---
На вечере памяти будто слишком много места – столы, раньше забитые солдатами, теперь зияют пустотой. Феликс мало кого знал, но чувствует потерю остро, как если бы у его тела что-то ещё забрали, кроме глаза; это объединяет с альфами, молча ждущими прихода капитана, улыбающимися, стоит столкнуться взглядами. За эту миссию начальство приказало выдать выжившим знаки отваги – не медали, но что-то на них похожее, чтобы «дать попробовать победу на вкус». Всё же вместо запланированного разведполёта легионеры попали в засаду; просчёт руководства, стоивший двух десятков жизней, наспех пытаются закрыть громкой похвалой, и дураки поведутся. Так сказал Минхо, которому разрешили прийти, но никто на его слова не обратил внимание. Капитан Пак – не один; возможно, поэтому он выглядит не так устрашающе, как обычно, даже выражение лица какое-то живое. Его запах, как всегда подавляюще-сильный, насыщенный гранатовый, вдруг приятен в своей горечи, почти не пугает. Позади него, в парадной пурпурной форме небесного легиона, идёт омега, шаги почти бесшумные. Феликс не может не смотреть, даже дыхание перехватило – изящный, с серебром подрагивающих волос, устремлённый вперёд взгляд. И тонкий, едва пробивающийся аромат белых нарциссов, который солдаты, забывшись, пытаются поглубже вдохнуть. Если и есть на земле безупречная омега, то она – у Пак Чанёля. Феликс чувствует себя таким ничтожным с этим искусственным глазом и пятном ожога от взрыва. Постепенно зал наполняется другими людьми – командующими, капитанами, в числе которых и инструктор Шин Хосок, совсем взъерошенный, прихрамывающий и постоянно на кого-то ругающийся; Феликс с удивлением узнаёт в альфе, поддерживающем его за руку, своего лечащего врача, с притворно-наивной улыбкой сносящего каждый упрёк. Внутри уже не так пусто, шума становится больше. Несколько солдат подсаживаются к Феликсу за стол, так что пустые разговоры с ними отвлекают. Минхо по-прежнему нет, возможно, он совсем не придёт – завтра подпишут приказ о его переводе в земные легионеры. Он ничего не потерял – и Феликс, и Хёнджин живы – так что всё логично, незачем приходить. Когда главнокомандующий встаёт, чтобы сказать речь, солдаты подрываются с мест, прикладывая к сердцу кулаки – жест, выражающий преданность армии. Слова мужчины в годах, такие напыщенные и патриотические, проходят мимо Феликса, который по-прежнему не сводит взгляда с омеги капитана. Смотрит перед собой, ничего не видя, спина прямая, а лицо – без эмоций. Даже когда Пак Чанёль склоняет голову, чтобы что-то сказать, глаза остаются пустыми. Окончание речи тонет в одобрительном гуле солдат. По одному, называя имя, статус и заслуги, вызывают для вручения знаков отваги. Феликс не может не думать о том, что Хёнджин почти не хромает своей ногой – и не скажешь, что под формой протез. Когда главнокомандующий громко возвещает «Ли Феликс, омега», Феликс несколько секунд не может осознать, что речь о нём. Альфам приходится подтолкнуть, шептать «эй, это тебя, выходи», потому что понять, что происходит, не получается. Главнокомандующий держит в больших мясистых руках алый значок, звезду, похожую на ту, что в школе давали за отличную учёбу или за победу в соревновании. Он почти протягивает руку, чтобы закрепить значок на чужой груди, как останавливается. «Пусть наш капитан Бён Бэкхён это сделает, раз он тоже омега». Что-то ещё говорит о «чести». В зале становится так тихо, что слышно, как снаружи зала, на улице, ветер налетает на деревья. Скрип отодвигаемого стула почти режет слух; выйдя из-за длинного стола, за которым собралось руководство, омега Пак Чанёля идёт прямо к Феликсу, сжавшемуся от непонятного ужаса перед этим человеком. Взяв в тонкие, изящно-бледные пальцы значок, он подходит к Феликсу так близко, что можно почувствовать запах его волос. Аккуратно продевает иголку через плотную ткань формы. Расправляет место, чтобы убедиться, что нет лишних складок. Подняв голову, Феликс чувствует, будто из груди разом выбили весь воздух: ощущение невыразимой, какой-то нечеловеческой боли идёт от чужих глаз, запах становится горьким, разрывающим нутро. Рука легко ложится Феликсу на шею, приподнимает подстриженную чёлку. Холодные кончики пальцев прикасаются к шраму, а затем слышится новое имя очередного героя. Вся боль от этого звука вдруг исчезает из взгляда Бён Бэкхёна, как если бы не было никогда - секунда, и остаётся только искусственная улыбка, от которой Феликсу страшно. Возвращаясь на место, он почему-то ищет глазами Хёнджина. Но жизнь всё же наполняет зал – появляется еда и вино, никто за солдатами и за тем, что они делают, уже не следит. Чем больше проходит времени, тем больше Феликс получает комплиментов, только теперь от них становится как-то грязно. Пытаясь поддержать беседу, он всё равно отворачивается туда, где Бён Бэкхён за весь вечер ни к чему не притронулся; Пак Чанёль постоянно к нему обращается, но будто разговаривает с мертвецом. Только один раз омега тянется к высокому бокалу с вином, но не успевает сделать и глотка – капитан быстрым движением выдёргивает его из чужих пальцев. Бён Бэкхён резко встаёт из-за стола. Возможно, впечатлений на сегодня слишком много. Феликсу нехорошо, он пытается вывернуться из хватающих рук, хочет уйти в общежитие, чтобы никто больше не рассказывал странных историй и не пытался его развеселить. И чтобы никто не обнимал. В голове какой-то туман густеет, жар ударяет в виски. Феликс бредёт сквозь столы и скамейки, почти ничего слыша, кроме стука собственного сердца. В коридоре прохладно, намного лучше, чем внутри. Если бы здесь был Минхо, было бы ещё лучше, он бы точно знал, что делать с ноющей головой. Минхо всегда знает, что делать, он самый старший, поэтому с ним безопасно. Нужно дойти до комнаты, а там просто постараться уснуть, но Феликс петляет по коридорам, не зная, куда ведёт следующий поворот. Он всегда с трудом ориентировался по картам, поэтому и лишился глаза на миссии, залетев не туда и попав под обстрел. В нос вдруг с силой ударяет запах гниющих, каких-то кисло-красных нарциссов, и омега замирает прямо у поворота. Пахнет так сильно, что можно задохнуться. Бён Бэкхён и Пак Чанёль. Не слышно, о чём они говорят, но когда Бён Бэкхён отвешивает капитану звонкую пощёчину, Феликс едва сдерживает вскрик. Ещё одну, ещё. Тяжело дыша, омега размахивается для нового удара, но Пак Чанёль вдруг падает на колени, прямо в своей красивой выглаженной форме, и слышен стук его протеза о бетон. Он обхватывает чужое тело и прижимает к себе, прячет голову и вроде бы что-то говорит. Остаётся неподвижным даже тогда, когда Бён Бэкхён начинает бить. Яростно тягать за чёрные волосы, сжимая их пальцами. Крики уже слышны – «отпусти меня», «умри, просто сдохни», «я тебя ненавижу», но капитан послушно всё принимает, даже не пытаясь защититься. Бён Бэкхён плачет и кричит. Его замершие в воздухе руки сильно трясутся. Нужно уходить, пока никто не заметил. Феликс пытается сдвинуть тело, парализованное из-за жара и этого невыразимо тяжёлого смешения запахов, всё же получается сделать несколько шагов. Шатаясь, он в какой-то момент понимает, что почему-то дышать становится легче. Не знает, из-за чего, но это не важно. На следующем же повороте он сталкивается с кем-то - отшатнувшись от испуга, врезается в стену. Даже быстрее, чем успеет сообразить головой, чем-то внутри понимает, кто перед ним. Тяжело дыша, почти с хрипом, Хёнджин смотрит на него пугающе пристально. - У тебя началась течка, придурок. Феликс смеётся, потому что это невозможно. А потом вспоминает, что перестал пить таблетки после приступа.мы, особенные
23 июля 2019 г. в 16:36
Всё, что Феликс чувствует – запах.
Он опережает любой звук, притупляет самую мучительную боль – всегда рядом, даже за закрытыми глазами, пробирается под кожу и кости, согревает своей тёмной кофейной терпкостью. Просыпаясь и засыпая, Феликс дышит лишь им, так что порой даже кажется, что он – единственное, из-за чего ещё держится. Из-за чего вообще пришёл в себя. Запах Хёнджина позволяет терпеть любые страдания, и от этого внутри что-то безнадёжно пачкается.
Феликсу потребовалось больше времени на восстановление. Впрочем, никто от омеги другого и не ждал. Так странно, что только один глаз видел, а за веком другого, если прикоснуться, была непривычная пустота - покрытая огрубевшей, обожжённой огнём кожей, она никак не могла быть его собственной. Почти как в детстве, когда, играя, закрываешь пальцами половину лица, только сейчас от этого совсем не весело. Волос стало меньше. Феликс тогда всё чувствовал как в бреду. Слабо пульсировало что-то внутри головы, получалось только стонать, чтобы привлечь хоть чьё-нибудь внимание, показать, что жив.
И первым был Хёнджин.
Он опирался на изголовье металлической кровати и смотрел на Феликса так, как никогда не смотрел до полёта – с тревогой и страхом, кривящими его красивое, сильно побледневшее лицо. С трудом отбросил одеяло, он чуть поворачивал чужое тело, пытаясь что-то найти на простыни. Его рука, прикасаясь, дрожала. Запах переполнился чем-то пугающим, когда он всё же взглянул Феликсу в лицо и увидел, что тот в сознании – но это не было отвращение. Что-то другое, что Феликс не успел понять, потому что Хёнджин быстро отвернулся и стал кричать, зовя медсестру. Его кофейный запах совсем скоро перебил искусственный спиртовой.
Больше Хёнджин не подходил.
Когда у Феликса получилось сидеть без чужой помощи, стали приходить выжившие легионеры. Любые встречи проходили только в присутствии Минхо, который оставался в палате до самой темноты, иногда даже ночевал, засыпая у кровати Хёнджина (но за это несколько раз получил выговор). От Минхо никак не пахло – он ведь бета, - но из-за этого рядом с ним было хорошо. Спокойно и безопасно. Он будто разбавлял разъедающую плоть теплоту альфы на соседней кровати, снижал давление, росшее у Феликса внутри день ото дня. А когда приходили другие, Хёнджин в их запахах почти терялся.
Выжившие были приветливы. Они шутили, указывая на повязку, которую Феликсу выдали до тех пор, пока не подготовят для операции протез, показывали свои ранения, почти хвастаясь. Приносили сладости и цветы, которые рвали у входа в лазарет, совсем как ребёнку. Или как настоящему омеге, которым он мог бы быть. Они им даже гордились, называя «наш боевой малыш», и это было приятно. Феликс краснел и отмахивался, но чувствовал, что расслабляется в окружении этих тёплых, полных восхищения слов. А когда Минхо уставал от шума (или видел что-то, что не нравилось), то выгонял всех из палаты, угрожая позвать старшую медсестру. Он съедал большую часть подарков и обрывал цветам лепестки, говоря, что от всего этого может пойти аллергия. К Хёнджину никто не приходил – возле его кровати не останавливались дольше, чем для короткого приветствия.
А потом Хёнджину поставили протез, так что он смог уходить из палаты, возвращаясь только для сна.
Феликсу вставили новый глаз с искусственным интеллектом, почему-то голубой.
И всё же, причина, по которой Феликс мог засыпать, не так сильно боясь вернуться в воспоминания, оставалась неизменной. Запах альфы, такой комфортный и глубокий, подменял собой тревогу и сны, но всё равно не справлялся с самыми страшными из них. Иногда Феликс просыпался с криком, весь мокрый от слёз и не способный ничего сказать; всхлипывая, он падал обратно в постель и укрывался с головой. Возможно, ему только казалось, что запах становился сильнее, а может, он убеждал себя в этом, пытаясь обмануться тем, что не один.
Хёнджин ни разу с ним не заговорил, даже не посмотрел в сторону.
Медсестра, заботившаяся о них, была бетой, как и Минхо. Несмотря на то, как безжалостно она относилась к посетителям, её руки всегда касались заботливо, почти не причиняя боли, а улыбка будто быстрее заживляла раны. Бэ Джухён, кажется – говорили, что хорошо она относится только к омегам, ради которых может и с врачами спорить о лечении. Но никто с ней не хотел ругаться, альфы расступались в коридоре, боясь столкнуться или случайно дотронуться. Даже Минхо, называя «злобной мышью» (когда за что-нибудь получал), говорил, что, всё же, быть под её присмотром – лучшее, что могло случиться, и не было поводов ему не верить.
Часто вместе с ней приходила врач, молодая и всегда помято выглядящая альфа – проверяла протезы. Феликсу она понравилась. Много шутила и смеялась, хотя шутки не всегда выходили забавными, не было страшно, когда тёплые пальцы прикасались к глазу. Не хотелось отдёрнуться, несмотря на её гендер; Кан Сыльги пахла яркой фруктовой жвачкой, чем-то весёлым из детства, голубым и ярким малиновым, и бояться её не получалось. Ещё один врач, тоже альфа, осматривал уже тела; каким-то образом Минхо с ним оказался даже больше, чем знаком: мужчина, заходя в палату, в небольшом пакете приносил для беты жутко выглядящее печенье. Минхо ел его один, говоря, что запросто можно отравиться, лучше не рисковать.
Наедине Феликс с Хёнджином оставались только поздно вечером.
После одной ночи, за несколько дней перед выпиской, Хёнджин потребовал другую палату.
Минхо всё не приходил – наверное, занимался своим переводом. За окном зашумел дождь, сплошной серой стеной накрывший весь корпус. Нечем было заняться. При всём технологическом развитии мира и фантастических достижениях науки, позволяющих летать в космос и создавать биопротезы, в лазарете не было ни телевидения, ни даже нормального интернета. Впрочем, общежитие мало чем отличалось, иногда приходилось бегать по коридорам, чтобы словить сигнал – Феликс всегда думал, что это смешно и странно.
Делая шаг вперёд, человечество всё равно отстаёт где-нибудь, это неизбежно.
В городе, где разрывная пропаганда льётся из каждого окна, где прямо с улиц призывают то голосовать, то бунтовать, то купить новый транслятор, невозможно себе нечто подобное представить. Обилие возможностей заглушает здравый смысл, всё доступно от одной только мысли, даже если от этого уже тошнит. А здесь, в далёком корпусе почти у границы резервации, где ещё немного, и откроются заброшенные, выжженные земли человечества, можно просто лежать в тишине, слушая дождь. И тело будет ныть от сырости и того, что рядом кто-то, бесконечно тебя презирающий, но всё же способный сохранять твоё слабое, жалкое тепло.
Феликс не сразу услышал, что Хёнджин стонал. Скорее, понял, что что-то не так, из-за запаха, резкой горечью осевшего в груди. Хёнджин спал и метался по кровати, рот упрямо скривился – так, что стали видны крепко стиснутые зубы. Он не просил о помощи, точно не от Феликса, но тот ничего не смог с собой сделать, ноги сами повели к чужой кровати. Хёнджин не простит, что Феликс его трогал – что проводил пальцами по напряжённому лицу, убирал налипшие на лоб волосы; что наклонялся так близко, что различал совсем тихие всхлипы, сотрясающие это сильное, молодое тело; что не смог себя сдержать и прикоснулся губами к шее, там, где запах чувствовался сильнее всего, и застыл так, боясь шевельнуться.
Хёнджин мог убить за такое, но Феликсу было всё равно.
Дождь лил ровно, не слабел и не усиливался, только смазывал мир за окном так, что всё казалось ненастоящим, совсем потемневшим от тоски; дыхание Хёнджина почти выровнялось. Сердце у Феликса билось так сильно, что за стуком не слышались мысли, а может, их просто не было. Он попытался отойти, пока не стало слишком поздно, но стоило только сделать несколько шагов назад, как рука Хёнджина больно схватила за пальцы. Он спал, никаких сомнений не было, но держал очень крепко, не позволяя уйти.
Феликс всегда думал, что нет ничего хуже надежды.
Душащей, заставляющей умирать с каждой новой секундой веры в то, что всё может быть иначе.
Он оставался рядом до тех пор, пока альфа не выпустил руку.
Феликс просто ничего не мог с собой сделать.