Свет смазанный и мягкий, но очень яркий, всё вокруг плывёт в беззаботности лилово-розового, мокрой полуденной дымке размытого голубого. Сехун видит цветы, буйно разросшиеся посреди бескрайнего поля, их устремляющиеся в небо соцветия. Едва покачиваются в безветрие лепестки, широкие, влажно фиолетовые. Идти трудно, колени задевают прогнувшиеся от тяжести бутонов стебли, а трава высокая-высокая, блестящая. Руки пытаются прикоснуться, но почему-то не достают. Цвет бесшумно стекает с пальцев, как если бы Сехун был призраком.
А может, он уже.
Умерший.
Здесь так спокойно, никого вокруг.
Сехун падает в траву лицом, но ему совсем не больно. Тело ничего не весит. Всё кажется слишком странным, ненастоящим. Горло вдруг сдавливает до тошноты; резкий горчащий спазм, и приходится перевернуться на спину. Небо над головой не голубое – не такое, каким должно быть на самом деле, если верить рассказам с Земли. Белёсое, водянистое. Сияние слепит глаза. Необъяснимый звук, похожий на металлическую дрожь, слышится из-под земли, эхом отдаёт в затылок. Сехун поворачивает голову в сторону, не надеясь, не желая ничего увидеть.
Какая разница, что происходит.
Всюду те же склонившиеся цветы.
А затем Сехун чувствует удар в грудь.
---
- Молчи. Не смотри.
Голос Кихёна электрической помехой шипит в ушах, хочется отдёрнуться или закрыть уши руками. По лицу что-то неприятно стекает, больно цепляется на ресницах. Совсем далеко – звуки. Всполохи, вибрация от которых доходит до тела. И будто треск. Насекомые. Ровно гудящий рой, пыль, поднявшаяся в знойный полдень. Лицу жарко, от каждого вдоха жар приливает к щекам, а выдохи мокрые, вытереться бы рукой. Себя бы вытереть. Вернуться назад, навсегда уснуть в теплоте лиловых цветов, в шёлке застывшей молчаливой травы.
Кто-то тащит его тело.
Кихён сильный, но вряд ли достаточно.
Сехун ничего не чувствует.
В один момент воздух становится
другим. Под спиной уже не песок, а что-то гладкое, контрастно ледяное. Одежда шероховато цепляется за поверхность, тело скользит, и гулкое эхо отскакивает от лязгающих молний и креплений. Слышны шаги нескольких людей, Кихён точно не один, и это, вообще-то, странно.
- Открывай.
Глаза.
Сехун пытается, но крови так много, что не получается.
Красная, густая, всё заполнившая кровь.
- Сехун, ты меня понимаешь?
Движение останавливается, и руки теперь, за которые тащили, свободно раскинуты в стороны. Чужие горячие пальцы касаются век, настойчиво надавливают на кожу. Сехун видит, но не хотел бы. Больно. Кихён двоится, троится, распадается на части и сливается с воздухом, а затем резко собирается в единое целое, и слабый свет от серых ламп, встроенных в стены тоннеля, пугающе освещает его багровое, покрытое коркой песка лицо.
- Пусть придёт в себя. Не трогай.
В горле Сехуна вдруг – бурлящий хрип из смешка, неверия и горечи, ещё из слюны и бог знает чего другого, что сейчас вырывается пузырями. Что происходит. Нельзя. Никак. Наверное, что-то в голове повредилось. Потому что этот голос не может быть настоящим, а значит, Сехун всё-таки умер – только уже он в другом месте, в новом аду из воспоминаний. Чонин не может быть взрослым. Он мёртв слишком давно, чтобы верить, а мертвецы не возвращаются. Сехун знает, потому что мать никогда к нему не приходила, даже во сне. Чонин был таким маленьким, что его без труда можно было держать на руках – бежать вместе, не чувствуя тяжести.
Интересно, это и есть предсмертная агония?
- Мы пока не можем умереть, Сехун. Мы ещё не спасли Бэкхёна.
Что если
Что если, всего на мгновение, это всё происходит по-настоящему?
---
- Ты знаешь, куда нам идти?
Феликс тяжело дышит, привалившись к развалине чего-то, уже с трудом напоминающего дом. Он обрушился после падения очередного биоробота, безвольно лежащего рядом, и всюду теперь невыносимая вонь раскалившегося бензина, ещё чего-то чёрного, глянцевито льющегося по искорёженным остаткам человекоподобной машины. Огромная, размозжённая взрывом голова висит на остатках проводов, металлические руки вывернуты наружу. Пилота не спасти, да никто не пытается. Отовсюду слышен непонятный стук, короткий и сухой, как дождь по крыше, мелкий и прерывистый, как когда идёшь по камням жарким летом. Никогда не понимает уже, есть ли он на самом деле. От оружия, не прекращающего стрелять, и от криков умирающих, воздух и головы раскалились докрасна.
Хёнджин отрицательно качает головой, взгляд сосредоточен на горизонте.
Минхо чувствует себя спокойно.
Всё закончится здесь, сегодня или позже.
Связь с другими легионерами потеряна. Не известно о тех, кто мог выжить – или умереть. Перед тем, как дать приказ о нападении, «последний для всех нас», как было сказано, Пак Чанёль сказал, что знает, где спрячутся военные элиты. Он думал об этом очень давно.
Подземный город. Там, под нескончаемым копошением у стен города, находится что-то куда более важное, чем просто песок и чёрные рынки. Даже Бэкхён случайно проговорился, но так и не пояснил, что точно прячут. Другого места просто не может быть. Капитан шептал всё это Минхо прямо в ухо, тяжело сжимая шею, и невозможно было не чувствовать тревогу, с которой другие солдаты на них смотрели.
Пак Чанёль сказал, что никто не вернётся назад.
Все они умрут.
И поэтому шанс – только один.
Минхо перезаряжает оружие, взятое у попавшегося на дороге мертвеца, проверяет, сколько ещё патронов осталось. Смотрит, есть ли поблизости другие тела, с которых можно что-нибудь полезное снять. Он уже на месте, в опустошённых и смрадных лабиринтах, крошащихся от малейшего прикосновения -
такое сложно спутать с чем-то ещё. Осталось понять, где спрятан вход в подземный город, как проникнуть в сердце этой кровавой планеты. А ещё – как избавиться от двух прилипчивых придурков, совсем не понимающих его намёков.
Минхо чувствует себя спокойно, но руки дрожат.
- Хорошо, теперь мы дезертиры. Что дальше?
Голос Хёнджина - будничный. Нет обвинения или угрозы, или презрения, страха, которые Минхо так боялся
хотел услышать, вообще ничего нет, если честно, но почему-то так тяжело. Лучше бы крикнул. Или ударил. Взял бы Феликса за руку и увёл так далеко, как только возможно. Плюнул в лицо. Застрелил. О Минхо всё равно не будут рыдать, беглецу и предателю - самая гнусная смерть, так говорят, если вспомнить. Кому-то, вроде Хёнджина и Феликса, нету здесь места. В списке предателей родины.
Что дальше.
Тело колотится сильно.
Приходится задержать дыхание.
- А дальше вы берётесь за ручки и бежите отсюда к чёртовой матери. К биороботу или кораблю, хоть убивайте других пилотов. И валите домой, пока ещё живые.
- Минхо, ты сошёл с ума?
Феликс смотрит с непониманием, искренне будто бы удивлён; искусственный глаз, пронзительно голубой, июньское небо в солнечный полдень, вращается с бешеной скоростью. От резко накатившей злости хочется бросить в него что-нибудь, чтобы по голове попало и сделало больно, чтобы разом всё прояснилось. Этот взгляд невозможно терпеть - совсем как в тот день, когда впервые встретились на пороге комнаты общежития. Феликс сказал, что хочет «увидеть мир», и это было как будто в другой жизни.
Что же, он уже повидал достаточно.
- И правда рехнулся дед на старости лет. – Хёнджин тяжело выдыхает, проводит рукой по грязным, спутавшимся от пота и песка волосам. Зачем-то хлопает по ноге, и протез отзывается недовольным металлическим стоном. – Думает, что справится в одиночку.
- С чем?
Минхо злится так, что начинает кричать.
- Я собираюсь убить марсианское правительство, окей? И мне не нужна ваша помощь или защита, или что вы там себе ещё придумали. Мне вообще никто не нужен, я сам. Выживал до вас - дальше тоже справлюсь. Я сам со всем покончу, с войной. Я сам.
Тишина здесь, на брошенной даже богом планете, почти невозможна, но почему-то все внешние звуки гаснут. Минхо ещё раз проверяет оружие в руках, дёргает за приклад слишком сильно. Шаги, утопающие в песке, громкие, но непонятно, в какой момент они вдруг кажутся оглушающими; пощёчина, которую Минхо получает, заставляет вскрикнуть от неожиданности.
- Закрой рот.
Пугливый мальчик, укутанный в одеяло, ребёнок, у больничной постели которого Минхо провёл столько часов, уже слился с безжалостным солдатом – ещё не до конца, но пути обратно нет. Даже забавно, как сильно меняешься, убивая. Каким уверенным становишься, зная, что от твоих рук гибнет, человек за человеком, «враг». Феликс – отличный воин, теперь точно. Дышит тяжело, быстро, глаза широко раскрыты, и рука застывает в воздухе, готовясь к новому удару. Хёнджин позади него резко подскакивает с места.
- Ты не должен говорить так.
- Потому что ты слишком тупой, чтобы это понять?
Это не то, что Минхо должен был сказать.
Только не Феликсу.
- Потому что мы друзья.
Наверное.
Такие, как Феликс, остро нуждаются в ком-то, способном розовые очки прижимать поближе к глазам.
- Ты здесь перегнул, Минхо.
Именно Хёнджин, смотрящий так напряжённо, может это сделать.
Возможно, он был для этого рождён.
- Я хочу, чтобы вы жили. Завели пятьдесят котов, наделали кучу сопливых детей и вспоминали обо мне, когда нечем будет заняться. Может, одного из них назвали моим именем, но не настаиваю. — Минхо никакой боли от пощёчины не чувствует. – И я про кота сейчас. Ваши смерти будут напрасными, вы не должны умирать. Я жил только ради этого момента, и он настал. А у вас есть будущее. Этот приказ капитан Пак доверил мне, он – в один конец. Так что давайте не будем тратить время на... на всякие выяснения. Я иду один.
- Что ты такое гово…
Феликс не успевает договорить, потому что его прерывает глухой щелчок. В раскалённой тишине замершего мира он вдруг странно выгибается и падает на спину, из открытого рта беззвучно вырываются недосказанные слова. Искусственный глаз будто теряет над собой контроль, хаотично, закатываясь даже внутрь, прыгает в обожжённой глазнице. Минхо видит на маленьком, покрытом рыжеватыми веснушками лице, на самом лбу, тёмно-алое, уже кровоточащее пятно.
