. Они не заметили, как пара закончилась, а с лестницы начали спускаться студенты. — В нем что-то от моря, в нем что-то от суши — В нем что-то от тех, кто всегда недослушан… — проникновенно продекламировал подошедший к ним парень. И тут же задорно улыбнулся. Курносый нос, веселые русые вихры и веснушки на бледных щеках не давали серьезно воспринимать вычурный деловой костюм с винтажной булавкой для галстука. — Кройский, «К Диреро» — опознала Клэр строки. — И тебе здравствуй, Лень. — Она слегка улыбнулась, неназойливо поглядывая на спутницу однокурсника. Высокая хрупкая брюнетка с индейскими высокими скулами и черной копной волос настороженно рассматривала ее и с куда большим интересом — Сидни. Тот изобразил вежливое внимание. Леонид был более непосредственным: — Не представишь спутника? «Они не поняли, что Сидни Irien… С такой удачей можно не говорить…» — А вы киборг, да? — непосредственно спросила девушка, протягивая руку. — Я Анжелика Лендер, первый курс… Клэр внимательно посмотрела на Сидни, пытаясь понять, чем он себя выдал, и ничего компрометирующего не нашла. Показалось, что его губы дрогнули в улыбке. Киборг принял руку, но вместо того, чтобы просто пожать, ловко перевернул тыльной стороной вверх и склонился в едва намеченном поцелуе. Анжелика опешила, отдернув руку, как только ее отпустили. — Да, Сидни киборг, — призналась Клэр, глядя больше на Леню, чем на девушку. — Воу! — выдохнул тот. — Как-то от тебя не ожидал. Леонид обожал косить под недалекого паренька, а потом резко обезоруживать собеседника всем блеском своего красноречия и эрудиции. Это было едва ли не любимое развлечение одного из лучших студентов факультета. Тем не менее, меру он знал и с хорошими знакомыми вел себя ровнее. Клэр была хорошим знакомым. Настолько, что Леня был посвящен в ее проблему. — Эксперимент. Социальный. О восприятии абстрактного искусства искусственным интеллектом, — парировала Клэр с каменным лицом. Леня только поморщился. — Он моя сиделка, Лень, — негромко призналась Клэр. — Хотя, знаешь, погуляй с ним как-нибудь по нашей галерее или запасникам — узнаешь много нового. — Воздержусь, пожалуй, — осторожно отказался он, но руку киборгу пожал. — Лика — моя протеже, — решил он отвлечь запунцовевшую девушку. — Вот знакомлю ее с нашей alma mater. Ты же знаешь, студенческое общество помогает адаптироваться новичкам и… — Избавь меня от подробностей, — простонала Клэр, зная, что о своей общественной деятельности Ленчик способен распространяться часами. — Скажи лучше, почему так мало народу? Пары отменили? — Не совсем, — не обиделся Леня. Он в целом был существом необидчивым. — Сегодня с лекцией приехали. Профессор Вильман — слышала о таком? — Это который критик? — глаза Клэр чуть сощурились, пульс ускорился. — Ну да, — беспечно ответил Леня. — О, подожди! — дошло до него. — Это же он вечно набрасывается на Зиму Блю! Я хочу это видеть! — Что видеть? — Как ты его разнесешь! — Я не пойду туда! — опешила Клэр. — Давай! — не сдавался Леня, подхватывая ее под руку и таща к лестнице. Клэр беспомощно оглянулась на Сидни. Тот меланхолично разглядывал картины. Он прекрасно чувствовал, что она не напугана, не сильно против и вообще сопротивляется по инерции. — Ну, покажи класс первокурсникам! — зашел с другой стороны Ленчик. — Они же в жизни не видели вживую настоящие культурные дебаты, а не то убожество, что показывают по новостям! Лика, ну, в самом деле, ты бы хотела такое увидеть? Судя по вспыхнувшим в глазах кивнувшей девушки огонькам, еще как хотела. Да и в целом была азартна. — Отпусти, сама пойду, — сдалась Клэр и мрачно зашагала к аудитории. И добрый час слушала, в какой заднице находится современное искусство. — Со времен волны инопланетного — относительно Земли — искусства в наших музеях не появилось ничего нового или хотя бы эстетичного, — экзальтированно вещал профессор. — Современный рынок искусства наводнен подделками, шарлатанством и дилетантскими выходками! В погоне за вниманием журналистов и любителей современные художники — нет, их нельзя назвать художниками! — выдают один эпатаж и никакого искусства. Время человеческого искусства прошло, наш культурный универсум медленно гибнет и утягивает за собой целую цивилизацию в болото массовой культуры. Сидни с начала лекции держал руку на пульсе Клэр, но она не выдавала избыточных реакций, только мрачно глядела на сцену и изредка встряхивала волосами. Леня откровенно сиял, попеременно поглядывая на Вильмана и Клэр, а Лика оглядывалась вокруг с видом весьма скептичным: ей не была особо близка тема умирающего искусства. — Кем стать выпускникам этого факультета, спрашивают меня — продолжал профессор Вильман. — В наш декадентствующий век остается только одно — уйти в прошлое, уйти к лучшему. К чему критики, когда нечего критиковать? К чему галереи, когда нечего там выставлять, чтобы сделать людей лучше? К чему искать новые таланты, когда они не рождаются? Нам остается прошлое… Вопросы? — Устав говорить, он потянулся подрагивающей рукой к стакану с водой. — А что вы думаете о неокосмомодерне? — встал какой-то парень с первых рядов. Профессор сухо усмехнулся. — Когда человечество вышло в космос — это был прорыв. Неизбывная надежда на будущее, лучшее, разумное… вечное. Люди ждали, что вот-вот подойдут к порогу бессмертия — и одновременно раскроют тайны прошлого. Что освободятся от оков Земли — да, дома, — но дома, в котором люди задыхаются от тесноты и нехватки воздуха. Вот из этого вырос космомодерн. А что, по-вашему, неокосмомодерн? Есть ли он? Я вижу одно название, читаю его в заголовках второсортных статей. Но не вижу ни единого подтверждения. — Зима Блю, — послышалось из зала. Леня сделал стойку на говорящего, но девушка смутилась и села. Профессор тихо рассмеялся. — Величайшее надувательство в мире, что я знаю! Неизвестно откуда взявшийся турист-экстремал в реалистичной манере пишет космические пейзажи и вставляет туда голубой квадрат. Жалкая пародия на Малевича и Кляйна, причем профанная. А последние работы, отдающие гигантизмом — что они, как не чистая спекуляция на внимании общественности? Я знаю, что создается его персональная галерея, и это кажется мне несколько… неуместным. Тот, кто стоит у ее истоков, или неудежимый оптимист, или авантюрист, или глупец. Да? Когда Клэр встала, зал замолчал. Прекратились перешептывания, жужжание видеофонов, клацанье замков сумочек и шорох бумажек. Все-таки она была известна в учебных и научных кругах. Сидни подобрался: без тактильного контакта следить за ее состоянием стало сложнее. — Меня зовут Клэр Маркхэм, — начала она, как будто он не знал ее имени. — Я личный агент Зимы Блю. Я занимаю эту должность не так много лет, но научилась различать людей, обращающихся к работам Зимы. Я не стану читать дифирамбы тем, кто приходит к ним снова и снова, ставить на них штампы людей прогрессивных, романтичных, со свежим взглядом… Это не всегда верно, а люди, приходящие на выставки, совершенно разные. Но я знаю и другую группу. И у меня есть догадки о том, кто к ней принадлежит. Как правило, это люди, потерявшиеся в нашем времени. Люди, переживающие личную драму желания и невозможности вернуться к истокам, замкнуть круг, выпасть из линейной историчности этого времени. — Профессор поперхнулся и закашлялся, пропустив момент, когда мог еще ее остановить. — Им не повезло родиться в то время, когда человеческий культурный, эстетический универсум больше не вернется на прежний уровень. Первый шаг он сделал, вырвавшись из классической живописи и уйдя в сюрреализм и кубизм. Второй шаг был сделан, когда человечество вырвалось в космос. И я, надеюсь, доживу до дня, когда ему придется, с болью и натяжением всех сил, вырваться на уровень третий. Тот, где нет борьбы. Человек не умеет жить без борьбы, как и многие другие расы. Наше подсознание выдает творчество только в конфликте, рождает его в крови и страданиях. Все прекрасное, что есть на Земле и в нашей культуре, было создано в муках. А теперь мы стали свободными и не знаем, как творить, что творить, для кого… Искусство оказывается в кризисе, как это было в XXI веке. Мы сейчас почти свободны. И последний наш враг — это мы сами, наша ограниченность и конечность нашего времени. Кто не осознает эту борьбу — обречен на одну бесплодную критику. Личные драмы можно и нужно переносить в искусство — оно ими и питается, но нельзя тем, чья роль — помогать, анализировать, воспринимать логически. Искусство не умирает, профессор, как вы писали в своем последнем очерке. Оно перерождается. Когда я смотрю на картины Зимы, у меня обрывается сердце. Пару раз в прямом смысле. — Она скованно улыбнулась, впервые за свою речь. — Я вижу тоскливый и страшный поиск истины внутри себя, когда внешний мир открыт, познан и прекрасен. Космос прекрасен. А человек — все еще нет. Я хочу увидеть очередной шедевр Зимы Блю. Я хочу показывать его творчество другим. Я хочу и дальше видеть, как замирают перед его работами журналисты, банкиры, космолетчики, врачи, ученые, мошенники, убийцы… Вы правы, я оптимист. Не могу сказать, что я авантюрна, выставки — моя работа. И я не огорчусь, если окажется, что я глупа. Если этими тремя вариантами исчерпывается ваша оценка моей работы, мне остается только извиниться и сказать в свое оправдание, что я верю в неокосмомодерн — искусствоведение всегда отставало от искусства, в этом оно похоже на историю. Великое оно видит на расстоянии. Я верю в Зиму. Простите, профессор, но вам я не верю. Она тяжело опустилась, и Сидни моментально высыпал ей на взмокшую ладонь горсть подготовленных таблеток и второй рукой подал воду с растворенным успокоительным. — Кажется, — с трудом проглотила воду Клэр, — нам лучше уйти. Она не обернулась, выходя, и не увидела, с каким восторгом и удивлением смотрели ей вслед.