☬☬☬
Чонгук тихонько приоткрывает входную дверь и выскальзывает в подъезд, стараясь ступать как можно тише. Он не знает, почему пытается не шуметь — Юнги дома нет, приедет он все равно только за полночь, а соседям наверняка нет никакого дела, если здесь вообще кто-нибудь живет. Этот дом кажется тихим и безлюдным. На детской площадке во дворе не слышно детского смеха, никто не переговаривается за явно тонкими стенами, а в окно Чонгук видел разве что пару человек, и те шли мимо. За прошедшую неделю им удалось неплохо обустроить квартиру. Юнги каждый день возвращался с покупками и почти всегда привозил что-то для дома, начиная от обычных средств гигиены и заканчивая микроволновкой и даже новыми шторами. Почему-то именно шторы Чонгука удивили больше всего. Возможно, потому что они оказались совсем не плотными и не темными, а вполне милыми бежевыми, покрытыми витиеватым природным узором и аккуратными рюшами сверху. Он мысленно напоминает себе наконец их повесить, когда входит в раскрытые двери только что подъехавшего лифта. В этом доме всего десять этажей, и до самого верхнего Чонгук едет всего два, уже оттуда толкая дверь на лестницу и выбираясь на крышу. Легкий предзакатный ветерок щекочет лицо и треплет темные волосы, которые снова пора бы укоротить. Чонгук ерошит их, откидывая назад, а перед глазами картинки всплывают, как Юнги еще в том домике у озера стриг его, как перебирал длинные прядки, а сам то и дело ненароком касался то покрытой мурашками шеи, то сгорбленных плеч. Он невольно тянется к левой щеке, нащупывая кончиками пальцев маленький шрамик, так и оставшийся с ним, наверное, на всю жизнь, и вздыхает поглубже, перемешивая со свежим воздухом рвущееся наружу непонятное чувство в груди. С этой крыши вид совсем не такой, какой открывался в прошлом доме Чонгука. В том доме, где оборвались жизни его близких, и где сызнова началась его собственная — в статусе того, кого разыскивает один опасный человек, и которого содержит в плену другой, опасный не меньше — панорама, раскинувшаяся у подножья здания, захватывала дух своей схожестью с усыпанным звездами небом. Их новое жилище находится почти на окраине города, и разглядеть отсюда можно разве что товарную железную дорогу, промышленные зоны, да ряды унылых серых многоэтажек. Но Чонгук не жалуется. Ему на крыше хотя бы вздохнуть, ему в тех четырех стенах воздуха не хватает, и не потому что взаперти сидит, а потому что Юнги. Потому что Юнги, пусть и появляется дома нечасто, каждую секунду как будто находится рядом, приглядывает призрачно, ведь пообещал защищать. Потому что находясь на самом деле рядом, глаз с Чонгука не спускает, отводит лишь тогда, когда тот оборачивается. Потому что готовит самую некрасивую и самую вкусную в мире еду, потому что пахнет тем же самым шампунем с ароматом чайного дерева и мяты, что и Чонгук, потому что безмолвно разрешает укрывать их обоих пледом за просмотром очередного фильма и потому что вчера вечером в душе что-то тихо напевал. Потому что молчит, невыносимо задумчиво и невозмутимо молчит почти всегда, но каждое утро внимательно выслушивает рассказы о прочитанных книгах или трудностях с геометрией. Смотрит так, словно насквозь младшего видит, словно знает его от и до, словно вообще все на свете знает и ничего его не удивляет. И потому что, кажется, только его улыбки могут быть такими редкими и сдержанными, но самыми искренними и потому бесконечно ценными. Чонгуку нечем дышать не потому что стены квартиры пропитались пылью, а потому что Юнги разрешил называть себя хеном, и ему очень-очень сильно хочется так его называть, но страшно настолько, что сердце каждый раз сжимается, словно прячется, словно боится не выдержать всей той бури внутри, что вызывает простое обращение. Потому что Юнги совсем не злой и не страшный. И потому что Чонгук невольно тянется к нему, хотя и знает, что, прикоснувшись, может уколоться. Он не станет ходить по краю парапета, рискуя в любой момент пошатнуться и свалиться в пропасть. Он не собирается играть со своей жизнью, вызывая смерть на бой, как делал это раньше в минуты отчаянной беспомощности и глухого одиночества. Ему просто нужно немного воздуха. Солнечный диск уже касается горизонта, окрашивая еще пока светлое небо во все оттенки красного и оранжевого, когда Чонгук спускается с крыши и тихонько толкает оставшуюся незапертой входную дверь квартиры. Он не слышит постороннего шума, не замечает обуви в коридоре, не чувствует чужого запаха, которым и сам насквозь пропитался. Он лишь легонько вздрагивает, когда за кухонным столом обнаруживает Юнги с сигаретой в руке, которую тот сразу же тушит о дно стеклянной пепельницы. У Чонгука все внутри замирает в ожидании, что его отругают, что привлекут к ответу, но старший лишь, не глядя и не здороваясь, встает из-за стола и подходит к холодильнику, принимаясь вынимать с полок продукты для ужина. Чонгук так и стоит в проходе, наблюдая за ним, но, не дождавшись хотя бы короткого взгляда в ответ, молча забирает со стола овощи и несет их в раковину мыть, как делает почти каждый вечер. Юнги привычно устраивается рядом с доской и ножом и так же молча принимается нарезать куриные грудки крупными кусками, которые потом укладывает на уже разогретую сковороду. Готовка проходит в полной тишине, в такой же проходит и сам ужин, состоящий лишь из стука железных палочек о тарелки и тихого чавканья. Чонгук всегда моет посуду после еды, а Юнги, если не спешит по делам, насухо вытирает ее полотенцем и расставляет по полкам. Сейчас же он просто сидит спиной, задумчиво перебирает в руках зажигалку и прислушивается к шуму воды, бегущей из-под крана. Эта тишина не такая, к какой они привыкли. Эта тишина не наполнена осмысленным молчанием, короткими, внимательными взглядами и редкими, едва заметными улыбками одним уголком рта. Эта тишина давит, она кажется тяжелой, неспокойной, и Чонгук не выдерживает первым. Он выключает кран, откладывает недомытую мыльную тарелку и разворачивается, натыкаясь взглядом на слегка взъерошенный русый затылок. — Я ходил на крышу, — говорит он в чужую спину, потому что Юнги не оборачивается, и это вызывает легкую волну раздражения. — Я понял, — спокойно отзывается тот, продолжая вертеть зажигалку между пальцев и разглядывать стену напротив. Чонгук недовольно вздыхает. Он откладывает влажное полотенце и усаживается рядом, пытаясь поймать чужой взгляд. Юнги в ответ смотрит сразу же. Не строго и не обвиняюще, он смотрит обычно, так же, как и всегда, будто все заранее уже знает и лишь ждет, пока младший продолжит. — Я не делал ничего… такого. Я просто сидел там и дышал воздухом, — непонятно зачем объясняется тот. — Я знаю, Чонгук. Ты бы не стал делать ничего неправильного, — тихо отвечает Юнги, кивая, а у младшего внутри внезапно разгорается все, что он так отчаянно гасил в себе весь вечер. Ему становится так стыдно, что он без спроса полез на крышу, и что Юнги мог переживать за него, не найдя в квартире. Становится почему-то обидно, что тот делает вид, будто это не так — это бесит настолько, что все внутренности скручивает. А затем в груди вообще зарождается нечто непонятное — большое, темное и всепоглощающее. Чонгуку хочется вырвать злосчастную зажигалку из чужих пальцев, лишь бы старший не сидел тут весь такой задумчивый и понимающий, а сказал, что зол, наругал, сделал бы хоть что-нибудь, что угодно. Чонгуку кажется, что в данную секунду его специально выводят из себя напускным спокойствием, и все это так невыносимо раздражает. Слова сами вырываются изо рта, прежде чем он успевает ухватиться за них и не позволить себе их озвучить. Он не думает о том, что может пожалеть о произнесенном, он просто рваным потоком вываливает все, что кипит внутри. — А знаешь, почему я полез туда? Потому что меня уже достало сидеть взаперти, Юнги, — вспыхивает Чонгук. Ладони сами сжимаются в кулаки, заставляя ногти впиваться в тонкую кожу, а глаза загораются злостью, но это не вызывает ни единой эмоции на чужом лице. — Я хочу, чтобы ты разрешил мне выходить. Мне это все надоело уже, ясно? Он злится на Юнги, он злится на самого себя, злится на весь мир. Сам не понимает из-за чего, но злится и срывает свою злость на старшем. В горле будто комок застрял, непрошеные слезы выступают на глазах, обжигая больнее, чем рвущиеся наружу ядовитые слова, а спокойное лицо напротив только распаляет сильнее. Хочется выбить из старшего все это непробиваемое спокойствие к чертовой матери. — Я правда будто заложник какой-то, ты запер меня как домашнее животное в клетку! — неожиданно даже для себя самого начинает всхлипывать Чонгук, пытаясь проглотить непрошеные слезы. — Я же не пытаюсь сбежать и не делаю ничего плохого. Почему ты тогда со мной так, Юнги? Что я тебе сделал? Он уже не понимает даже, что говорит и из-за чего злится. Чувствует только, как внутри все кипит и слезы, мешаясь с соплями, бегут по лицу горькими влажными дорожками. Все совсем неправильно, и неправильнее всего сейчас — спокойный, серьезно смотрящий в ответ Юнги, который вообще во всем этом и виноват. — Меня вообще все достало, ясно? Я хочу жить нормально и быть нормальным. Это все просто… Чонгук не успевает договорить, потому что уже через мгновение Юнги тянет его на себя, усаживая к себе на колени, и прижимает так крепко, что сердце в груди невольно замирает. Секунду помедлив, старший вплетает пальцы в его взъерошенные темные волосы и принимается утешающе их перебирать. Почувствовав прикосновения, Чонгук только громче начинает плакать, злясь на самого себя еще и за то, как невыносимо сильно сдавило собственное сердце и как отчаянно на самом деле хочется вот так прижиматься к чужой груди и вытирать заплаканное лицо о мягкую футболку. Ему надоело жить непонятно где и непонятно как. Его достало ощущать себя одиноким, лишенным семьи и хотя бы относительно нормального детства. Ему ужасно надоело постоянно чувствовать внутри себя кучу всего и не понимать, что именно, не понимать, что это означает, и почему так непрошено появляется. Но больше всего достал этот дурацкий Юнги, в объятиях и под прикосновениями которого все беспокойства отступают, и становится слишком хорошо, настолько, что хочется реветь во весь голос. — Тише, тише, Чонгук, — успокаивающе бормочет Юнги, крепко прижимая его к себе и продолжая аккуратно поглаживать по голове. — Все хорошо, так бывает. Просто у тебя такой возраст. Ты меняешься, внутри тебя все меняется, и ты совсем не знаешь, что с этим делать. Чонгук часто кивает и сам плотнее утыкается лицом ему в грудь, отчетливо пахнущую его естественным ароматом. От этого он только громче всхлипывает, вымачивая чужую футболку слезами. — Все кругом кажется неправильным, и больше всего ты кажешься неправильным себе сам. Но это пройдет, — продолжает тихо бормотать Юнги размеренным тоном, изо всех сил разыгрывая спокойствие, которого в нем ни на грамм. — Все проходят через такое, и я обещаю тебе, совсем скоро это прекратится. Чонгук больше не отвечает, он лишь обвивает руками чужую талию и потихоньку успокаивается. Его всхлипы затихают. Юнги уже не кажется таким дурацким и надоевшим, он снова становится тем самым Юнги, который совсем не страшный и не злой. Он спокойный, задумчивый и все на свете знающий, он тот, кто позволил называть себя хеном, и Чонгук в который раз просто молча доверяется его словам. Юнги лишь крепче прижимает ладони к чужой спине, не позволяя отодвинуться ни на сантиметр. Ему хочется успокоить младшего, хочется подарить ему уверенность в том, что это пройдет, ведь нет никого более потерянного и запутавшегося, чем подросток в разгар переходного возраста. Чонгук сознательный ребенок, он невероятно спокойный и рассудительный, и Юнги даже думать забыл о том, через что могут проходить дети его возраста. Когда перестраивается тело, и собственная внешность кажется нескладной и неправильной, конечности — слишком длинными и неуправляемыми, а из зеркала на тебя смотрит совсем чужое, какое-то дурацкое и некрасивое лицо. Когда ты чувствуешь, что что-то меняется внутри тебя, а никто вокруг этого будто не понимает, и ты не понимаешь. Кажется, будто все слишком несправедливо и так ужасно обидно, что это происходит именно с тобой. Когда привычный устоявшийся мир рушится, ему на смену приходит другой — взрослый и незнакомый, а следом за ним приходят и мысли, еще какое-то время назад даже не думавшие посещать сознание. Хочется бунтовать и доказывать всему миру, что ты уже личность, а потом закрываться в себе и разбирать свое мироощущение по кусочкам, не понимая, а кто ты вообще и каково твое место в этом самом мире. Быть подростком, взрослеть — это сложно. Особенно такому ребенку, как Чонгук, который и так всю жизнь был лишен поддержки или любви, а теперь и вовсе остался один. Потерянный не только в мире вокруг, но еще и в себе. Никто никогда ему ничего не объяснял и не рассказывал, все, что он ощущал — неспособность контролировать собственную жизнь. Каково же ему, и без того запутавшемуся, потерявшемуся в силу возраста внутри себя, оказаться потерянным извне? Лишиться семьи, любимого брата, собственного дома, стать заложником чужого человека, стать тем, на кого ведется охота. Чонгук каждый день борется, не жалуется даже на то, как тяжело ему приходится, не ломается там, где мог бы. Где должен бы уже. Только каким бы сильным этот ребенок ни был, ему нужна нормальная жизнь. Никто подобного не заслуживает. Юнги впервые понимает это так отчетливо. Они сидят так еще бесконечно долго. Один прислушивается к размеренному биению сердца в чужой груди, другой к редким, оставшимся после слез всхлипам. Только когда окончательно успокоившийся Чонгук слезает с его колен и усаживается напротив, Юнги встает, чтобы приготовить чай и тихо заговорить, не глядя в чужие опухшие, заплаканные глаза. — Я не доверяю не тебе, Чонгук, а тем, кто тебя ищет. Если ты устал сидеть взаперти, ты можешь выходить за пределы дома, но при условии, что мы приставим к тебе охрану, — заливает кипятком чашки Юнги, одну из которых, наполненную ароматным напитком, ставит перед младшим. — И, возможно, я мог бы брать тебя на Базу. — Базу? — хмурит в недоумении брови Чонгук, не глядя серпая горячий чай и тут же морщась. После всех выплаканных слез его голос звучит хрипло и немного сипит. — Это что-то вроде нашего тренировочного комплекса. Там есть тир, площадки для занятий, тренажерка, — поясняет Юнги, сам не замечая, как совершенно естественным жестом меняется кружками с младшим, потому что в свою добавил больше холодной воды. Глаза Чонгука мгновенно расширяются, там на дне яркие огоньки надежды вспыхивают, заставляя его даже податься вперед. — Это было бы очень круто, хен! — выпаливает он, но тут же отводит глаза, закусывая губу в смущенной улыбке. — Я соскучился по Чимину. — Ну конечно же ты соскучился, — дергает уголки губ Юнги, от глаз которого не ускользает чужое смущение. Каким бы взрослым не казался Чонгук, он, в сущности, все равно еще ребенок. В него так легко вдохнуть радость даже самыми простыми вещами, которых он всю свою жизнь был напрочь лишен. Несмотря ни на что, он не разучился по-детски радоваться. Мог бы Юнги подумать, что однажды вообще станет возиться с каким-то мальчишкой? Что его улыбка будет значить так много, станет заставлять совершать поступки, ему раньше не свойственные, а любую злость и раздражение сможет стирать лишь своим коротким появлением на чужом лице? Мог бы Юнги подумать, что в его груди, где только выжженная земля, присыпанная пеплом, да очаг незатухающей ненависти и злости, сможет прорасти, пусть и едва ощутимое, но все же неравнодушие? Мог бы Юнги подумать, что присутствие в его жизни чужого человека, какого-то совершенно незнакомого мальчишки, случайным образом спасенного от смерти и взятого, черт возьми, в заложники, будет казаться абсолютно естественным и правильным? Нет, не мог. Он и сейчас не хочет об этом задумываться. Отмахнувшись от собственных мыслей, он отставляет свою так и нетронутую чашку и поднимается на ноги. — Допивай свой чай, плакса. Чонгук хочет начать возмущаться, но лишь тихо хихикает, слишком обрадованный новостью, что теперь сможет покидать дом и видеться с Чимином. Ему хочется извиниться за свою истерику и непонятное настроение, но старший, кажется, все понимает, и почему-то теперь это совсем не бесит. Греет изнутри сильнее, чем обжигающий чай. — Чонгук, — уже в дверях окликает его Юнги. Чонгук оборачивается, вопросительно вскидывая брови. — Если ты снова захочешь выбраться на крышу или почувствуешь, что не в порядке, пожалуйста, скажи об этом мне. Не сбегай молчком и не держи все в себе. Поймав несмелый утвердительный кивок, он еще несколько секунд разглядывает чужое лицо, словно ищет дополнительное подтверждение. А когда обнаруживает его в больших темных глазах, которые и не скрывают своего безграничного доверия, разворачивается и выходит из кухни.☬☬☬
— Господин Ким будет через десять минут, его задержали на встрече, — улыбается секретарь, расставляя на низком стеклянном столике стаканы, которые тут же наполняет дорогим виски. — Ничего страшного, ты можешь скрасить нам ожидание, — скалится Тэхен, быстрым жестом хватая в руки стакан так, чтобы коснуться чужой ладони. Девушка оглядывает его взъерошенные красные волосы, бесконечные узоры татуировок, которыми усыпано почти все тело напротив, оценивающе проходится по наглой позе, в которой Тэхен сидит, широко расставив ноги, и останавливает взгляд на широкой сальной улыбке. Ненавязчиво подкрашенные ореховые глаза мгновенно темнеют, в то время как собственная улыбка девушки не меняется в своей безукоризненной вежливости. — Мне очень жаль, господин Ким, но я слишком занята поручениями другого господина Кима, — склоняет голову она и высвобождает руку. Поймав еще один плотоядный оскал на чужом лице, девушка вскидывает бровь и уходит, провожаемая чужим плотоядным взглядом. — Это было отвратительно, Тэ, — вздыхает Джин, стоит двери кабинета Намджуна закрыться и оставить их наедине. Он молча наблюдал за представлением, а сейчас просто не может его не прокомментировать. — Оставь ее уже в покое. Тебя могут обвинить в харассменте. — А еще в наркоторговле, незаконном обороте оружия, убийствах, нелегальных сделках и куче всего прочего, — язвит Тэхен, но, заметив недовольство друга, пожимает плечами. — Я все равно ее трахну, и, поверь, никакого харассмента — она сама будет меня умолять. — Не сомневаюсь, — морщится Джин и подливает им в стаканы еще по порции виски. Встреча с Намджуном назначена на шесть, но тот задерживается на переговорах с очередным поставщиком, и Тэхен просто не мог не воспользоваться случаем в очередной раз пофлиртовать с его секретарем. Его исправно отшивают, будучи в курсе того, каким человеком слывет Ким Тэхен, но он не сдается и практически уверен в том, что однажды услышит сладкие стоны на заднем сидении своей Шеви. — А где, кстати, Чимин? Он же вроде в последнее время возится здесь, — возвращается Тэхен в реальность, отмахиваясь от приятных картинок, вспыхнувших перед глазами. — Сказал, что слишком занят, — пожимает плечами Джин, на самом деле смутно осознавая причину отсутствия младшего. Чимин, разумеется, ничего не рассказывает, но о том, что в их отношениях с Намджуном есть проблемы, догадаться несложно. Младший почти перестал появляться на совместных встречах и свободное время предпочитает проводить с Чонгуком на Базе, куда Намджун суется редко, особенно сейчас. Джин мысленно ставит себе пометку поговорить об этом с младшим, ведь тот ни за что не пожалуется на свои проблемы сам. — После встречи я поеду на Базу. Юнги сказал, что сегодня снова приведет позаниматься Чонгука, будет еще Чимин. Хочешь присоединиться? — аккуратно интересуется Джин, внимательно разглядывая лицо друга. Как и ожидалось, там вспыхивает только презрение и ничем не скрываемое недовольство. — Серьезно? Он таскает щенка с собой на Базу? — заводится тот, со злостью опуская стакан на столик и снова хватаясь за него, чтобы опрокинуть в себя целиком. — Скажи, что ты пошутил, иначе мы с Юнги будем скандалить. — Перестань, — устало отзывается Джин, который и не ожидал другой реакции. — Тебе пора успокоиться на этот счет. — Успокоиться? — рычит Тэхен. Ему слова старшего кажутся абсурдными, он просто не понимает, почему для всех остальных присутствие этого мальчишки кажется нормальным. — Слушай, его папаша работал на Квансу. Мне похуй на него, но, знаешь, яблочко от яблоньки. — Да что ты? — вскидывает брови Джин, и на этот раз в его голосе слышится угроза. Тэхен знает этот тон, знает, что последует дальше, и уже жалеет, что вообще затронул эту тему. — А что ты можешь сказать о себе? Ой, подожди, я забыл, что ты понятия не имеешь, кем были твои родители, отказавшиеся от тебя еще при рождении. Или, хочешь сказать, наш Чиминни такой же конченый ублюдок, как и его папаша? Или, может быть, поговорим о Хосоке? Наверное, его родители сделали его таким, да? Тэхен не отвечает, он лишь молча отводит взгляд, впитывая в себя чужой голос, ставший сейчас очень серьезным и раздраженным. Ему нечего ответить. — Молчишь? Вот и молчи. Знаешь ведь, что сказал чушь, — продолжает Джин, сверля чужое вытянувшееся лицо строгим взглядом. — Наше прошлое не всегда определяет наше настоящее, Тэ. У нас у всех скелетов в шкафах до потолка, и не только в прошлом. Мы убиваем, грабим, торгуем наркотиками и оружием, это, по-хорошему, делает нас очень плохими людьми. Но почему ты не говоришь об этом? Почему продолжаешь считать нас друзьями, доверяешь нам? Почему докопался только до этого мальчишки? Наверное потому, Тэхен, что не все в мире бывает только белым или черным. Тэхен продолжает молчать, мысленно понимая, что старший прав. Он лишь вливает в себя виски и прячет взгляд где угодно, лишь бы не смотреть на чужое строгое лицо. — Я общался с Чонгуком, он смелый, всегда усердно тренируется и говорит открыто. В нашем мире это очень ценные качества, тем более для ребенка, — чуть смягчается Джин, пытаясь достучаться до упертого друга. — Я знаю, что ты очень сильно переживал из-за смерти Хосока, но это не вина Чонгука. Просто перестань быть таким говнюком и дай ему шанс. — Я не понимаю, зачем давать ему шанс, если рано или поздно он просто перестанет быть нужным, и мы от него избавимся, — наконец отзывается Тэхен. Низкий голос звучит глухо и отстраненно, словно это беспокоит его, хотя он и пытается натянуть на себя привычную маску равнодушия. Джин тяжело вздыхает. Он медлит несколько долгих секунд, прежде чем озвучить свои мысли. — Юнги с Чонгуком очень привязались друг к другу. Не думаю, что это кончится так просто, — задумчиво проговаривает он, не замечая на чужом лице и следа удивления, одну только горечь. — В прошлый раз, когда Юнги так сильно привязался к кому-то, это кончилось паршиво для всех, — тихо напоминает Тэхен, опуская взгляд на стакан, зажатый в руках. — И в первую очередь для него самого. Воспоминания о Хосоке до сих пор причиняют боль, и это чувствуется в затихших голосах, опущенных глазах и тревожно сжавшихся сердцах. Теперь нечего возразить и самому Джину, потому что Тэхен прав. Потому что Юнги до сих пор не пережил смерть Хосока, и вряд ли хоть один из них когда-нибудь вообще сможет пережить это полностью. Что бы там ни было, солнечная улыбка друга навсегда отпечаталась на их истертых, поношенных сердцах. — Прости, хен, я знаю, что ты хочешь как лучше, но не думаю, что когда-нибудь смогу принять этого мальчишку. Я не доверяю ему, и я не могу предать Хосока, — тихо подытоживает Тэхен и извиняющимся жестом пожимает плечами. Джин хочет что-нибудь ответить, хочет возразить, хочет переубедить младшего, но дверь кабинета наконец приотворяется, впуская уставшего, до предела раздраженного Намджуна, и разговор уходит в другую сторону.☬☬☬
— Держи ногу прямо. Вот так, — Чимин кругами ходит вокруг Чонгука, критично оглядывая его стойку. То и дело он хлопает по чужой уже дрожащей ноге, заставляя поднимать ее выше и не опускать, как бы больно и тяжело не было. — Ладно, на сегодня закончим. Чонгук выпускает вздох облегчения и валится на маты, раскидывая конечности звездой и бормоча о том, что как никогда готов к смерти. Юнги, исподтишка наблюдающий за ним со своего дивана в углу, тихонько усмехается этой маленькой драме. Чимин тоже не может сдержать короткой улыбки, глядя на такого бездарного актера. С того момента, как Юнги разрешил Чонгуку приезжать, их с Чимином тренировки участились до ежедневных. Каждый вечер Чимин, вместо того, чтобы ползти домой, едет сюда и гоняет младшего до полного изнеможения. Юнги появляется реже — чаще всего Чонгука подвозит водитель, но иногда он приезжает и сам, и тогда они запираются в тире, где проводят за тренировками часы. Чимин вместе с матом тянет младшего в сторону душа, когда в зал входят Намджун с Тэхеном, своим появлением обрывая тихий смех и шутливые переругивания парней. Улыбка почти мгновенно сползает с Чиминова лица, а Чонгук одним рывком вскакивает на ноги и кидает в сторону Юнги обеспокоенный взгляд. — Тэхен сказал, в последнее время только здесь вас и можно найти, — вместо приветствия заговаривает Намджун. Он обращается ко всем, но глаз не сводит с Чимина, неотрывно разглядывает его влажное и разгоряченное после тренировки тело. — Мог просто позвонить, — отзывается Юнги, приближаясь к другу. Он стеной вырастает перед Чонгуком, потому что Тэхен того сверлит острым, вызывающим взглядом и даже не думает стирать со своего лица ухмылку. — Я ненадолго. Хотел как раз поговорить с тобой, — не без труда переключает свое внимание на старшего Намджун и кивает головой в сторону двери. Чимин, до этого момента, оказывается, даже не дышавший, оборачивается к Чонгуку, а у того лицо словно каменная маска — серьезное и непроницаемое. Ему явно не хочется, чтобы Юнги уходил, но тот коротко кивает на просьбу Намджуна и следует к выходу, напоследок сверкнув в сторону скалящегося Тэхена угрожающим взглядом. Стоит двери закрыться за старшими, как Тэхен, словно хищник, в несколько шагов приближается к Чонгуку, заставляя того замереть на месте. Он окидывает младшего оценивающим взглядом и, отметив едва скрываемое раздражение на чужом лице, довольно хмыкает. — Как успехи? — интересуется он тихо и почти елейно, но Чонгук в этом голосе отчетливо слышит опасность. — Тэ, отвали, — отзывается вместо младшего Чимин. Он напряженно наблюдает за действиями друга, и его брови с каждой секундой все сильнее сходятся на переносице. Такой Тэхен Чимину совсем не нравится, потому что такой Тэхен — это не его друг, у которого большое сердце и бесконечная забота о близких в глазах. Такой Тэхен выжимает педаль в пол до предела, рискуя своей жизнью, и разбивает лица с одного удара рукоятью пистолета только за то, что не так посмотрели. Он накачан кокаином по самые уши. Сейчас ему нет смысла что-то объяснять и просить успокоиться, поэтому Чимин, пытаясь предотвратить конфликт, тянет младшего за руку в сторону душа, но тот словно к земле прирос. Не поддается, вцепился в Тэхена ответным ледяным взглядом, и волна неприязни от него исходит не меньшая. — Справляюсь, — отвечает Чонгук, умудряясь смотреть на старшего сверху вниз, будучи при этом на полголовы ниже. Он напряжен словно струна, ему непонятна враждебность этого Тэхена, которого он видит-то второй раз в жизни, но, чуя опасность, рефлекторно защищается. — Так давай проверим, — скалится старший, не без удивления отмечая, что мальчишка еще не наделал в штаны и даже осмеливается отвечать. — Один спарринг. — Так себе идея, — кидает на друга разъяренный взгляд Чимин, пытаясь ненавязчиво его вразумить, но тщетно. Тот только больше яда в свою ухмылку добавляет, и Чимин понимает, что сейчас лучше всего просто разойтись. — Чонгук, пойдем. — До первого касания матов, — младший Чимина будто и не слышит. Внутри кипят волнение и злость, он напряженно смотрит на Тэхена, ожидая ответа, и когда видит расползающуюся по чужому лицу широкую улыбку, мысленно начинает готовиться к синякам. Чонгуку на самом деле жутко страшно, но выбора нет. Ему кидают вызов, пусть и бессмысленный, и он просто не может спрятаться за чужой спиной, даже если бы эта спина принадлежала Юнги. Чимин лишь вздыхает, мысленно проклиная обоих. Под его напряженным взглядом они выходят на середину зала и останавливаются в метре друг от друга. У Чонгука сердце стучит как бешеное, он прекрасно понимает, что уступает старшему и в размерах, и в опыте, но все равно готовится встретить бой со всей отвагой и смелостью, что в нем есть. Не понимает, зачем, но уверен, что должен. Тэхен нападает без предупреждения. С места проводит удар с разворота, заставляя не успевшего поставить блок Чонгука отклониться назад. Тот отвечает сразу же — бьет прямым ударом ноги, вкладывает в него всю свою силу, но удар этот с легкостью блокируют. Напряженный до предела Чимин стоит в стороне и наблюдает за каждым движением, готовый в любую секунду сорваться с места и начать разнимать. Он видит, что Тэхен значительно превосходит Чонгука. Младшему едва сил хватает, чтобы блокировать чужие удары, не говоря уже о том, чтобы нападать, но держится он все равно очень неплохо для того, кто занимается всего несколько месяцев. Тэхен двигается быстро и плавно, перемещается кругами, заставляя младшего вертеться вокруг собственной оси. Тот выдохся, но и старший уже через пару минут начинает тяжело дышать, нанося удары все реже и слабее. Чонгук, как учил Чимин, поджидает момент слабости противника и, заметив в чужих действиях секундное промедление, со всей силы бьет с разворота. Он намеревается сбить Тэхена с ног ударом в грудь, но мгновение, и его собственная нога, вопреки правилам, оказывается зажата в крепкой хватке. Чонгук едва успевает заметить на чужом лице самодовольную ухмылку, прежде чем его ногу резко выворачивают, заставляя острую боль разнестись по всему телу, а его самого оказаться спиной на матах. — Это против правил, — сквозь учащенное дыхание шипит Чонгук, хватаясь за изнывающую ногу. К нему тут же подлетает Чимин, не знающий, чем помочь, кроме как пытаться испепелить Тэхена горящим злостью взглядом. — А ты как думал? В жизни никто не играет по правилам, — хмыкает тот, откидывая огненно красную челку со влажного лба. — Ты такой же слабак, как и твои родители, парень. Они свои жизни защитить не смогли, и ты ни на что не годишься. — Тэхен! — рычит Чимин, вскакивая на ноги и цепляясь напряженными пальцами за одежду друга. В его глазах плещется непривычная для него злость, и Тэхен даже отшатывается было назад, сбитый такой сильной волной эмоций, но чужие руки держат слишком крепко. — Какого черта ты… Чимин не успевает договорить все, что собирался, или хотя бы врезать до крайности раздражающему сейчас другу, потому что теперь уже Чонгук, забыв о боли, вскакивает на ноги и пытается его оттащить. — Хен, успокойся, — тянет он разъяренного старшего в сторону выхода. Тот мысленно обещает себе серьезно поговорить с Тэхеном чуть позже, когда тот протрезвеет, и наконец поддается на уговоры младшего успокоиться и уйти. Они уже направляются в сторону выхода, но оба замирают, разве что не физически напоровшись на две пары темных глаз, непонятно как давно следящих со стороны двери. Чонгук было открывает рот, чтобы заговорить, но предупреждающий взгляд Юнги отбивает любое желание издавать хоть какие-то звуки, и они с Чимином просто молча вылетают за дверь. — Ну и что ты устроил? — усмехается Намджун, со скрещенными на груди руками наблюдая за тем, как Тэхен вальяжной походкой победителя направляется в их сторону. Намджун физически ощущает, насколько сильно напряжен стоящий рядом Юнги, как и он сам наблюдавший всю схватку почти с самого начала. От старшего исходит та самая злость, которая способна сносить стены и стирать города с лица земли. Даже дыхание чужое сбивается, становясь обрывисто тяжелым и вязким. Поэтому он совсем не удивляется, когда Юнги, в два шага преодолев расстояние до не успевшего ничего сообразить младшего, одной подсечкой валит его с ног и придавливает его шею локтем к полу. Тэхен пытается сопротивляться, но слишком плотное давление на глотку не позволяет даже сделать вдох, а чужие черные, полные холодной ярости глаза оказываются слишком близко, заставляя даже его невольно содрогнуться. На него в этот момент будто смотрит совершенно другой человек, полностью поглощенный яростью, хотя старшего Тэхен, казалось, видел уже в любой степени злости и отчаяния. — Не зарывайся, — опаляя взглядом, шипит Юнги прямо в чужие губы, судорожно раскрывающиеся в попытке глотнуть воздуха. Он чувствует, как тело под ним дергается в попытке высвободиться, и как чужой взгляд за спиной неотрывно сверлит затылок, прожигая в нем дыру, но не отстраняется, продолжает четко выплевывать слова в перекошенное лицо напротив. — Еще одна такая выходка, и, клянусь, Тэхен, я не посмотрю на годы дружбы и просто пущу тебе пулю промеж глаз. Юнги до играющих желваков стискивает челюсти, чуть сильнее надавливая на чужой кадык, и только спустя несколько секунд, дождавшись едва заметного вынужденного кивка, резко отстраняется и поднимается на ноги. Он быстрыми шагами идет к двери, не смотрит даже на Намджуна, а у того в голове бьется тревожная мысль: в какой момент он проглядел то, насколько сильно эти двое привязались друг к другу и насколько Юнги не все равно на этого мальчишку? А Юнги нет дела до чужих мыслей, задумчивых взглядов, опасений или корчащегося в попытке отдышаться друга на полу. Он сейчас нужен Чонгуку, и это единственное, что имеет для него значение.☬☬☬
Чонгук отводит взгляд, не желая пересекаться им с Юнги, то и дело напряженно поглядывающим в его сторону. Старший нервничает, и это видно по тому, как беспокойно он вертит между пальцами зажигалку, не решаясь закурить, или по тому, как чересчур сильно вдавливает педаль газа в пол, несмотря на то, что его лицо остается абсолютно непроницаемым. Чонгук физически ощущает это напряжение между ними, повисшее еще в тот момент, когда разъяренный старший вылетел из зала и под растерянный взгляд Чимина молча потащил его к выходу, не дав принять душ и даже толком собрать свои вещи. Юнги молчал, и Чонгук молчит тоже, опасаясь, что если он откроет рот, то уже не сможет ничего удержать внутри. Старший просил рассказывать обо всем, но этим, Чонгук уверен, с ним делиться не стоит. Напряжение только уплотняется, словно густое тесто растягивается в разные стороны и накрывает собой все поверхности, когда они возвращаются в квартиру и так же молча расходятся по разным комнатам. Чонгук чувствует его, даже попытавшись соскоблить с себя в душе вместе с усталостью и пылью спортивного зала. Юнги все еще ощущает это напряжение, нарезая его вместе со свежими овощами и отправляя на сковородку к шкварчащему мясу. И даже когда они оба молча усаживаются в гостиной за небольшим столиком, заставленным посудой и ароматно пахнущей едой, это напряжение отчетливо чувствуется на кончике языка вместе со все еще потрясающим вкусом немного пережаренного самгепсаля. Оно давит на плечи, заставляя Чонгука юлой вертеться, а Юнги то и дело кидать в его сторону нервные взгляды, слишком резко бряцать палочками друг о друга и громко стукать керамической кружкой о поверхность стола. Неровные вздохи сами вырываются из груди упорно отводящего глаза младшего, и на тысячном Юнги не выдерживает. Он откладывает палочки в сторону и разворачивается к Чонгуку, внимательно вглядываясь в его напряженный профиль. Тот сразу опускает глаза, принимается увлеченно ковыряться в тарелке, но Юнги аккуратно касается его плеча и тем самым заставляет едва заметно вздрогнуть. — Что не так? — голос старшего звучит сухо, но сквозь эту блеклость пробивается беспокойство, которое только сильнее выводит Чонгука из равновесия. — Ничего, — тихо отзывается тот, не глядя, потому что знает — один взгляд в чужие глаза, и все внутри него окончательно пойдет прахом. — Если ты из-за того, что… — Я сказал, ничего, — рявкает Чонгук, резко подрываясь на ноги и быстрыми шагами скрываясь за дверью кухни. Внутри него все кипит и полыхает. Он мечется из угла в угол, не зная, куда деть себя и все то, что буквально раздирает его на части. Отчаянно хочется курить, хочется хоть чем-нибудь заглушить в себе эти чувства, которые даже вздоха сделать не позволяют. Но времени на то, чтобы бездумно схватить чужую пачку сигарет, забытую на кухонном столе, ему не дают. Юнги появляется на кухне следом и, рвано ухватив его, мечущегося, за плечо, твердо останавливает и разворачивает к себе лицом. Темные глаза смотрят прямо и строго, давая понять, что Юнги настроен выяснить причину чужих метаний. Он почти до синяков сжимает пальцами плечи младшего, но эта неприятная боль того немного отрезвляет. — Чонгук, в чем дело? — старается говорить мягче Юнги. Видно, что он сдерживает рвущееся наружу беспокойство, но строгость в его глазах заставляет Чонгука невольно сжаться. Тот хочет увести взгляд, хочет спрятаться, но вместо этого почему-то неотрывно смотрит в ответ, понимая, что больше не протянет. — Послушай… — Ты всегда говоришь только о том, как те люди сделали плохо вам. Ты хочешь отомстить, даже меня держишь при себе лишь с той целью, чтобы я помог выйти на их след. Но они сделали плохо и мне, Юнги. Они убили мою семью и лишили меня всего, что я имел, — дрожащим голосом перебивает Чонгук, не в силах больше сдерживать поток искореженных чувств и мыслей, льющийся из него кипящей лавой. Эти темные глаза напротив поглощают с головой, они вытягивают наружу все до последней капли. Чонгук снова слишком глубоко проваливается в них, не в силах выбраться наружу, и цепляется за чужую одежду так отчаянно, как будто ищет спасения. — Я ненавижу их, ненавижу так же сильно, как и ты. Они отняли у меня все. И Тэхен прав, Юнги, он прав насчет меня. Я должен отомстить. Я имею на это право. Юнги молчит, внимательно вслушиваясь в тихие, жалобные слова, которые тысячами пуль врезаются в его вздымающуюся под тяжелым дыханием грудную клетку. Чонгук умоляюще заглядывает ему в глаза и сам не понимает, что просит позволить шагнуть в бездну. В бездну, наполненную только отравляющими ненавистью и жаждой мести, пары над которой стоят такие, что стирают из жизни любые краски, конденсатом оседают на коже, легких и кончике языка и оставляют после себя лишь безнадежную горечь. Говорят, если слишком долго вглядываться в бездну, бездна посмотрит на тебя в ответ. Юнги с этой бездной на ты диалоги бесконечные ведет, он с ней сидит за одним столом, распивая крепкий виски, и просыпается наутро с ней же под боком. Юнги в ненависти и желании мстить долгие месяцы варится, они его по кусочкам словно раковая опухоль убивают, метастазами расползаются по каждой клеточке тела, заставляя изнывать от тянущей боли. Чонгук, случайным образом появившийся в жизни Юнги, теперь единственное, что удерживает эту бездну от того, чтобы поглотить его с головой, заставить захлебнуться. А теперь он просит позволить ему пережить то же самое. Просит позволить отравиться жаждой мести человеку за расправу над его же собственными людьми. Младший не знает, что его семья работала на Квансу. Что, ввязавшись в темные дела, нужно быть готовым к тому, что однажды все может кончиться плохо. Отец Чонгука не мог не знать, на что шел, когда связывался с Квансу, и что бы там ни было — он поплатился за свою собственную неосторожность. В мире не бывает черного или белого. Родители Чонгука не были хорошими людьми, они паршиво обращались со своими детьми, имели тесные связи с преступным миром, пренебрегая их же безопасностью и, в конце концов, поплатились за какую-то свою неосторожность. Но они были семьей Чонгука, и знай он, кем на самом деле являлись его мама и папа, Юнги уверен, Чонгук не изменил бы своего отношения к этому. Такова сила родственных и дружеских связей — мы склонны до последнего защищать тех, кто нам близок, несмотря на то, кем они на самом деле являются. Перед глазами Юнги внезапно всплывает фото улыбающегося мальчика, как две капли воды похожего на Чонгука. Те же зубки, та же копна взъерошенных черных волос, только вот глаза уже никогда не блеснут таким озорством и надеждой, которые еще порой теплятся в младшем. Чонгук действительно имеет право. — Я видел фото твоего брата, когда собирал твои вещи. Мне очень жаль, — сам не зная зачем, тихо говорит Юнги. Черные глаза напротив сначала расширяются в удивлении, но уже через секунду начинают наполняться слезами, поблескивающими в свете искусственного кухонного освещения. Чонгук открывает было рот, чтобы ответить, но все, что вырывается из его груди — это тихий всхлип, за которым мгновенно следует какой-то совсем отчаянный поток слез. Внутри него будто рушится последняя стена, удерживавшая все то, что так упорно просилось наружу. Он изо всех сил зажмуривает глаза и резко подается вперед, утыкаясь лбом в чужую грудь. Чонгук плачет уже не сдерживаясь, вымачивает чужую футболку слезами и впитывает в себя ставший таким знакомым и привычным запах. Ощущает себя слишком уязвимым в этот миг, раскрывшись полностью, поделившись тем, что до последнего старался держать в себе. Он словно перешагнул невидимую грань, которой нарочно отгораживал себя от Юнги в попытке пусть не предотвратить, но хотя бы замедлить этот шажок в пропасть, из которой выхода уже не найти. Только что он выскреб все до последней крохи и преподнес старшему в раскрытых ладонях. Выложил все, и единственное, чего он теперь боится до замирания сердца — это того, что его оттолкнут. Только вот Чонгук, готовясь развалиться на части, совсем не ожидает, что чужое тело в резком порыве придвинется в ответ. Юнги притягивает его ближе к себе, обвивает руками его плечи, заставляя крепче прижаться к своей часто вздымающейся груди. Сквозь поток слез и сумбурных эмоций, Чонгук ощущает, как чужая ладонь легонько скользит по его спине вверх, на мгновение замирая у основания шеи, и тут же холодные пальцы осторожно вплетаются в его растрепанные волосы. Он жмется ближе, всем телом умоляя не отпускать, не прерывать этого необходимого успокоения, и еле удерживает себя на ногах, когда чужие сухие губы мягко касаются его лба. Юнги прижимает Чонгука к себе словно сам ищет успокоения. Он трепетно перебирает чужие волосы на затылке, утешает, поглаживая дрожащие плечи, вслушивается в каждый неровный всхлип, вырывающийся из тесно прижатой груди. А у младшего в этой самой груди сейчас не только всхлипы рождаются, там что-то другое — разрастается до огромных размеров, так, что давит на сердце, принуждая его заходиться в частых ударах. Оно заставляет Чонгука снова чувствовать внутри себя что-то такое необъятное — тянущее и невыносимое. Он уже чувствовал это. Чувствовал под каждым прикосновением, коротким взглядом, редкой улыбкой и порывом ветра, доносящим терпко-сладкий аромат чужой влажной кожи и только что вымытых волос. Чувствовал на кончике вилки с намотанной на нее лапшой и на шелестящих страницах купленных специально для него учебников. В запахе пороха, в скрипе шин бесконечно быстрого Астон Мартина, в бликах волн на озере, в солнечных зайчиках, освещающих стены дома сквозь высокие окна, в Чиминовой постели под боком и в ледяных каплях воды мстительно включенного душа. Он чувствовал, каждое мгновение это было в нем, разрасталось, крепло с каждым днем, но сейчас, в этот самый момент, это чувство становится таким сильным и особенным, каким-то непонятно другим. Чуть отстраняясь, Чонгук на задворках сознания мимолетно допускает мысль о том, что Юнги, наверное, ощущает своей плотно прижатой грудью, как бешено колотится его сердце. Чужие губы, до этого мягко касавшиеся лба, исчезают, а взгляд, который затапливает сочувствие и едва скрываемая нежность, с легким удивлением опускается на взволнованное лицо с почти уже высохшими солеными дорожками слез. Тело Чонгука едва заметно дрожит в крепких объятиях, его сердце бьется где-то в горле, а слезы снова рвутся наружу, не потому что все еще больно и тревожно, а потому что изнутри переполняет что-то такое вроде бы привычное, но сейчас слишком необъятное, особенное. Чонгук не знает, почему в этот момент каждый атом, из которых состоит его тело, тянется к Юнги. Не знает, зачем снова подается вперед, зачем приподнимается на носочках и заглядывает в чужое лицо. И он точно не знает, зачем прижимается своими губами к губам Юнги, немного сухим и едва раскрывшимся в удивлении. Мягко, почти невесомо, просто касание, но голова идет кругом, по телу словно разряды тока проносятся, а изнутри наполняет чем-то густым и вязким, что мешает дышать. Чонгуку кажется, что время замерло, кем-то поставленное на паузу, и сам он словно замер, не в силах даже пошевелиться. Юнги тоже не двигается. Он не отвечает на поцелуй и не отстраняется, просто стоит, ощущая, как боязливо чужие губы касаются его собственных. Проходит всего пара секунд, прежде чем прикосновение обрывается, и Чонгук отходит на шаг, топя растерянный взгляд в чужом, темном и непроницаемом. — Не делай так больше, — тихо произносит Юнги спустя еще несколько молчаливых мгновений. Его голос звучит не зло и не разочарованно. Он звучит просто сухо и до ужаса отстраненно, но пальцы, в противовес, еще несколько раз аккуратно проходятся по волосам на чужом затылке, будто заглаживая вину за только что произнесенные слова. Он уходит первым, не позволяя Чонгуку ответить или сделать что-то еще. Просто уходит, схватив со стола пачку сигарет и тихо прикрыв за собой дверь квартиры. Чонгук не идет следом и не мечтает провалиться под землю. Просто внутри у него становится как-то невыносимо пусто.☬☬☬
Чимин не знает, почему именно сегодня, вместо того, чтобы после очередного бесконечно длинного рабочего дня отправиться домой и забыться сном, он поднимается на несколько этажей выше и направляется к кабинету Намджуна. Замечая свет, просачивающийся из-под двери, он убеждает себя в том, что просто хочет обсудить ситуацию с Тэхеном и Чонгуком, несколько прошедших дней не дававшую ему покоя. Только все предлоги разом вылетают из головы, когда он замечает Намджуна не как обычно за столом в делах, а полуразвалившимся на диване со стаканом виски в руках. Старший выглядит еще более измотанным и уставшим, чем несколько дней назад. Его тусклый взгляд бездумно устремлен куда-то в стену, сам он даже не оборачивается на Чимина полностью, лишь краем глаза отмечает его появление. Сегодня на нем нет пиджака, измятые рукава рубашки, закатанные до самых локтей, оголяют загорелые предплечья, а несколько расстегнутых пуговиц открывают вид на крепкую грудь. Чимин отводит взгляд, ругая себя за чрезмерное разглядывание, ведь он решил просто составить старшему компанию и, возможно, немного поболтать с ним о делах, а не пялиться. Поэтому, наливая себе выпить и усаживаясь на диван рядом, он смотрит куда угодно, но только не на него. Старший позволяет себе лишь короткий взгляд в его сторону, а затем снова принимается рассматривать янтарную жидкость в стакане, которую несколько секунд спустя резким жестом опрокидывает в себя до дна. Намджун действительно измотан, и дело не только в бесконечных делах. Усталость скопилась уже внутри него, впиталась в его кожу, вены, кости. На его плечах лежит огромная ответственность за бизнес, за благополучие его людей, за друзей. Будучи во главе всего, Намджун обязан думать в первую очередь о деле, а вместо этого он зациклен на собственных душевных метаниях, не способный сконцентрироваться больше ни на чем. Ему кажется, что все вокруг способно выйти из-под контроля в любую секунду, включая его самого. Он боится, что может просто разорваться на части, взорваться изнутри и погрести под собой заодно все то, что они выстраивали так долго. И Чимин, сидящий сейчас всего в нескольких сантиметрах, будет тем, кто подожжет фитиль. Намджун изначально знал, что это неправильно, ограждал себя, как мог, но, не справившись с собой, кажется, все-таки шагнул в этот костер, который с каждым днем все сильнее разгорается и выжигает его изнутри. Это было неправильно, и становится только хуже. — В какой момент отношения между Юнги и Чонгуком изменились так сильно? — подает он голос, заставляя Чимина вздрогнуть. Они молчали несколько долгих минут, погруженные каждый в свое, и хриплый голос старшего разорвал тишину слишком неожиданно и неуместно. — Они изначально были не такими. Я понял это почти сразу, — язвительно отзывается Чимин, переводя взгляд на чужой напряженный профиль. Ему непонятно, отчего его сердце так отчаянно сжимается, но лучше уж скрыть эту тревогу за ядом, чем вновь выдавать свои чувства. — Трудно было не заметить, знаешь. Намджун тихонько хмыкает. Он сверкает в сторону Чимина коротким взглядом, но тут же его отводит. На младшего дольше нескольких секунд смотреть опасно, проваливаешься с головой. — Знаешь, когда Хосок примчался ко мне в тот день и вызвался поехать на дело вместо Юнги, я спокойно его отпустил, — задумчиво вздыхает Намджун, подливая им обоим виски в опустевшие стаканы. — Промелькнула, конечно, мысль, мол, странно, что тот отпустил его одного, но я даже не заподозрил ничего. Я не замечал, что Хосоку стало хуже в последнее время, не замечал проблем в их отношениях. Ничего, — хмыкает он и с досадой на самого себя качает головой. — Я стою во главе такой большой организации, у меня повсюду глаза и уши, но сам я слепой словно крот. Не вижу ничего дальше собственного носа. Намджун снова хмыкает и погружается в раздумья, а Чимин только сильнее стискивает в ладонях стакан, все еще слыша в ушах отзвуки последних слов, произнесенных тихим бархатистым голосом. Он хочет сдержаться, хочет промолчать и увести разговор в другое русло, потому что знает — ничего хорошего не выйдет. Но чертова мысль, что Намджун мог предотвратить то, что заставило их сердца изнывать тупой болью при одном лишь упоминании имени друга, но не сделал этого, теперь лишь выискивая себе оправдания, режет изнутри словно лезвие. Чимин злится, и это чувство заставляет его выплюнуть слова, которые он уже очень давно утрамбовывал внутри себя. — А знаешь, что я думаю, Намджун? — тихо задает он вопрос в пустоту, придавая голосу спокойствие, в то время как внутри назревает ураган. — Я думаю, что ты прекрасно все видишь и замечаешь. Ты слишком умен, чтобы быть настолько слепым. О, нет, ты видишь все, хен. Только специально не хочешь замечать, придумываешь себе оправдания, лишь бы не брать ответственность. Ты отлично справляешься с тем, чтобы управлять делами компании, но как только дело касается тебя или твоих близких, ты притворяешься слепым, лишь бы ничего, не дай бог, не почувствовать. Ведь это же придется переживать, придется снять свою уродливую маску идеальности и показать, что ты живой человек! А это не всегда приятно, да? Не всегда приятно чувствовать, да, хен? Чимин уже не контролирует то, что говорит. Слова сами вырываются из его рта, цепляясь друг за друга, словно разноцветные салфетки, вынимаемые из рукава фокусника. Он не хотел вываливать все так, потому что и сам оказывается уязвимым в своих словах, но шагать назад поздно — фитиль уже подожжен. — Следи за языком, — рычит Намджун, с громким стуком отставляя стакан на столик, и всем телом разворачивается к младшему. Его челюсть сжата настолько сильно, что желваки играют, от напряжения на шее выступила вена, а в глазах разгораются погребальные костры. Он бесится, и не потому что Чимин его обвиняет, а потому что говорит правду, и костры эти — для него. — Что, по самому больному ударил? Ты мог остановить Хосока, ты знал, что происходит, но предпочел не замечать, только бы тебя не трогали. И отношение Юнги к Чонгуку тоже не сейчас для тебя открытием стало, но зачем тебе это, если ты все равно собираешься Чонгука использовать, да? И тебе все равно на Юнги, тебе это все неудобно, — продолжает Чимин выплевывать свою горькую правду, подавляя дрожь в голосе от ощущения, как больно душу опаляет чужой горящий взгляд. — Ты что думал, я не знал? Я могу сложить два плюс два и понять, что Чонгук просто так не отделается, ты с легкостью разменяешь его как пешку, если на кону будет стоять бизнес. И тебе будет похуй на мальчишку, похуй на Юнги. Тебе даже на меня похуй! Ты с легкостью играешь со мной, хотя мы оба все прекрасно понимаем. К Намджуну сейчас прикоснись — до кости обожжешься, кожа слоями слезет. У него во взгляде наполненная языками пламени преисподняя просыпается, заставляя Чимина уже запах собственной сгоревшей плоти ощущать, пусть он и не жалеет, что высказал то, что внутри себя так долго вынашивал. — Ты просто трус, — последние слова как приговор самому себе. Старший источает такую ощутимую угрозу, что Чимин себя в его глазах уже распятым видит. Он к смерти готовится и через мгновение действительно умирает, когда Намджун резко подается вперед и, за затылок притянув к себе, впивается поцелуем в его губы. У Чимина словно сердце от артерий отрывается и с глухим гулом куда-то в пропасть ухает. Он даже за стуком собственной крови в ушах слышит, как оно там, ударившись о дно, на части рассыпается, когда Намджун второй рукой крепко обвивает его талию и тянет на себя, одним рывком усаживая на собственные колени. Чимин отвечает на поцелуй сразу же, ему нечем дышать, но он все равно жадно зацеловывает чужие губы, ощущая, как длинные пальцы старшего крепко впиваются в его бедра. Время будто замедляется, но вместе с тем ускоряет свой ход — оно неосязаемо, его нет, потому что все ощущения Чимина сконцентрированы вокруг Намджуна, так сладко терзающего его тело. Он чувствует только чужие губы, почти болезненно вгрызающиеся в его собственные. Чувствует крепкие руки, жадно оглаживающие его спину, тонкую талию и упругие бедра и точно оставляющие синяки. Он отчетливо чувствует задницей затвердевший член, о который сразу же нетерпеливо трется, и правда за всем этим не понимает, в какой именно момент соскальзывает вниз и оказывается на коленях между чужих разведенных ног. Намджун смотрит на младшего сверху вниз, в его взгляде сейчас ни капли осознанности — затуманенный злостью, алкоголем и похотью мозг словно коротит, пуская по телу разряды тока. Чимин стоит на коленях, дышит загнанно, раскрывает раскрасневшиеся истерзанные губы в попытке сделать вдох, и от этого вида у Намджуна окончательно срывает заслонки. Он вплетает пальцы в светлые волосы и резким рывком тянет младшего на себя, заставляя его уткнуться лицом в собственный пах, где под слоем брюк и белья болезненно пульсирует уже твердо стоящий член. Чимин рвано выдыхает, даже не успевает ничего понять, когда Намджун так же грубо дергает его за волосы назад и наклоняется, оказываясь всего в нескольких сантиметрах от его лица, которое безжалостно опаляет разгоряченным дыханием. Чимин подается вперед, он жаждет утянуть старшего в еще один поцелуй, но ему не позволяют — тот лишь опасно ухмыляется и больно прикусывает его за нижнюю губу, через секунду снова отстраняясь и поднимаясь на ноги. У Чимина сознание плавится, он сам плавится, ощущая на себе этот властный взгляд, приказывающий быть послушным и открыть ротик. В глазах Намджуна не то что черти пляшут, там сам дьявол, из него всю душу вытягивающий, кроваво улыбается и шепчет, что не пощадит. Чимин о пощаде и не просит. Он дрожащими пальцами тянется к чужой ширинке и стягивает светлые брюки вместе с бельем, невольно облизывается при виде твердого члена, истекающего смазкой, и даже не понимает, что Намджун от этого плотоядного взгляда сходит с ума. Старший не дает Чимину и вздоха сделать, он свободной рукой обхватывает его челюсть, болезненно надавливая по бокам, и одним резким рывком толкается в насильно приоткрывшийся ротик. Чимин давится — Намджун входит резко и глубоко, достает почти до самой глотки, но не позволяет отстраниться, сразу срывается на резкие толчки. У младшего из-за давления на горло слезы из глаз брызгают, но он все равно жадно подается вперед, сам насаживается на член как можно глубже. Намджуна ведет. Чимин послушный и податливый, но вместе с тем он буквально пылает изнутри, словно течная сука жадно заглатывает до самого основания. Рот младшего выглядит красным и растраханным, Намджун не удерживается — вынимает член и проводит им по его полным губам, размазывая смазку и слюну. Одной рукой он все еще грубо сжимает светлые волосы, а другой снова давит Чимину на челюсть, заставляя приоткрыть рот и снова послушно принять напряженный член. Чимин задыхается, его собственный стояк изнутри давит на джинсы, но Намджун не позволяет даже прикоснуться к себе. Заметив, как тот тянется к собственной ширинке, опаляет опасным взглядом и в наказание лишь грубее толкается в податливый ротик. Чимин прячет руки за спину. Его трахают в рот, слюна стекает по его подбородку, член изнывает, а слезы рефлекторно катятся из глаз, но Чимин все равно готов кончить просто так, ни разу к себе не прикоснувшись. Намджун грубый и властный, на его напряженных руках выступили вены, а вдоль шеи, спускаясь от челюсти к кадыку, стекает прозрачная капелька пота, и для Чимина это все слишком. Он непроизвольно стонет в голос, пуская волну вибрации по члену в собственной глотке. Почувствовав это, Намджун только грубее впивается пальцами в его челюсть, откидывает голову назад и не удерживает в себе тихого рыка. Ощущая проходящуюся по телу волну дрожи, Чимин снова не удерживается от тихого стона. Ему кажется, что его изнутри в узел скручивает — настолько сильно он хочет. Хочет Намджуна, хочет его внутри, хочет хотя бы короткого прикосновения к себе, но даже ощущение одного только его члена во рту напрочь сводит с ума. Пот градом стекает по лбу Намджуна, пока он двигает бедрами, жадно вбиваясь в чужой рот. Толкается глубже, сильнее, почти достигает черты, и когда младший стонет снова, добавляя еще и язык, понимает, что больше не протянет. Он дергает Чимина за волосы назад, заставляя откинуть голову как можно сильнее, и придвигается ближе, так, чтобы тот оказался почти у него между ног. Это неудобно и, возможно, немного больно, Намджун это знает, но младший принимает в себя член с такой охотой и жадностью, в воздухе царит такая страсть — дикая и почти болезненная — что ни о каких жалости и самоконтроле и речи идти не может. Продолжая оттягивать чужие волосы, Намджун чуть наклоняется и толкается снова, член входит в тугую глотку так глубоко, что Чимин задыхается. Он болезненно стонет, пытаясь отстраниться, но некуда — старший держит так крепко, что не пошевелиться. Почувствовав узость и податливость чужого горла, Намджун окончательно теряет рассудок. Он толкается еще несколько раз, буквально раздирает младшего изнутри, заставляет его дрожать и тихо поскуливать, а затем с тихим рыком кончает ему в рот, ощущая, как по телу проносится такой силы оргазм, что подкашиваются колени. Ему требуется несколько секунд на то, чтобы прийти в себя и с ужасом отстраниться. Волна животной страсти, замешанной со злобой, сходит на нет, оголяя, словно его уродливую душу, всю ошибочность произошедшего. Чимин, затраханный и все еще возбужденный, сидит на полу и смотрит снизу вверх растерянными, слегка подернутыми мутной пеленой глазами, а Намджун не знает, куда взгляд отвести, куда себя деть и как спрятаться от того, что только что совершил. Он пятится назад, не в силах вымолвить и слова и оторвать взгляда от лица, выражение на котором за доли мгновений сменяется с растерянного на осознанное, а после наполняется скопившейся в уголках глаз болью и разве что не трескается словно разбитая гипсовая маска. Чимин не дышит и вряд ли когда-нибудь снова сможет задышать после того, как его оставляют на полу, растоптав изнутри и скрывшись за тихо скрипнувшей дверью. Он может выдержать многое, но сейчас боль, раздирающая, заставляющая разваливаться кусками и осыпаться на холодный паркет, непосильна даже для него. Этой боли нет предела.☬☬☬
Влажные измятые простыни неприятно липнут к коже, заставляя спящее тело ворочаться еще сильнее. Липкий пот стекает по лбу, а пальцы судорожно сжимаются в кулаки с такой силой, что оставляют красные следы ногтей на коже, но Чонгук не чувствует ничего из этого. Он все глубже и глубже проваливается в пугающую бездну своего сна. Перед глазами калейдоскопом вспыхивают тысячи картинок, никак не связанных между собой, но отравляющих каждая по отдельности. Чужие лица, крики, пули, исцарапанные стены, искореженные голые ветки, покрытые шипами, и невыносимо много крови. Это пугает, это заставляет ворочаться и метаться по постели, подсознательно пытаясь вынырнуть из сна, и Чонгук распахивает глаза лишь спустя сотню бесконечно долгих мгновений, разбуженный собственным криком во сне. Босые ноги шлепают о старый потертый паркет, а окно кухни едва поддается со скрипом, когда его пытаются распахнуть. Чонгук усаживается на подоконник и закуривает стянутую сигарету, все еще дрожащими после сна пальцами поднося ее пересохшим губам. Уже привычный едкий дым наполняет легкие, но это ни на каплю не помогает расслабиться или хотя бы вздохнуть. Беспокойное сердце будто зажато в тиски, и дело не только в неприятных снах, которые снова начали возвращаться. С момента, который несколько дней назад случился прямо здесь, на этой кухне, внутри Чонгука что-то изменилось. Он не понимает, что именно произошло, и ему даже спросить об этом не у кого, ведь все на свете знающий и объясняющий Юнги и является причиной, не дающей спокойно спать по ночам. Он ничего не говорит о произошедшем и никак не дает понять, что что-либо изменилось, продолжает вести себя по-прежнему, но Чонгук чувствует — это не так. Его тянет к старшему, по-особому тянет, не только как хену, а как… он не знает как. Просто в присутствии Юнги внутри у него что-то происходит, внутренности сжимаются и завязываются в узел, а тело горит, желая оказаться ближе. Желая снова ощутить трепетные поглаживания по макушке или, возможно, почувствовать прикосновение к чужим губам. Чонгук правда не знает. Но эта безвкусная сигарета, которую он щелчком выбрасывает в окно, не докурив, точно не ответит на его вопросы. Чонгук уже почти скрывается в собственной комнате, но замирает на пороге и почему-то вместо этого толкает соседнюю дверь. Юнги спит беспокойно, почти так же, как и он сам несколькими минутами ранее. Его одеяло смялось и сползло куда-то в ноги, а влажная русая челка прилипает к покрытому испариной лбу. Чонгук, сам не зная, зачем, подходит ближе, разглядывает чужие дрожащие ресницы на беспокойном лице и с участившимся биением сердца думает о том, делят ли они одни и те же кошмары на двоих, как делят одну квартиру, одну жизнь и жажду мести одному и тому же человеку. В этот момент ему так сильно хочется поделиться и своим теплом, но страшно, что Юнги не одобрит, что снова попросит так не делать и уйдет, оставив за собой лишь пустоту. Эта мысль заставляет сердце биться еще быстрее, метаться в попытках спрятаться от неприятного чувства. Но ведь старший был тем, кто отгонял от Чонгука кошмары и подолгу, иногда почти до самого утра перебирал его волосы, лишь бы он мог спокойно поспать. И ведь кошмары правда уходили, уступая место спокойному забытию и едва ощутимому сквозь сон чувству безопасности. Решив, что успокоить сейчас Юнги все же будет справедливым, Чонгук вместе с одеялом откидывает ненужные сомнения и ныряет в согретую чужим телом постель. И сердце его вдруг выравнивает ритм, находя покой, когда руки старшего во сне внезапно крепко обвивают его со спины и прижимают к тоже начавшей наконец размеренно вздыматься груди. Юнги тоже заслужил покоя. Хотя бы во сне.