Мы, люди

У деревьев листья шёлковые, легко мерцающие под ветром, и кружевной узор их беззвучно рассеивается по песку. Бэкхён смотрит в растрескавшееся от времени окно, но ничего не видит. Ни зелени новой листвы, ни голубизны яркого полуденного неба. В безжизненно опущенной руке тревожным пятном холодеет пистолет, пальцы сжимаются и разжимаются, всё никак не могут согреться, пусть даже тёплое солнце пробивается в комнату. Жизнь – не для всех. Не для тех, кто себя потерял. Уродливые чёрные ветки всё равно ведь остаются, сколько не прячь, и ненависть тоже. Даже если утопить в любви, переполниться и задохнуться. Нужно только поднять руку. Всё тут же закончится. В этом заброшенном амбаре, где когда-то хранили зерно и припасы, никто не найдёт. По крайней мере, не сразу. Свет, пробиваясь сквозь рыхлые щели, полон пыли и воспоминаний, от которых становится хуже. Страшнее, слабее. Живее. До какого-то нелепого отупения внутри, от которого мир вокруг тоже блекнет. Тишина в голове у Бэкхёна гудит тёмными мыслями, сопротивляться которым нет сил. Просто сжать крепче пальцы. Он существует, не живёт. В череде бесконечных убийств и попыток хоть что-то исправить, в разрывающей жалости к детям, которые жили бы вместо него. В любви к этим детям, которым сам закрывал глаза. Навсегда. Кого хоронил на заднем дворе, давая имена – без чьей-либо помощи или поддержки. Бэкхён не должен был рождаться. Красивая вещь, что сломалась при первом ударе, что сделана слишком непрочно, чтобы иметь другой смысл. Ствол пистолета гладкий и холодный, змеёй затаился в ладони. Бэкхён хранит его очень давно, война никогда не закончится, потому что люди – всего лишь люди. А кто-то потом устроит парад из перебитых страхом солдат и расстреляет кричащих. Не сразу, нет, – когда отгремят победные трубы и опустеют улицы, появятся люди в масках. Ночью. Очень тихо. Всё кончится быстро, будто и не было, не останется ни следа от сопротивления. Только слухи вокруг корпусов, правдивые или нет, но кто такие солдаты, чтобы в приказах сомневаться. Убивай, или будешь убит. Рука Бэкхёна слабо тянется к животу, проникает сквозь плотную ткань военной формы. Лёд пальцев сталкивается со слабым теплом, заставляя вздрогнуть. Нужно было оставить этого ребёнка. Ради будущего, которое, может быть, будет ещё спасено. Ради жалкой попытки придать себе смысл и найти хоть какую-то цель, чтобы не видеть больше, не слышать Чанёля, который тоже не умирает, хоть и не может всё это выносить. Их боль – одна на двоих, почти одинаковая. Бэкхён открывает рот и до самого нёба проталкивает в себя ствол пистолета. Птица в небе, на секунду заслонив солнце, коротко взмахивает крыльями.

---

Минхо раньше не замечал этого здания, изветшавшего от времени, просевшего и перекосившегося, но всё ещё держащегося, как и не чувствовал до этого, что лето может не греть. Трава может казаться серой, небо – линять, как сотни раз перестиранная одежда. Место, где никто не найдёт, на территории военных частей найти трудно, но оно есть. На границе с лесом, далеко за частные дома капитанов и всё ближе к стенам. Минхо просто идёт, куда идётся, и от этого будто бы легче. На самом деле нет. Он потерялся. Поступление в «Легион» было целью, жизнью, Минхо не особо думал, что будет после. Что-нибудь как-нибудь сложится само, и вот он стоит перед разрушенным штабом земной обороны, а секунду спустя летит к Марсу, чтобы проделать такую же дыру, как сделали с его домом. Будет убивать, если придётся, предавать. Будет выполнять самые безумные приказы, лишь бы отомстить, терпеть и держаться, лишь бы заполучить своего биоробота. Минхо не хотел ни с кем «лишним дружить» - как и ввязываться в чужие тайны, но вот он хочет забиться в самую тёмную дыру из-за того, что слишком к сердцу принимает чужое. Минхо инстинктивно падает на землю, когда резкий сухой выстрел разрывает воздух. Выживать давно научился. Пахнет прогревшейся землёй и древесиной, почти как бараки беженцев из детства. Ни звука не следует после, всё вокруг застыло от напряжения; ползком пробираясь вперёд, Минхо пытается думать, но голова пустая. Пальцы автоматически цепляются за ещё слабую зелень травы, вспарывают песок, и на сгибах ткань формы светлеет от поднимающейся пыли. С собой никакого оружия, даже ножа нет. Минхо не знает, что увидит внутри, в переливчатой светотьме амбара, но, бесшумно выпрямляясь и прижимаясь к крошащимся стенам, надеется, что это не тот, кого он знает. Что бы ни произошло, пусть этот будет не тот, кому Минхо... Шаги, нервные и быстрые, шорох одежды. Короткий, какой-то металлический всхлип. - Не смей идти туда. Голос над самым ухом, возможно, испугал бы кого-то вроде Феликса, но Минхо тут же перехватывает контроль над дёрнувшимся телом. Знакомый голос, тёплой волной пробежавший по шее, неожиданно сильные пальцы, накрывшие рот – из Чонина бы вышел отличный солдат, если бы не глаза, полные необъяснимой, физически ощутимой боли. Такие обычно умирают вторыми. После наивных дурачков, верящих в чистое светлое. После аристократов, которых такие, как Минхо, прицельно отстреливают во время войн, будто листья с деревьев срывают. - Один звук, и сломаю шею. Не то, чтобы Минхо собирался, но почему эта омега так себя ведёт. Неужели он стрелял? Пальцы солёные, мокрые от пота – но ни следа жгучей сухости пороха. Минхо знает, потому что кусает Чонина за руку, вырываясь, а тот точно так же бесшумно отдёргивается. Крови на его рабочем комбинезоне нет, никаких повреждений. Пыль рваными облаками поднимается с растрескавшегося пола, переливается золотом в солнечных просветах; звук новых шагов отвлекает обоих, заставляя омегу ухватиться за чужую руку и втянуть в тёмный угол. Мимо них проходит мертвенно-бледный Бён Бэкхён. Вокруг рта и на подбородке поблёскивает слюна. Лицо мокрое от пота. Когда внутри никого больше не остаётся, Чонин ослабляет хватку. - В том, что он продолжил жить, больше чести, чем когда-либо у вас будет, - голос подрагивает от по-детски чистой уверенности и готовности спорить, если только Минхо что-то скажет против. А внутри всё так же пусто. Бэкхён пытался себя убить. - Ты бы не остановил..? Минхо не ждёт ответа, это не его дело. Всё ещё – и никогда, как и ничьё дело он сам, как и то, для чего Чонин притворяется не собой. Его лицо так близко, что даже в этом полумраке можно разглядеть тонкие, длинные ресницы. Венки на тонкой, посеревшей коже, похожие на следы от электричества. Глаза такие тёмные, что зрачков совсем не видно. А ещё Минхо, говоря, чувствует, как его собственное дыхание смешивается с чужим. Взгляд Чонина почти незаметно меняется, но непонятно, как именно; ощущения обостряются до предела, как если бы… Если бы… - Бэкхён решает, что делать со своей жизнью. В дыхание вплетаются хрипы. В какой момент их губы соприкасаются, Минхо не понимает, да и не то, чтобы он вообще отдавал себе отчёт в происходящем. Просто почему-то так хочется потянуться вперёд и поцеловать эту агрессивную, запретную омегу, хочется ещё сильнее в него вжаться, когда руки до боли цепляются за шею. Минхо не умеет целоваться, хоть и пытается это скрыть; Чонин приглушённо смеётся над попытками взять контроль, но резко выдыхает, когда пальцы Минхо смыкаются вокруг рёбер. Каким бы ни казался, он всё равно слабее – сами кости будто тают под жадными прикосновениями. Воля плавится, когда влажный язык кончиком касается нёба. Минхо надеется, что не сделает ничего ещё более глупого. Не влюбится в того, с кем быть никогда не сможет, например.