Мы, люди

Джисон, упираясь в бетонное ограждение смотровой площадки, вглядывается в многоцветные точки, мельтешащие за территорией военной базы. Удивительно, как много там солдат на самом деле, но какими же маленькими они выглядят отсюда, даже крошечными. Легионеры, облачённые в свою пурпурно-багровую форму, почти сливающиеся с землёй в предрассветной полутьме, зелёные пятна высших чинов, которые путаешь с редкой растительностью высохшего поля. Пехота в серых одеждах, почти растворившаяся в воздухе, с резкими полосами чёрного оружия наперевес, струйкой дыма втягивается в огромный военный шаттл. Биороботы, крадущие свет ещё слепого солнца, ожидающе высятся рядом. Их всех перепроверили заново. Не один раз. Вопреки по-патриотически яростному рокоту гимна, слышному даже здесь, на сонной базе, и скоплению простых людей, заполонивших пространство по сторонам от военной процессии, с яркими, но кажущимися не тоньше волоса лентами, ничего внутри Джисона нет. Ни гордости. Ни страха. Ни радости, ни переживаний. Одно только непонимание в груди ширится, как всё это может происходить прямо сейчас. Как будто ничего не случилось. Как будто Уджин не умер. Разве одной смерти уже недостаточно? Механики не говорили об этом. До сих пор. Что можно выдавить, какой разговор поддержать, когда Бан Чан не выходит из комнаты и не ест, кажется, и не спит, не издаёт ни звука, но не позволяет войти. Когда все молча бродят между изломанных запчастей биороботов, брошенных старшими, и сами, будто потерявшиеся, друг на друга пялятся, не в силах выразить мысли словами. Когда перед глазами Джисона – опухшее от слёз лицо Чонина, закрывшегося от всех, утратившего свой прекрасный запах. А ведь он уходил из общежития той самой ночью, когда всё случилось, – Джисон видел, потому что просидел у окна до самого подъёма, вычищая макет новой детали. Но подозревать Чонина – хуже, чем подозревать себя. У него же совсем не было причин убивать. - Там что-нибудь интересное происходит? – Чанбину не хватает роста, чтобы видеть происходящее за ограждением, но унижаться до того, чтобы подпрыгивать, он точно не станет. – Если ещё раз услышу этот тупой гимн – точно спрыгну. Сынмин, стоящий рядом со своим неизменным стаканчиком с кофе, очень громко фыркает. Механикам, особенно таким, без звания и выслуги лет, быть на отправлении войск незачем. Ну или есть зачем, но приглашения, как и разрешения просто постоять рядом, никто не получал – повезёт, если никто не застанет их на крыше. Прохладный ветер неприятно лезет за шиворот, хочется спать, ведь ещё только начинает рассветать, и руки сами сжимаются в кулаки, пытаясь сохранить слабое тепло. Если бы медсёстрам было до происходящего дело, они бы тоже были здесь, на этой смотровой вышке – но девушки сказали, что всё равно солдат ещё увидят, живыми или мёртвыми. В этом - ни презрения, ни сожалений. Джисон чувствует, что это просто честность. - Может, ко мне на плечи? Чтобы было лучше видно. Из-за поднимающегося солнца на лице Чанбина вспыхивают странные пятна. - Спасибо, как-нибудь сам. Никто ещё не знает, что они целовались. Молчать об этом тяжело, но легче, чем об Уджине. Джисон с трудом сдерживается, чтобы не прикоснуться, не притянуть ближе и не почувствовать чужое тепло, чтобы на лице не проступила совсем не подходящая ситуации улыбка – она была бы слишком дурацкой даже для него, а может, подумали бы, что издевается. Чтобы не вспоминать и не хотеть рассмеяться во весь голос, нервно и радостно, но и испуганно тоже, потому что в голове сплошные пузырьки из мыслей, взрывающиеся и шипящие, как только что открытое шампанское. Пусть даже один раз, пусть почти случайно – Чанбин позволил поцеловать себя, и дороги назад уже нет. Да, идёт война, люди умирают за свободу, честь и правду, за деньги тоже, за многие другие «взрослые», непонятные вещи – и Джисону жалко всех их, он совершенно не хочет, чтобы ещё кто-нибудь пострадал, но есть что-то важнее. Есть. Что-то, что касается только его одного, к чему весь этот мир не имеет отношения так же, как и сам Джисон – к грязным делам мира. Что-то, что война не должна забрать, никто не должен. Что-то, что смотрит глазами Чанбина в самую душу. - Уже можно расходиться, наверное? Ничего нового не увидим точно, – лениво тянет Сынмин, обводя взглядом площадку вышки. Кофе в его стаканчике совсем закончился. Ёжась, он отходит от ограждения, прижимая к себе ещё не остывший пластик. – Ближайшие несколько дней нужно выспаться, пока старших не будет, так что не тратьте время на… на это вот всё. Джисон кивает, думая всё равно о своём. Сегодня вечером они с Чанбином улизнут в город, на свидание. Хоть Минхо, уходя, и предупреждал туда не соваться в ближайшие несколько недель, ничего страшного не должно случиться – он просто сам постоянно в опасности находится, слишком сильно переживает и видит проблемы там, где их ещё нет. Армии в городе почти не осталось. Высокой преступности, из-за которой бы было страшно ходить вечерами, изначально не было. Никто ничего не потеряет от того, что двое молодых, никому не интересных людей захотят провести время так, как если бы они были свободными. Как если бы не существовало ни стен, ни приказов. Джисон уверен, что Минхо ошибается. Надеется.

---

Минхо оказался прав.

---

Бан Чан крепко прижимает к себе Чанбина, голова которого – месиво слипшейся крови и грязи, обрывки какой-то тряпки, наспех затянутой поверх раны. Он колотится и тяжело дышит, захлёбываясь, так что приходится зажимать рот рукой, иначе услышат те, кто плотным чёрным маршем проходит сейчас по разбитым улицам. Джисон тоже прячется, вжался в угол дома напротив так сильно, что стыки стены больно врезаются в спину. Они стоят так уже сколько, бесконечность? Слишком долго для того, чтобы происходящее оставалось реальным. Где-то рядом взрывается очередная свето-шумовая граната, неприятный белёсый дым заполняет собою вечерний воздух. А следом за ним – крики. Джисон не знает, как всё могло дойти до такого. Ещё днём людей на улице стало как будто очень много. Вначале казалось, что это потому, что военная база сама по себе не такая уж и большая, а город – один на всех, постоянно пополняется беженцами и нелегалами, стремящимися проникнуть в комфорт и безопасность места «за стенами». Это же нормально – хотеть жить там, где тебя не расстреляет первый встречный, где ты не будешь умирать от голода или болезни. Город – оазис, рай посреди катастрофы и вечной смерти, и поэтому, думал Джисон, вокруг так много альф и бет, там много полиции, прячущейся по углам. Сам воздух будто бы был напряжённым, но это ведь просто из-за отправки войск на войну. Уже тогда стоило вернуться. Только к темнеющему вечеру, после всех прогулок и залитого внутрь кофе, поцелуев украдкой и рук, сплетённых под столами кофеен, чтобы не было видно, Джисон начал понимать, что что-то действительно не так. Разрозненные толпы людей стекались в одну большую. Машины зачем-то гудели, проезжая мимо. В какой-то момент центральную городскую улицу просто наполнили голоса – возмущённые, ещё несмелые, но уже достаточно громкие. Чанбин захотел оказаться там, в самой гуще событий. Это не так, что Джисон не смог ему запретить; сколько ни говори, Чанбин всё равно бы пошёл туда, сам или с кем-то, он ведь упрямый. Его не пугали альфы, плотнее становящиеся друг к другу, или беты, закрывавшие лица масками. Страха вообще не было – одно любопытство, горевшее в глазах, вырывавшееся вопросами к идущим рядом. В сумерках фигуры в чёрном спецобмундировании возникли незаметно. Джисон до сих пор не знает, сколько их было – но много, это точно. Впереди колонны кто-то пытался вести переговоры, до Джисона с Чанбином доходили обрывки. Стоящие рядом уже сказали, что толпа собралась из-за того, что правительство поступило «неправильно». Никто не хотел начинать войну – никто не хотел отправлять своих детей умирать только потому, что так приказали. Их нужно вернуть, пока не случилось страшное. Нужно всё отменить, поэтому люди здесь. И тогда Джисон понял, во что они вляпались. Если кто-нибудь их сейчас поймает, даже просто узнает и доложит, что были здесь… Наверное, тогда же это понял и Чанбин – впервые за весь день в его взгляде запульсировал страх. Люди стояли друг к другу очень тесно, некоторые сцепились локтями; выбраться не получалось, любые попытки только выносили вперёд, а не в сторону. Случайно они стали частью протеста, и от до горла накатившего страха Джисон не чувствовал, насколько сильно сжимал чужую руку в своей. Как резко тянул за собой отстающую омегу. А потом случилось то, что случилось. Раздался первый взрыв. Стало светло. Ослепительно, обжигающе светло, будто посмотрел на солнце. А потом стало оглушающе тихо. Джисон видел, как метались люди, видел, что рты у них были широко открыты – так же, как и глаза, но ничего не слышал, кроме собственной крови в ушах. Всё плыло и текло, заплеталось в отсветах фонарей и ярких вывесок. И вдруг по телу прошла новая гудящая волна. Снова что-то взорвалось, почти неслышно. Мир перед глазами Джисона резко сменился асфальтом, и Чанбина больше не было рядом. Пальцы хватались за воздух. Кто-то поднял его бесконечность спустя. Что-то спросил. Джисон ничего не понимал. На секунду показалось, что в рассыпающейся толпе промелькнуло что-то знакомое. Зацепившись за этот силуэт, Джисон просто попытался бежать. Падая, шатаясь. Взрыв, взрыв. Ещё один. Дым жёлто-оранжевый, густой и едкий, поглотил мельтешащих людей, тоже не понимающих, что случилось. Крики становились чётче и ярче, звучали уже будто в самой голове и дробились неприятным эхом. Джисон бежал от толпы, следовал за кем-то, кого, может, и не было, он пытался найти Чанбина взглядом. Кажется, звал его тоже. А потом кто-то резко дёрнул Джисона в сторону двора. Кричаще светлые волосы, высокое, сильное тело. Бан Чан тащил куда-то вглубь, и рядом с ним почти бежал ничего не соображавший Чанбин. Всё его лицо, волосы и одежду покрывала густая почерневшая кровь. Джисона стошнило на дорогу. Крики людей, оставшихся там, на главной улице, вдруг перешли в вопли. Несколько сухих щелчков подряд, едва различимых, как если бы кто-то щёлкнул пальцами, щёлк-щёлк-щёлк. Щёлк, а затем новый вопль. Бан Чан замер, оглядываясь, и лицо его побелело. Он оттолкнул от себя закашлявшегося Джисона, рукой показав, что нужно молчать и спрятаться, сам же бросился к ближайшему дому. И сейчас они здесь. Джисон не знает, чего ждут. Кого. Когда толпа силовиков проходит совсем рядом, громыхая металлическими щитами, ступая по земле так грубо, что дрожь отдаётся до самых плеч, он понимает. Началась охота. Когда они, облачённые в наглухо закрытую спецодежду, видят там, впереди, стоящих возле фонаря людей, когда, коротко переговорив, кто-то бросает «туда», тоже понимает. Чёрное кольцо тел очень быстро смыкается вокруг не успевшего убежать парня, а затем слышатся глухие удары. Бан Чан не выглядит удивлённым. Или испуганным. Когда они заканчивают, а вопли стихают, на улице никого не остаётся, только блестят следы от крови, прерывистыми змеями тянутся в сторону. Чан уверенно ведёт по темноте, ему точно знакомы эти дороги, а ещё от него ничем не пахнет. Совсем. Джисон уверен, что от него самого несёт отвратительно. Страхом, рвотой, чем-то неприятно тёплым, стекающим по телу. Но даже так, он всё равно тянет Чанбина к себе, лёгкого и послушного, как куклу, и не отпускает больше – потому что Чанбин выглядит так, будто потерял рассудок. Когда перед ними вдруг вырастает фигура в чёрном, страха нет. Потому что прежде, чем солдат успевает что-то сказать, звучит сухой щелчок. И ещё один. Бан Чан выстреливает прямо в лицо, а затем перешагивает через упавшее тело.