☬☬☬
Черный Астон Мартин со шлейфами тормозит у островка под мостом и уже более лениво съезжает на обочину дороги. 9:55. Юнги, как обычно, приехал первым, а Тэхен никогда не славился своей пунктуальностью. Юнги знает, что не имеет права отказываться от гонки, и именно поэтому все же приехал, несмотря на то, что Чонгук, которому он изначально обещал остаться вечером дома и провести его за просмотром дорамы, кажется, смертельно обиделся, хоть и смолчал, привыкший к его уходам. Тяжелый вздох сам по себе вырывается из груди, а пальцы тянутся к пачке сигарет, стоит Юнги вновь задуматься о Чонгуке. Он чувствует, как прочно привязывается к нему младший, и соврет, если скажет, что не привязался сам. Это сбивает с толку, это беспокоит и отдается непонятным тянущим чувством в груди, но в конечном счете это все равно не имеет смысла, хотя бы потому что рано или поздно Чонгука придется отпустить. Юнги уже докуривает вторую, гипнотизирует взглядом минутную стрелку на часах, которая давно перевалила за нули, когда около него так же резко тормозит синий ГТ-Р, почти режущий глаз своим ярким оттенком. Тэхен окон не опускает, но и так понятно, что за рулем именно он и он на взводе. Рычит движком, сигналит, призывает выехать на стартовую и рвануть с места, за секунды разогнавшись до двухсот, но Юнги не может. Он не может ни вздохнуть, ни пошевелиться, продолжает скользить взглядом по этим до боли знакомым плавным изгибам и резким линиям ГТ-Р, принадлежащего некогда одному близкому человеку. Сердце болезненно сжимается, воспоминания волной захлестывают, но Тэхен не позволяет Юнги в них захлебнуться, сигналит еще раз, и еще, и еще, требует гонки, заставляет его взять себя в руки и отвести взгляд. Стараясь не оборачиваться, Юнги выезжает на полупустую дорогу, останавливается на одном уровне с ГТ-Р и рычит движком в ответ — грозно, устрашающе, так, будто сам себя раззадорить пытается. Тэхен смеется, Юнги знает это, даже если поднятое стекло оклеено плотной тонировочной пленкой и почти не пропускает света. Тэхен смеется, потому что он такой же сумасшедший, который живет машинами и дышит скоростью. Хотя, кто из них не сумасшедший? Сигналом к одновременному старту служит зеленый цвет светофора, и Юнги, не мешкая ни секунды, срывается с места. Тэхен не отстает, стартует вровень, газует, заставляет ГТ-Р с гулом разрывать теплый летний воздух. Они словно два хищника, что охотятся друг на друга, несутся вперед, не уступая один другому, почти притираются боками, но не касаются. Знают, что столкновение на трехстах километрах в час неизбежно приведет к аварии, а их кровь еще не успела пресытиться коктейлем из адреналина и скорости. Из-под четырех пар колес летят только пыль и камни, в сознании ни единой лишней мысли, а все, что остается перед глазами — лишь уходящая вперед дорога и мелькающие на скорости огни ночного города, что отражаются в черных водах Хана. Юнги давит газ, Тэхен делает то же самое. Подается правее, друг вторит. Они словно два хищника, но победить может только один. Астон Мартин резко виляет влево, недостаточно сильно, чтобы врезаться в ГТ-Р, но в самый раз, чтобы Тэхен растерялся и немного сбавил скорость в попытке избежать столкновения. Этого секундного замешательства Юнги как раз хватает, чтобы выжать педаль газа до упора и унестись вперед, провожая взглядом отставший на целый корпус синий Ниссан, заставляющий душу тоскливо ныть. Тэхен, в отличие от классических гонок, хорош в заездах по прямой, но все так же слишком полагается на мощность автомобиля и забывает, что контролирует ее именно водитель. Спустя полминуты сначала одна, а потом и другая машина наконец тормозят на небольшом пятачке около изгиба реки, но кажется, будто рев их моторов все еще отражается о затянутое свинцовыми тучами небо. Тэхен выбирается из салона первым, приваливается к капоту и немного нервно закуривает. Юнги сначала порывается триумфально уехать, оставив Тэхена наедине с позорным проигрышем, но что-то в лице друга, задумчиво вглядывающегося в гладкую поверхность реки, все же заставляет его вылезти, привалиться рядом и тоже закурить. — Только этот Ниссан мог тебя сделать, — хрипло усмехается Тэхен спустя минуты гнетущего молчания, нарушаемого лишь ревом проносящихся мимо машин и шумными затяжками. — Я уже говорил тебе, что дело не только в машине. Все зависит от водителя, — отзывается Юнги, пожимая плечами. Он рад проветриться, рад снова ощутить почти позабывшийся вкус запредельной скорости, оседающей на языке чем-то терпким, но машина, что припекает зад нагревшимся капотом, все еще вызывает слишком много воспоминаний, и Юнги даже смотреть на нее невмоготу. — Хосок был хорошим водителем, — кивает Тэхен сам себе и снова замолкает, продолжая вглядываться в черную речную гладь. Юнги не отвечает. Ему вообще хочется уйти, хочется прекратить говорить о Хосоке, хочется вернуться домой к Чонгуку, и он уже порывается двинуться к своей машине, но Тэхен спустя минуты снова заговаривает. — Юнги, я хотел извиниться, — слова выходят такими тихими и надрывными, словно он силой заставляет себя их произнести, но в неискренности его не упрекнуть. — Прости, что обидел твоего мальчишку. Если это так важно для тебя, я не стану доебываться. Юнги вздыхает, но снова не находится с ответом. Он мог бы начать спорить, возражать, что это вовсе не так, но кого здесь обманывать? Он не знает, в какой момент это случилось или же случалось постепенно, но хотя бы в том, что ему на Чонгука уже далеко не все равно, он может себе признаться. Как и в том, что вечно раздражающего и надоедливого Тэхена ему сильно не хватало. Поймав короткий примирительный кивок, Тэхен выдыхает, словно боялся услышать другое, словно действительно думал, что Юнги его пошлет. Он медленно затягивается, немного нервно сминает сигарету между пальцев и через мгновение снова подает голос, еще более тихий и надломленный, чем до этого. — Если честно, я просто все еще не могу отпустить Хосока. Не могу принять, что его нет, что он больше не вернется. Я даже к тачке его прикоснуться не мог, рука не поднималась, — слишком быстро начинает бормотать Тэхен, и Юнги видит, что его глаза начинают едва заметно поблескивать в свете тусклых уличных фонарей. — Хосок был мне братом, он, как и вы, заменил мне семью. И, знаешь, то, что он ушел… я так зол на него. Умом я понимаю, что ни ты, ни твой мальчишка ни в чем не виноваты, но не могу ничего с собой поделать, — Тэхен вздыхает, переводит дыхание. — Не держи зла, ладно? Последние слова эхом отзываются в ушах Юнги, он сглатывает вязкую слюну, пытаясь смочить пересохшее горло. Если бы только Тэхен знал, как на самом деле старший виноват, он злился бы куда сильнее, пусть и не так сильно, как злится на себя сам Юнги. Если бы он спохватился чуть раньше, если бы не произнес тех слов, если бы поступил по-другому, все могло бы обернуться иначе. Но история не терпит сослагательного наклонения, а их друга нет в живых именно по его вине. — Мы все скучаем, никто из нас не может отпустить его, Тэхен, — сухо отзывается Юнги и все же позволяет себе легонько коснуться чужого плеча. — Не тогда, когда его убийца все еще дышит. Только Квансу ли в большей степени повинен в смерти Хосока? Взгляд Тэхена окончательно тускнеет, а на лицо наползает горькая, полная печали улыбка, словно он принимает что-то неизбежное, но тем не менее сильно ранящее. — Но ты, хен, кажется, отпустить уже почти готов?☬☬☬
В освещенных окнах шестого этажа отчетливо виден чужой силуэт, но лица за тонким тюлем все равно не разглядеть, сколько бы Намджун не вглядывался. Он почти каждый день приезжает к этому дому, паркуется в тени, до рези в глазах вглядывается в чужие окна, надеясь хоть мимолетно урвать себе пусть и не к нему обращенную улыбку полных губ, но каждый раз так и уезжает, не решившись ни подняться, ни больше не возвращаться. Намджун правда не знает, зачем приезжает и зачем сидит здесь до тех пор, пока в заветных окнах не погаснет свет. Люди говорят, он успокоился, почти перестал выезжать на дела и снова стал собой — серьезным и рассудительным лидером, погруженным в дела компании и группировки с головой. Говорят, но не знают, что все его мысли заняты одним человеком, с такими болью и отчаянием смотревшим на него, что ни наркотики, ни беспорядочный секс, ни кровавые убийства не способны вытеснить из головы воспоминаний об этом взгляде. В первый раз в глазах Чимина читались боль и обида, во второй раз там полыхали костры, дотла сжигавшие хрупкую надежду, в одно мгновение обрушенную коротким и холодным “нет”. Намджун эти глаза во снах видит, слышит хруст чужого позвоночника, собственными руками дважды переломанного, на себе всю боль чужого отчаяния чувствует, но стискивает зубы и терпит. Потому что не может сказать “да”. Потому что если отпустит Чимина, его точно найдут, пытками заставят выдать всю информацию, а потом убьют — и это в лучшем случае. Потому что нельзя так рисковать. Потому что никому не дозволено покидать группировку, если только не на тот свет. Потому что Намджун просто не может отпустить Чимина и лишиться его умных глаз, мягких улыбок и маленьких ласковых рук. Из мыслей вырывает вибрация мобильника на пустующем пассажирском сидении. Намджун не глядя тянется к телефону и почему-то вздрагивает, заслышав родной голос. — Намджун-а, солнышко, привет, — щебечет мама, но звучит приглушенно. Наверняка старается говорить тише, чтобы отец не услышал. — Привет, мам. Очень рад твоему звонку, — искренне улыбается Намджун, хотя и сам чувствует, насколько усталым и мрачным звучит его голос. Он любит свою мать и правда благодарен ей за эти тайные звонки. Она сильно рискует, ведь узнай отец, ей несдобровать, но все равно названивает время от времени, хотя бы для того, чтобы услышать родной голос и убедиться, что с сыном все в порядке. Единственное, чего Намджун не понимает — почему она терпит. Почему остается с мужем, который позволяет себе изменять, унижать, а зачастую и распускать руки. — Я люблю его, Намджун, — как-то ответила она на прямой вопрос сына, когда тот еще был подростком и жил с семьей, но уже видел и понимал натуру отца. — Твой папа не плохой человек, он просто очень уставший от жизни. Он очень много работает, чтобы обеспечивать нас, и иногда сильно устает. Я не виню его. Намджуна ответ не удовлетворил. Ему неведома любовь, но он почти уверен, что она всегда слепа и глуха, как у его матери. Любовь не приносит ни черта хорошего, что бы там не говорили другие, на самом деле просто еще не успевшие хлебнуть достаточно дерьма. — Мам, как отец? — с тихим вздохом интересуется Намджун спустя минут пять, когда все новости уже рассказаны, а мать убеждена, что сын здоров и в порядке. На том конце трубки сразу повисает тяжелая, гнетущая тишина, и его матери требуется несколько секунд на то, чтобы наконец ответить. — Отец в порядке, — судорожно вздыхает она, и Намджун понимает, что врет. — Он приболел немного, но все в порядке. Врачи говорят, что ему нужно больше отдыхать, а он не слушается, из дома работает… — Вам что-то нужно? Деньги, лекарства, врачи? — Намджун чувствует, как волнение сдавливает внутренности, заставляя выпрямиться на сиденье и вцепиться в телефон. — Нет, нет, ты же знаешь, с этим проблем нет, — спешит успокоить мать, приободряясь, но Намджун по голосу слышит, настолько она устала. — Я просто так переживаю за него. У него был инсульт, Намджун. Мы вовремя заметили симптомы, успели госпитализировать — обошлось без осложнений, но, боже, я так перепугалась… — Мам, может, мне приехать? — с трудом скрывая беспокойство интересуется он, и на том конце снова заминаются, подбирают слова. Эта заминка ножом по сердцу режет, потому что Намджун уже заранее знает, что ему скажут. — Не думаю, что это хорошая идея. Ты же знаешь отца, он будет нервничать, если ты приедешь, а ему сейчас нельзя волноваться. Врачи говорят, организму нужен покой, и… — Я понял, мам, — слишком резко обрывает чужие бормотания Намджун, но, спохватившись, смягчает голос. — Не переживай, все будет в порядке. Если что-нибудь понадобится, пожалуйста, звони мне. “Любовь действительно слепа и глуха”, — отстраненно думает он, прощаясь с матерью и откидывая нагревшийся после разговора телефон обратно на сиденье. Безусловная любовь его матери к тирану-мужу. Его собственная, сыновья, так и не сумевшая умереть до конца, несмотря на предательство и отречение, любовь к отцу. Нескончаемая любовь Джина к погибшей жене, болезненная, искореженная любовь Хосока к Юнги… …и его, Намджуна, собственная, запретная и неуместная, ранящая, разрушающая до самого основания любовь к… Он вновь поднимает взгляд на уровень шестого этажа, но силуэта, скрытого тюлем, уже не видно, и свет в этих заветных высоких окнах уже давно погашен.☬☬☬
— Я уверена, что в итоге они сойдутся, — фыркает Джихе, чем вызывает у Джина тихий смешок. — Он же ей не брат на самом-то деле. — Ну не знаю, король в нее так влюблен. Он был бы ей достойной партией, в отличие от этого, как его… забыл имя… — намеренно дразнится Джин и расплывается в довольной улыбке в ответ на то, как загорается чужой взгляд. — Но она-то его не любит! Ее мнение вообще учитывается?! — возмущается Джихе. — Это ее дело, кого выбирать, вообще-то! — она даже останавливается, упирает руки в бока и негодующе смотрит на Джина, которому приходится за руку тащить ее к лифту, попутно извиняясь перед обратившими внимание на их шумную перепалку людьми. У них вошло в небольшую традицию ходить вместе на обед и проводить его не столько за едой, сколько за обсуждением фильмов, сериалов, прочитанных книг и вообще всего на свете. Точнее, это Джихе, заметившая, что Джин никогда не обедает, начала таскать его в местный кафетерий. Между ними устоялось некое подобие дружбы или даже отношений старший брат-младшая сестра, и Джин совсем не против иногда подвозить рассеянную девушку до дома, покупать с утра два стаканчика кофе вместо одного, всегда получая взамен чашечку теплого чая ближе к вечеру, или ходить вместе обедать и иногда тайком оплачивать не только свой, но и чужой заказы. Порой он ощущает себя заурядной офисной крысой, исправно ходящей на свою скучную работу в офис, с кофеином вместо крови и обычной жизнью, и не может не признать, что эта мысль кажется даже приятной. Возможно, Джин действительно бы задумался над этим однажды чуть серьезнее, но сейчас, проводив улыбчивую Джихе до рабочего места за стойкой ресепшена и теперь наблюдая за тем, как яростно Намджун расхаживает из угла в угол своего кабинета и до скрипа сжимает телефон около уха, он думает лишь о том, что случилось нечто очень серьезное. — На них напали, людей не хватает. Там, блять, мясорубка. Намджун напряжен до предела, его брови сведены на переносице, а слова выходят резко и отрывисто. Ощущение, будто вернулся тот слетевший с катушек Намджун, которому эмоции затапливали сознание, но Джин слишком хорошо его знает, чтобы видеть, насколько он напуган и растерян сейчас в своей ярости. — Они на южном складе, подробностей не знаю. Юнги, возьми Тэхена и поезжайте туда прямо сейчас. Я не могу, у меня через полчаса встреча. Отзвонись. Стоит Намджуну сбросить звонок, как он усталой тушей валится на стул, выпуская из груди отчаянный рык и сразу же хватаясь за полупустой стакан с виски. Джин в два шага подлетает к столу, серьезным взглядом изучает чужое непривычно бледное лицо, на котором так отчетливо читается страх вперемешку с чистейшей яростью, и задает вопрос, на который, уже чувствует, не захочет услышать ответ. — В чем дело? Что, блять, случилось? Намджун! Намджун поднимает на друга покрасневшие глаза, на дне зрачков которых те самые ярость и страх плещутся, разве что через край не переливаются, и хрипло отвечает, заставляя Джина замереть в ответном страхе: — На южный склад напали, силы неравны. Чимин сегодня должен быть там, но никто не может с ним связаться.☬☬☬
Юнги трубку положить не успевает, как тут же начинает расхаживать по комнате, наспех натягивая на себя удобную одежду и собирая необходимое снаряжение — кобуру с Глоком, несколько сменных магазинов и новенький Вальтер про запас на смену подаренной Чонгуку Беретте. Его действия четкие и резкие, отточенные годами, однако сейчас не лишены нервозности. На южный склад напали, Чимин заперт в ловушке, силы неравны, и сейчас только от его действий зависит жизнь друга. Успокоиться и сосредоточиться он успеет в машине, а пока позволяет себе немного понервничать. Юнги уже шнурует ботинки в прихожей, прикидывая, сколько времени уйдет на то, чтобы добраться до склада, захватив по пути Тэхена, и через сколько успеет подтянуться подмога, когда из гостиной выглядывает взъерошенная темная макушка. — Ты куда? Ты, вроде, сегодня собирался остаться дома, — якобы безразлично интересуется Чонгук, но в его голосе Юнги отчетливо слышит недовольство тем, что планы на спокойный вечер, очевидно, катятся в пропасть. — Срочные дела, — резче, чем нужно, отвечает Юнги. Его пальцы, теребящие шнурки, напряжены, движения резкие и нервные, и это, ну конечно же, не ускользает от внимательного взгляда младшего. — Что-то случилось? — звучит куда более обеспокоенным Чонгук. Юнги тяжело вздыхает и, наконец разобравшись с ботинками, выпрямляется. Он задумчиво разглядывает настороженное лицо напротив, от владельца которого уже не отделаешься холодными отговорками, и почему-то задумывается над тем, когда именно Чонгук успел догнать его в росте. — Чонгук, все в порядке. Если ты собрался ждать меня, то не надо. Ложись спать, — старается говорить строго Юнги, хоть и знает, что звучит нервно и устало. Чонгук тоже это знает, а потому цепляется за его запястья и заглядывает в глаза своим внимательным, таким еще детским взглядом. — Юнги, скажи, что случилось, — просит он испуганно, и Юнги в который раз за эти долгие несколько месяцев ему поддается. — На один из наших складов напали. Там Чимин, людей не хватает. Тэхен уже собирает всех, но на это нужно время, — нехотя признается он, и прежде, чем Чонгук успевает озвучить вопрос, который уже читается в его взгляде, спешит резко добавить: — Нет. Даже не думай. Нет. — Юнги, ты должен взять меня, — даже не пытается слушать его Чонгук. — Там Чимин, а ты сам говоришь, что людей не хватает. Ты обещал, — его голос твердеет, а хватка на чужих запястьях становится крепче. — Я сказал, что подумаю, — аккуратно выпутывает руки из чужой хватки Юнги и складывает их на груди. Он чувствует зарождающееся в груди раздражение, но упорно старается сохранять хладнокровие. — И я говорю нет. Он разворачивается, собирается наконец уйти и оставить младшего наедине с его детской упертостью, как тот снова вцепляется ему в плечи. Юнги со вздохом оборачивается, и, черт его дери, Чонгук ведь так просто не отвяжется? — Хен, пожалуйста, возьми меня с собой. Там Чимин, я просто с ума сойду, если останусь здесь. Я умею стрелять и драться, ты сам меня учил. Я правда буду вести себя осторожно и не доставлю проблем, — начинает тараторить тот. Он старается звучать как можно убедительнее, его глаза горят решимостью, а пальцы только сильнее впиваются в чужое плечо. — Я не отпущу тебя одного, и чем дольше мы стоим тут, тем меньше времени остается. Очередной тяжелый, недовольный вздох вырывается из груди Юнги. Он не хочет брать Чонгука, не хочет подвергать его опасности, не хочет, чтобы он увидел то, что может ожидать их на складе. Младший и так пережил за свою короткую жизнь слишком многое, успел разгореться страшной, разъедающей жаждой мести, и массовая перестрелка — это не то, что пойдет ему на пользу. Юнги не хочет брать Чонгука, но почему-то все равно через силу кивает, одаривая его строгим, почти испепеляющим взглядом. — Возьми Беретту и надень удобную одежду, — он кивает на растянутую футболку Чонгука и его домашние шорты, а затем разворачивается к двери и уже на пороге строго кидает через плечо: — Я жду внизу.☬☬☬
Чонгук едет на заднем сидении Астон Мартина, разглядывает проносящиеся мимо городские огни, со временем сменяющиеся видами промышленных зон на окраине, и не знает, что чувствует. Что он должен чувствовать? Страх, волнение, предвкушение? Он не чувствует ничего из этого, все его сознание словно опустошено, ни единой мысли в голове, только ладошки, сжимающие Беретту, почему-то потеют, оставляя влажные следы на рукоятке. Чонгук оглядывается сначала на Юнги, твердый взгляд которого устремлен на дорогу, а пальцы крепко сжаты вокруг руля, а потом и на Тэхена, который так же, как и он, сидит, прислонившись виском к окну. Когда они с Юнги заехали за ним, Тэхен лишь мимолетно глянул на Чонгука и ни капли не удивился, но тяжелый нечитаемый взгляд, которым он одарил друга, пока усаживался на пассажирское, от глаз младшего не ускользнул. Тэхен этим взглядом будто задавал тысячу вопросов, но ни один из них так и не озвучил, а Юнги словно и не замечал. Дождался, пока друг усядется, и рванул с места, резко, со шлейфами, так, как делает всегда. Чонгук не уверен, помирились они или в условиях общей проблемы просто вынуждены находиться бок о бок, но его сердцу было бы спокойнее, если бы все же помирились. Он видит, насколько важны для Юнги его друзья, и его собственное беспокойство за жизнь Чимина тоже говорит о многом. Эта мысль в очередной раз заставляет сознание тревожно запротестовать, Чонгук вновь чувствует себя виноватым за собственные привязанности, но гонит эти неуместные мысли. Сейчас не время. За всю дорогу никто из них не роняет ни слова, каждый, судя по всему, погруженный в свои мысли и настраивающийся на то, что ждет их на складе. Чонгук только изредка ловит на себе внимательные взгляды Юнги в зеркале заднего вида, но тот так ничего и не говорит. Возможно, к лучшему. Спустя пятнадцать минут они тормозят у огромного строения на пустыре, по периметру окруженного высоким бетонным забором с колючей проволокой. Ворота открыты, но машин вокруг не видно — вероятно, есть еще один въезд на территорию, скрытый от глаз пристройками. Снаружи тихо, даже слишком, эта тишина оглушает, но Чонгук все равно слышит, как с каждым шагом по направлению ко входу в здание его сердце начинает стучать все чаще и громче, заставляет кровь приливать к вискам, а ладони потеть куда отчаяннее, чем несколькими минутами ранее. Тэхен и Юнги напряжены до предела, их шаги резкие и уверенные, и Чонгук задается вопросом, сколько раз они бывали в таких ситуациях. Ему интересно, вызывает ли в них предстоящее страх или после стольких раз не ощущается даже волнения. На один из своих вопросов он находит ответ, когда перед самым входом Юнги резко тормозит его и заставляет обернуться. — Когда мы зайдем, я не смогу следить за тобой, — Юнги говорит это отрывисто и строго, и до Чонгука заторможенно доходит, что тот волнуется. — Держись всегда позади меня и не выпускай из рук пистолет. Если кто-то приблизится, а меня не будет рядом — стреляй. Чонгук уверенно кивает, не разрывая зрительного контакта с парой черных глаз напротив. Он было тянется пальцами к запястью Юнги, чтобы легонько сжать, успокоить, безмолвно сказать этим жестом, что будет осторожен и волноваться не о чем, но Тэхен вдруг громко хмыкает и демонстративно проходит внутрь здания, заставляя их обоих отмереть и последовать за ним. Внутри темно, пыльно и все еще неестественно тихо, но чем дальше они проходят вглубь, постепенно переходя на быстрый шаг, а потом и легкую трусцу, тем отчетливее из недр здания начинают доноситься выстрелы и крики. Юнги и Тэхен напряжены до предела, кажется, все их инстинкты сейчас обострены. Они оглядываются по сторонам, держат оружие наготове, но на них никто не нападает, как почему-то того ожидал Чонгук. Он все так же ничего не чувствует и не концентрируется на чем-то конкретном, но в очередной раз не может не засмотреться на Юнги. Тот сейчас выглядит еще более собранным и напряженным, чем обычно, его челюсти стиснуты, желваки играют на худом лице, а грудь вздымается под размеренным дыханием, несмотря на то, что они бегут уже некоторое время в довольно быстром темпе. Обычный Юнги красив в своем спокойствии и серьезности, а такой Юнги еще и невероятно опасен. Чонгук не уверен, сколько они бегут, но когда старшие замирают по сторонам от широкой двери, из-за которой уже совсем отчетливо слышны залпы пуль, переругивания и звуки ударов, он понимает, что пришли. Юнги каким-то одним им известным жестом подает Тэхену знак, и тот вырастает перед дверью, которую через секунду выбивает ногой и врывается внутрь, сразу же выпуская град пуль из своего Файв-Севена. На Чонгука в одно мгновение обрушивается целый вихрь ощущений: оглушающие выстрелы, пули, разрывающие воздух с глухим свистом, низкие крики вперемешку с чьими-то хриплыми стонами и запах, тяжелый, почти осязаемый запах крови и пороха, витающий в помещении. Он кажется почти густым, липнет к коже, перемешанный с пылью, столбами поднятой в воздух, и Чонгуку на мгновение кажется, что он глохнет, слепнет и просто задыхается. Наверное, он какое-то время так и стоит в дверях, дезориентированный в пространстве, потому что чья-то рука резко хватает его за плечо и тянет в сторону, толкая за перевернутый боком дубовый стол. — Сиди здесь и не высовывайся, — рявкает Юнги, и прежде, чем Чонгук успевает что-либо ответить, срывается с места, и скрывается где-то в глубине помещения. От Чонгука снова ускользает ощущение времени, потому что он не знает, сколько секунд или минут сидит, пригнувшись за столом, прежде чем решается выглянуть. В каком-то смысле, это похоже на ад на земле — помещение все еще наполнено ревом пуль и окутано пыльной завесой, но теперь Чонгук в состоянии различить чужие фигуры, палящие друг в друга из разных углов. Первым делом он ищет глазами Юнги и, найдя его на вид невредимым, отстреливающимся из-за широкого бетонного столба, немного расслабляется. Дышать становится чуть легче, сознание проясняется, Чонгук начинает скользить взглядом вдоль всего помещения, пытается проанализировать ситуацию и прикинуть, что ему делать, когда в очередной раз за этот день цепенеет. Тэхен, находящийся в противоположной от Юнги стороне, вцепился в какого-то парня, чью голову пытается проломить рукояткой пистолета, и не видит, что позади него вырастает другой, целящийся прямо ему в затылок. Мысли с бешеной скоростью начинают проноситься в голове Чонгука, ему даже кажется, будто время замедляется, кем-то переведенное в режим слоу-мо. Однако долго раздумывать возможности все равно нет, окликать Тэхена бессмысленно — тот банально не успеет обернуться, и Чонгук решает действовать. Он поднимает пистолет, так и сжатый в судорожно напрягшихся пальцах, и пытается прицелиться. Целиться в человека — это не то, что целиться в мишень. Человек живой, он движется, меняет свою позицию в пространстве, а еще он дышит и мыслит, и выстрелить в него — значит отнять его жизнь. Но на кону другая жизнь, и Чонгук, глубоко вздохнув и сжав челюсть почти до хруста зубов, стреляет. В цель. Мужчина тяжелым мешком валится на землю, украшая пол кровью из рваной дыры на затылке. Уже успевший разобраться с противником Тэхен, почувствовав движение за спиной, резко оборачивается, и растерянность на его лице мгновенно сменяется страхом. Он немного заторможенно отрывает взгляд от мертвого тела, скользит им по помещению и, когда наконец видит замершего Чонгука, в удивлении распахивает глаза. В них за одно мгновение друг за другом проносится сразу несколько эмоций, но в аду на эмоции времени нет. Позади Тэхена вырастает еще одна фигура, и младший, заметивший ее, кричит изо всех сил, почти срывая дрожащий голос: — Сзади! Тэхен оборачивается и в последний момент успевает увернуться от метящего в него ножа. Спроси Чонгука, и он так и не вспомнит, что было дальше. Возможно, он стрелял еще в кого-то, возможно, так и стоял чугунной статуей, чудом не задетый шальной пулей, пока в помещение врывалась еще одна партия палящих в разные стороны людей. Но следующее, что отчетливо всплывает в его сознании — это перепачканное кровью и пылью беспокойное лицо Юнги, которое вырастает прямо перед ним. Только в этот момент к нему снова возвращается способность функционировать, до этого словно парализованная. — Ты в порядке? Не ранен? — трясет его за плечи Юнги в попытке вырвать из ступора, и Чонгук вдруг осознает, что чужой голос звучит слишком ясно и отчетливо. Он оборачивается и только тогда замечает, что пыль почти осела, вокруг не свистят пули, и хотя люди вокруг все еще продолжают суетиться, в целом можно сказать, что все успокоилось. — Я в порядке. Мы… все? — единственное, что удается выдавить из себя Чонгуку. — Все, — выдыхает Юнги и чуть крепче сжимает Чонгука за плечи, но цепкий взгляд все еще внимательно и настороженно изучает его лицо, словно пытается найти подтверждение его словам. — Идти можешь? Нам нужно найти Чимина. Чонгук кивает, с помощью протянутой руки выбирается из своего укрытия и на ватных ногах следует за Юнги вглубь помещения. Он старается не опускать глаз на залитый кровью пол, запрещает себе поворачиваться туда, где лежит убитый им человек, но все же не удерживается, кидает в ту сторону короткий взгляд и натыкается на мрачно смотрящего в ответ Тэхена. Чонгук взгляд поспешно отводит, хотя краем глаза замечает, что старший начинает следовать за ними. — Я не видел Чимина, — тихо говорит Тэхен. Юнги в подтверждение кивает, и только тогда Чонгук понимает, почему напряжение, витающее в воздухе, все никак не рассеется. Он тоже пытается вспомнить, но перед глазами лишь размытая картинка. Наткнись он на Чимина взглядом в процессе перестрелки, вряд ли даже понял бы во всем этом месиве из людей, выстрелов и пыли. — Он может быть в кабинете, — отрывисто бросает Тэхен и получает еще один напряженный кивок в ответ. Дойдя до противоположного края помещения, они ныряют в какой-то поворот и идут еще немного вдоль узкого коридора. Юнги и Тэхен двигаются быстро, словно боятся не успеть, но, очевидно, пытаются сохранять последние частички самообладания и не позволяют себе сорваться на бег. Все еще растерянный, Чонгук еле поспевает за ними, и он правда не сразу понимает, откуда доносится ругань Тэхена, и почему вдруг Юнги замирает в дверях, так и не решаясь пройти внутрь. Но стоит ему догнать их и заглянуть в помещение, и он сам деревенеет, чувствует, как весь воздух выбивает из легких, а сердце сковывают стальные обручи, мешая ему биться и гонять по телу вмиг застывшую кровь. Весь пол кабинета усыпан черными лезвиями, в свете искусственных ламп опасно поблескивающими своими острыми боками. Посреди комнаты, прямо поверх лезвий, лежит бессознательный Чимин, возле которого склоняется Тэхен, и на его изодранных коленях уже выступают тонкие кровоточащие порезы в цвет его алым волосам. И снова Чонгуку кажется, что он задыхается, только вот этот раз не похож на предыдущие. Его окутывает страх, и этот страх не такой, какой овладел им во время перестрелки. Этот страх глубокий, вырванный из самых потаенных глубин сознания, напоминающий о дне, когда его жизнь практически оборвалась вместе с жизнями его семьи. Этот страх затапливает с головой, тянет на дно того самого озера, из которого Чонгук лучше бы не выбирался. Он действительно словно сквозь толщу воды ощущает, как холодные пальцы переплетаются с его собственными, судорожно сжатыми, а приглушенный голос, доносящийся непонятно откуда, снова и снова повторяет его имя. И вновь только этот голос, за который он уже когда-то в прошлом так отчаянно цеплялся, вырывает на поверхность, заставляет наконец набрать в легкие воздуха и попытаться проморгаться от влаги, застелившей глаза. Чонгук переводит затуманенный взгляд на бледное лицо стоящего напротив Юнги, а следом воздух разрывает испуганное: — Чимин жив. Он без сознания, но жив. Чонгук наконец выдыхает.☬☬☬
Стоит только ключу повернуться в замочной скважине, как Чонгук, все это время сидевший в гостиной и прислушивающийся к каждому шороху, несется в коридор. Дверь открывается слишком медленно, впуская до ужаса измотанного и все еще напряженного Юнги, на которого он сразу же набрасывается с вопросами. — Как Чимин? Он ранен? Он пришел в себя? — начинает было тараторить Чонгук, но вмиг замолкает, остановленный чужим тяжелым взглядом. После перестрелки Тэхен с Юнги отправили его домой с одним из своих людей, а сами остались дожидаться Намджуна. Чонгук несколько томительных часов просидел один в квартире, где раз за разом с замиранием сердца прокручивал в голове все случившееся, но Юнги, в отличие от него, наверняка вымотался не только морально, но и физически. Он едва не валится с ног, когда пытается снять ботинки, и Чонгук тут же подрывается помогать ему разуваться и снимать снаряжение. Все это происходит в такой напряженной, нарушаемой лишь бряцаньем ремней кобуры и тяжелым дыханием обоих, тишине, что он уже готов начать хныкать, умоляя сообщить о состоянии друга, когда Юнги наконец заговаривает. — Чимин в порядке, его просто вырубили. Он уже очнулся и сейчас отдыхает, — устало сообщает он и, обойдя вмиг выдохнувшего младшего, направляется прямиком в сторону ванной. С души Чонгука будто камень падает, до этого лежавший стотонным грузом. За эти несколько часов он успел напридумывать у себя в голове тысячу сценариев, в каждом из которых Чимин не приходил в себя, но он в порядке, и остался лишь один требующий четкого ответа вопрос. Пока Чонгук под звуки текущей в душе воды разогревает вчерашний ужин, пока дожидается посвежевшего Юнги за столом, пока размешивает палочками разваренную лапшу в глубокой миске, этот вопрос яркой неоновой вывеской мигает у него в голове, мешая сконцентрироваться на чем-либо другом. И когда этот вопрос становится слишком навязчивым, настолько, что игнорировать его уже не получается, Чонгук откладывает приборы и поднимает на молчавшего все это время Юнги серьезный взгляд. — Это ведь были те люди, да? Те, что убили мою семью? И почему-то говорить об их смерти уже кажется не таким сложным. Чонгук столько раз прокручивал эти слова у себя в голове, что перестал воспринимать их как нечто конкретное, осязаемое. Наверное, это неправильно и даже страшно в конечном итоге, но смерть близких ощущается уже чем-то далеким и абстрактным, будто случившимся не с ним. Юнги медлит с ответом, продолжает с задумчивым видом ковырять лапшу, и Чонгуку уже думается, что его не услышали, когда чужой хриплый голос все же нарушает тишину. — Да, Чонгук. Это были те люди. Чонгук, хоть и понимал это, почему-то все равно вздрагивает и следующий вопрос задает уже не так решительно: — Почему они не забрали Чимина? — его голос звучит робко, боязненно и почти затихает к концу фразы, потому что Юнги наконец отрывает взгляд от тарелки и впивается им в его растерянное лицо. В почерневших глазах старшего читается много всего — злость, раздражение, усталость. Этот взгляд будто принадлежит старому Юнги, но что по-настоящему заставляет Чонгука внутренне сжаться, так это эмоция, которой раньше в этом взгляде не было. Сейчас в глазах Юнги читается страх. — Потому что им не нужен был Чимин. Им нужен был ты, Чонгук, — и эти слова бьют под дых, выбивают из легких воздух. Чонгук теряется, чувствует, как к горлу подкатывает паника, но, будто этого недостаточно, Юнги продолжает добивать: — Теперь ты понимаешь, почему я никуда тебя не отпускаю? Почему не хотел брать с собой? За тобой охотятся, Чонгук, и не нашли тебя только благодаря нашей осторожности, которой ты так бездумно пренебрегаешь. Чонгуку кажется, что он сейчас разрыдается. Слова старшего ранят, врезаются острыми лезвиями под кожу, и непонятно, что больнее — то, насколько резко они звучат, или то, насколько правдивыми являются. Он почти на куски разваливается под этим тяжелым, обжигающим злостью взглядом и начинает делать то, что делает любой подросток, загнанный в ловушку, но не желающий признавать своей неправоты — начинает защищаться. — Ты не можешь только обвинять меня. Я спас Тэхену жизнь, его бы подстрелили, если бы меня там не было! — слова вылетают раньше, чем Чонгук успевает заметить, как напрягается Юнги, а его взгляд, до этого горящий злостью, вмиг леденеет. — Ты убил человека, Чонгук, — холодно отрезает Юнги, и кажется, что температура в помещении резко падает. — Ты говоришь об этом так просто, будто ничего особенного не случилось, но отнять даже одну жизнь — это уже много! Ты зря думаешь, что убийство не меняет тебя. Меняет еще как. Каждая отнятая жизнь оставляет отпечаток, который никогда не стереть, как бы сильно в последствии тебе этого не хотелось. У тебя есть возможность оставаться в стороне, но ты зачем-то все равно лезешь в самое пекло и не понимаешь, что назад дороги уже не будет, — он замолкает, будто пытается подобрать слова, но уже через мгновение продолжает: — Чонгук, у тебя еще есть шанс зажить нормальной жизнью. У тебя есть шанс забыть это все как страшный сон и никогда больше не вспоминать. Почему ты так упорно не желаешь им воспользоваться? Юнги говорит это слишком ровно, слишком холодно и отстраненно, смотрит так, будто правда не понимает, и это становится последней каплей. Чонгук взрывается. — Да ты на себя посмотри, Юнги! — он начинает кричать, чувствует, что голос срывается, но это уже не имеет значения. Перестрелка, отнятая жизнь, страх за Чимина, воспоминания, навеянные чертовыми черными лезвиями, и обида, жгучая, всепоглощающая обида, которую вызывают слова Юнги — все это сваливается на Чонгука большим снежным комом, и он сдается, позволяет разъедающим эмоциям взять контроль над сознанием и потопить себя с головой. — На твоем счету сколько? Десятки? Сотни убитых? Не тебе говорить мне о ценности жизни, ясно? Не тебе решать, что для меня хорошо, а что плохо. Ты мне вообще кто? Вот именно, Юнги, ты мне никто, поэтому, знаешь, засунь свои нравоучения себе в задницу и лучше позаботься о крови на своих руках! Чонгук вскакивает, не замечая, что снес посуду и опрокинул табуретку. Все, что он сейчас чувствует — это ядовитые злость и обида, бурлящие коктейлем в его крови. Он сжимает кулаки до хруста и лишь смутно ощущает, что ногти впиваются в тонкую кожу ладоней, а грудь ускоренно вздымается под тяжелым дыханием. Ему хочется крушить и ломать все вокруг, хочется взять этот стол и перевернуть к чертовой матери, хочется изрезать руки о разбитую посуду и обжечься остывшим чаем, хочется кричать и плакать, но он не делает ничего из этого, потому что Юнги сидит напротив, смотрит темным, нечитаемым взглядом, полным боли такой, что даже скрыть не получается, и молчит. Молчит, не делает ничего абсолютно, кинься на него младший — не пошевелился бы. Чонгуку под этим взглядом снова дышать нечем, от этого взгляда спрятаться хочется, укрыться чем-нибудь и слезно молить Юнги, чтобы никогда так больше не смотрел. Но он смотрит, и Чонгук этого взгляда не выдерживает — пятится назад, путается в собственных ногах, шепчет на грани слышимости, с трудом выталкивая слова из пересохшего горла: — Я попрошу Джея отвезти меня к Чимину. Хочу проверить, как он. И в чем был выходит из квартиры, позволяя жгучим слезам брызнуть из глаз только на заднем сидении тонированного джипа.☬☬☬
Когда черный внедорожник тормозит у погруженной в полночную тьму многоэтажки Чимина, Чонгук уже успевает вытереть заплаканное лицо и успокоить разбушевавшиеся эмоции. Он коротко кидает охраннику Джею, чтобы не уезжал, и поднимается на шестой, в действительности намереваясь лишь проведать старшего и вернуться обратно. Но когда дверь открывается и чужие медвежьи объятия буквально сносят его с ног, понимает, что задержится дольше. — Я так скучал по тебе, маленький ты говнюк, — с улыбкой говорит Чимин куда-то ему в плечо, и Чонгук едва различимо бормочет в ответ, что тоже. Сильно. С Чимином хорошо и спокойно, старший продолжает крепко стискивать его в объятиях, и Чонгук бы пожаловался на то, что воздуха не хватает, но и сам прижимается к чужому телу настолько сильно, насколько может. Он скучал. Он правда скучал по старшему, его глазам-щелочкам, исчезающим каждый раз, когда пухлые губы растягиваются в хитроватой улыбке, по едва различимому аромату сладкого парфюма и ощущению, что в этом мире у него на самом деле есть друг. Чонгук отстраняется только в тот момент, когда понимает, что миллион вопросов, рвущихся наружу, уже не удержать внутри, но Чимин опережает — тянет его за рукав на кухню, где усаживает за стол, и принимается суетиться в поисках второго стакана. Чонгук, уже отошедший от первого наплыва эйфории после долгожданной встречи, скептически оглядывает помещение и переводит хмурый взгляд на старшего. У раковины на полу выстроилась шеренга пустых бутылок из-под рома, на столе — едва початая с виски, а сам Чимин, хоть и держится уверенно, выглядит до предела измотанным и уже изрядно выпившим. — Тебе сока или, может, молока бананового? — интересуется тот, ополаскивая найденный стакан, и Чонгук хочет было выбрать молоко, хочет сказать, что и Чимину не мешало бы перейти на что-нибудь менее крепкое, но вместо этого почему-то опускает взгляд на бутылку Джеймсона и тихонько вздыхает. — Налей мне тоже выпить, — просит он так уверенно и непринужденно, будто это вовсе не первый раз, когда он собирается притронуться к алкоголю. Чимин на мгновение даже теряется, оборачивается через плечо, сводит брови на переносице, но прежде чем он успевает что-либо сказать, Чонгук выпаливает: — Мне уже шестнадцать. Мне можно. “И очень нужно”, — остается неозвученным. И, видимо, что-то в его глазах все же выдает эту мысль, потому что Чимин, смерив его мрачным взглядом, тяжело вздыхает и все же тянется к бутылке, чтобы наполнить второй стакан. — Юнги меня уничтожит, — бормочет он, с несчастным видом наблюдая за тем, как Чонгук на пробу делает первый глоток. Алкоголь почти сразу обжигает горло, вызывает острое желание закашляться, но Чонгук терпит. Он уже не первый месяц таскает у Юнги сигареты и знает, что некоторые вещи, которые помогают справляться со стрессом, не всегда бывают слишком приятными на вкус. Не проходит и минуты, как он чувствует легкое жжение в груди, которое в следующее мгновение теплой волной расползается по телу, согревая и расслабляя напряженное нутро. Сознание заволакивает легкой пеленой, переживания, до этого причинявшие почти физическую боль, будто притупляются, а тепло, что уже распространилось до самых кончиков пальцев, приятно греет и размягчает сознание. Чимин, кажется, испытывает нечто похожее, потому что спустя еще минут десять они плавно перебираются в гостиную и разваливаются на том самом диване, на котором он в свое время провел не одну ночь. Чонгуку почему-то нестерпимо хочется заглянуть в его спальню, хочется посмотреть на кровать, которую они делили с Юнги, но мысли о старшем все еще отдаются тянущей болью в груди, и он усердно гонит их прочь, стараясь сконцентрировать свое внимание на рассказах о Пусане. Чимин, разумеется, опускает детали, не говорит ни о цели поездки, ни о причинах своего паршивого состояния, но Чонгук и не просит. Ему достаточно просто слушать этот мягкий голос, знать, что Чимин в порядке, хотя бы физически, и чувствовать, что его собственное присутствие здесь пусть немного, но успокаивает тот ураган, что бушует в чужой душе. Он уверен, что это так, потому что для него самого вот так лежать с Чимином уже почему-то на полу и просто болтать кажется чем-то сродни целительной терапии. Возможно, свое дело делает и алкоголь, который Чонгук вливает в себя уже прямо из горла бутылки, но язык развязывается сам собой и упорно пытается выпустить наружу то, что все эти часы раздирает изнутри. — Я убил человека, — внезапно бормочет он в пустоту и чувствует, как Чимин, лежащий рядом, вздрагивает. — Он целился в Тэхена, и у меня не оставалось выбора. Не то чтобы я сильно сомневался. — Чонгук… — все, что удается выдавить из себя вмиг напрягшемуся Чимину, но его короткие теплые пальцы находят чужие и аккуратно сжимают. — Мы поругались с Юнги из-за этого. Он сказал, что я не должен впутываться в эти вещи, что назад дороги не будет. Но какая мне дорога назад, посмотри на меня, — усмехается как-то совсем по-взрослому горько Чонгук, и Чимин, внимательно вслушивающийся в каждое его слово, принимается легонько поглаживать его ладонь. — Он так сильно хочет избавиться от меня, что просто не осознает, насколько сложно после такого начать жизнь заново и сделать вид, что все это было не с тобой. Чонгук снова усмехается и в какой-то растерянной задумчивости закусывает губу, а из груди Чимина, в которой сердце неприятно сжимается, вырывается усталый вздох. — Чонгук, знаешь, Юнги заботится о тебе, — произносит он в пустоту, не решаясь обернуться на младшего, который сейчас таким же пустым взглядом изучает потолок. — Он говорит это не потому, что хочет от тебя избавиться, он просто считает, что для тебя так будет лучше. Чонгук растерянно оборачивается на него, сомневается в чужих словах, но они все равно заставляют его погрузиться в молчаливое раздумье, которое плотной тишиной придавливает обоих к полу сильнее, чем алкоголь. — Я наорал на него. Сказал, что на его счету в десятки раз больше смертей, и он мне вообще никто, чтобы решать, что для меня лучше, — наконец заговаривает Чонгук, и его севший голос заметно дрожит. Сейчас, успокоившись, ему неприятно прокручивать в голове собственные слова. Они были брошены необдуманно и на эмоциях, и он даже сквозь пелену алкоголя понимает, что зря наговорил все это, но обида на такое холодное равнодушие Юнги в тот момент взяла верх и заставила произнести совсем неправильные вещи. — Наверное, мне не стоило говорить этого. — Да, тебе и правда не стоило, — почти шепотом соглашается Чимин, сглатывая горький ком в горле. Этим комом застревают слова, которые он так и не решается озвучить. — Чимин, я, пожалуй, пойду, — внезапно подрывается Чонгук. Он не без труда встает на еле держащие ватные ноги, но Чимин, поднявшийся следом настолько резко, что сам едва не завалился на бок, тянет его назад. — Ты никуда не пойдешь в таком состоянии, — протестует Чимин, пытаясь усадить Чонгука обратно на пол, но тот мягко отцепляет от себя его руки и упорно шагает к двери. — Не волнуйся, там внизу Джей, он привез меня. Мне правда надо домой, хен, — бормочет Чонгук уже из коридора и, пьяно пошатываясь на непослушных ногах, все же покидает квартиру. — Юнги меня пристрелит, — стонет Чимин ему в спину и откидывается обратно на пол, отчаянно пытаясь нащупать подле себя еще не до конца опустошенную бутылку. Чонгук едет к Юнги, он едет домой, туда, где будет в безопасности, будет рядом с человеком, который о нем заботится. Пусть неправильно и удушливо, совсем неумеючи и немного во вред, но искренне и без остатка, и у Чимина за младшего душа почти спокойна. Только вот у него самого такого места нет и человека такого у него тоже нет. А потому зияющую дыру в своей груди Чимин сегодня снова будет заливать крепким алкоголем до тех пор, пока не отключится безо всяких мыслей.☬☬☬
Чонгук действительно едет домой. Не в обшарпанную квартиру на окраине города, которая уже и не кажется такой ужасной, и даже не под свое тонкое одеяло, под которым сможет проспать до утра, пока алкоголь не выветрится, оставив после себя лишь неприятную головную боль и сухость во рту. Чонгук едет домой к Юнги, и обиду в его груди сейчас вытесняет лишь острая необходимость извиниться и рассказать, какие на самом деле чувства разрывают его и без того потрепанную душу. Чонгук, насколько позволяет того непослушное, словно ватное, тело, спускается вниз и запрыгивает в джип, кидая откровенно заебавшемуся быть нянькой охраннику, чтобы ехал домой. И, разумеется, за своими мыслями он не замечает пары внимательных глаз, что следят за ним из тени, а после поднимаются на уровень шестого этажа, силясь разглядеть в высоких темных окнах хотя бы смутную тень. Намджун приезжает к Чиминову дому почти каждый день и сегодня он снова здесь. Видит, как выходит от младшего Чонгук, вглядывается в темноту чужих окон и в миллионный раз пытается уговорить себя либо уже подняться, либо уехать и более не возвращаться. Когда ему позвонили и под звуки борьбы и рев пуль доложили, что на них напали, Намджун сразу же набрал младшему, но ответа не получил. Он перезванивал десятки раз, в каждый из которых натыкался лишь на длинные гудки, пока не сдался и не решил отправить на склад Юнги с Тэхеном. Уже позже, явившись туда самолично и своими глазами увидев пусть и бессознательного, но целого и почти невредимого Чимина, Намджун понял, что все это время, кажется, не дышал. Он пробыл в безызвестности всего пару часов, но за это время успел истлеть изнутри, гадая, в порядке ли младший, жив ли вообще. Намджун не знает, что бы с ним стало, если бы нет. Если бы Чимин больше не распахнул свои с извечной хитринкой глаза, если бы больше никогда не улыбнулся, пусть и кому-то другому, не ему. Если бы не дышал, не существовал. Если бы мир лишился Чимина. Если бы Чимина лишился Намджун. Каким бы виноватым он себя не чувствовал, как бы не злился, пусть и не признаваясь себе в этом до конца, он не может отпустить Чимина. Младший должен быть рядом, должен быть в зоне досягаемости, хотя бы вот так — на расстоянии и с молчаливой мольбой в потускневшем взгляде. Намджун толком не осознает, каким образом оказывается на шестом этаже дома, перед которым сидел. Ноги сами несут его в чужой подъезд, и в себя он приходит только, когда толкает почему-то незапертую дверь, а недоуменный вопрос “Чонгук не закрыл? Почему Чимин за ним не запер?” прошивает сознание. Но вопрос этот отпадает почти сразу же, стоит Намджуну, разом задвинувшему все сомнения в самый дальний угол сознания, пройти в гостиную и почти споткнуться о полубессознательно развалившегося на мягком ковре Чимина. Пьяного настолько, что, видимо, даже шевелиться не способного, если судить по тому, в какой неестественной позе он лежит — словно пытался доползти до спальни, но сдался на полпути. Намджун за последние недели сам напивался до подобного состояния такое множество раз, что отчетливо понимает — пытаться растолкать смысла нет. Поэтому он аккуратно переворачивает распластавшееся на полу ватное тело, подхватывает на руки и несет в сторону чужой спальни. Чимин тяжелее, чем мог бы показаться со стороны — несмотря на небольшой рост и внешнюю стройность, он крепко сложен и состоит почти из одних только мышц. Однако в своих руках Намджун все равно ощущает его легким и до невозможности податливым, почти невесомым. Словно услышав чужие мысли, Чимин начинает шевелиться, пытается соскользнуть обратно на пол, но старший подхватывает его покрепче и прижимает к себе. Спустя мгновение чужой теплый нос утыкается ему куда-то в шею, а пухлые губы начинают что-то бессвязно бормотать, вскользь мажа по покрывшейся мурашками коже. Намджун бы рвано вздохнул или даже задрожал невольно, как требует того собственное тело, реагирующее на подобную близость, но ситуация совсем не располагает. Только уложив пьяного Чимина в постель, он позволяет себе замереть и впиться жадным взглядом в его лицо. Наверное, в этом мире просто не существует никого красивее, думается Намджуну. Длинные ресницы, что дрожат на полуприкрытых веках и отбрасывают на щеки неровные тени; высокие скулы и острая линия челюсти, которой только вены себе вскрывать, да так, чтобы вдоль; аккуратный нос и пухлые губы, всегда влажные и немного поблескивающие от слюны, к которым прикоснуться сейчас хочется просто до дрожи в пальцах. Намджун все еще помнит их вкус, помнит, как плотно и жадно они обхватывали его член, выманивали хриплые стоны, заставляли рычать раненым зверем и цепляться пальцами за светлые пряди. Он не может не помнить, потому что каждый день видит это лицо, смотрящее на него снизу вверх, во снах, только там глаза Чимина наполнены не страстью — горечью. Горечью из-за того, что Намджун в тот день ушел. Горечью из-за того, что даже не попытался поговорить об этом в последствии. Горечью из-за того, что не отпустил, когда перед ним в мольбе почти прахом осыпались на грязный пол и молчаливо кричали, что еще одного предательства просто не выдержат. Эта горечь такая отчетливая и справедливая, что Намджун сам ее на кончике собственного языка начинает чувствовать. Он уже собирается было отвернуться и уйти, потому что никакого права стоять здесь и разглядывать это красивое лицо не имеет, когда теплые пальцы цепляются за его запястье и тянут на себя. Он в недоумении вскидывает брови, переводит взгляд обратно на Чимина, но тот, кажется, делает это бессознательно. Намджун вздыхает и нехотя усаживается к нему на кровать. — Ну и чего ты так налакался? — задает он вопрос в пустоту с горькой усмешкой на губах, что тут же меркнет, когда тихий бессвязный голос нарушает тишину: — Так болит меньше. Если бы собственное сердце можно было останавливать, Намджун непременно бы сделал это в данный момент. И черт с ним, пусть бы жизни лишился, но только бы не чувствовал это тяжелое, сдавливающее ощущение в груди, которое, он знает, заслужил. Но сердце не заткнуть и не остановить, и потому оно диким зверем в клетке начинает биться о ребра, когда полные губы снова шепчут: — Я так сильно люблю его, что мне просто душу выворачивает, — безнадежно запинаясь о собственный язык бормочет Чимин, который, кажется, не осознает, кому он это говорит. Его веки все еще прикрыты, но пальцы с почти болезненным отчаянием стискивают чужое запястье. Намджун хочет вырвать руку, хочет встать и уйти, плотно заткнув уши, но вместо этого продолжает слушать чужие откровения, которые слово за словом заставляют что-то внутри с громким треском обрываться. — Я не могу простить себя. Мне кажется, я с ума схожу каждый раз, когда он оказывается рядом. Я готов просто лечь и умереть у него под ногами, только бы не видеть больше. Я не хочу его видеть, — запинается Чимин и рвано вздыхает, из-за чего его губы трогает легкая судорога. — Но Намджун не отпускает меня, — по слогам чеканит он с усмешкой, — и я не знаю, сколько еще смогу продержаться. Из-под длинных ресниц Чимина, оставляя влажные дорожки на бледных щеках, а следом мгновенно впитываясь в ткань наволочки, вдруг начинают катиться прозрачные капельки слез. Сначала одна, следом появляется другая, и через несколько секунд Чимин уже почти ревет. Тихо, до странного сдержанно, все еще продолжая бессвязно бормотать что-то непонятное и так же крепко сжимать чужую руку, но так отчаянно и горько, что у Намджуна внутри все обрывается. Наверное, это его бесчувственное сердце отрывается от артерий, пробивает ребра и вываливается наружу прямо через грудную клетку, оставляя после себя лишь рваную дыру. Ему кажется, эта дыра кровоточит, ощущает на руках что-то влажное, но это лишь слезы Чимина, которые он принимается собирать кончиками дрожащих пальцев прямо с исхудавших бледных щек. Он чувствует, как распадается на части мир вокруг, как рушится что-то, на чем держалась вся его жизнь. Глупая вера в то, что все еще может наладиться. Проходят минуты или даже целая вечность, в течение которой Намджун так и сидит, утирая Чимину слезы и не решаясь прикоснуться иначе, приласкать, успокоить, прежде чем тот наконец проваливается в беспокойный пьяный сон. Сам он спустя еще десятки минут все же отрывает пальцы от чужого лица, встает и уходит, больше не решаясь обернуться.☬☬☬
Чонгук вваливается в квартиру эффектно. Сначала он долго царапает дверь ключом, пытаясь попасть в замок, затем, все же справившись с четвертой попытки, неудачно заваливается на бок, сносит вешалку и спотыкается о нее же, тяжелым мешком картошки растягиваясь на полу. За полчаса езды в душной машине алкоголь размазал только сильнее, Чонгук вывалился с сиденья прямо на асфальт, едва не прочертив по нему носом, но на мрачное предложение Джея проводить ответил решительным отказом. Ему хотелось как можно скорее подняться в квартиру и поговорить с Юнги. И старший тут же показывается в коридоре. Сонный, недовольный, встревоженный грохотом, стоит в дверях и окидывает Чонгука мрачным взглядом, не предвещающим абсолютно ничего хорошего. — Юнги, я… — сдавленно начинает Чонгук, все еще растянувшийся по полу, но договорить не успевает. Его глаза расширяются, а ладони тянутся ко рту, пытаясь удержать то, что внезапно начинает требовательно проситься наружу. Все, что успевает вмиг сообразивший, в чем дело, Юнги, прежде чем подхватить младшего под руки и потащить в сторону ванной — это неизменно тяжело вздохнуть и прошипеть себе под нос нечто очень гневное. На воспитательные беседы времени не хватает, потому что стоит Чонгуку упасть на колени перед унитазом, как все содержимое его желудка выходит наружу, заставляя его судорожно кашлять и жалобно постанывать в перерывах. Все это время Юнги стоит рядом, мрачно разглядывает собственное отражение в зеркале — бледное и уставшее — и, наверное, даже не отдает себе отчета в том, что продолжает успокаивающе поглаживать чужой взъерошенный затылок. Не то чтобы ему было привыкать к подобному. Хосок тоже не умел пить, и его часто приходилось вот так же откачивать, но он хотя бы был взрослым, пусть и ребенком ментально. Чонгук же — ребенок по всем параметрам, которому еще даже законом пить запрещено, и Чимину действительно лучше бы какое-то время не попадаться Юнги на глаза. — Хен… — Чонгук, чей желудок уже немного успокоился, вслепую ищет кнопку смыва и отстраняется от унитаза. Его дыхание уже почти выровнялось, глаза неплотно прикрыты, а язык отказывается ворочаться скорее из-за саднящего горла, чем из-за алкоголя. Но в целом он все равно ощущает себя так, будто его вывернули наизнанку, прополоскали и забыли вернуть в изначальное состояние. Юнги, так и не выдавив из себя ни единого звука, снова подхватывает его на руки, приводит в более-менее стоячее положение и пихает в ослабевшие пальцы щетку. Пока Чонгук на автомате чистит зубы и отмывает лицо от слез и соплей, Юнги успевает сходить на кухню и вернуться со стаканом воды, которую тут же чуть ли не силой в него вливает. Чонгук благодарно выдыхает — прохладная вода освежает, но ноги все еще держат с трудом, так что он все равно невольно оседает обратно на холодный пол. — Встань, зад застудишь, — тихо бросает Юнги свои первые слова за вечер, и Чонгук, за всеми физическими страданиями забывший и о своих внутренних переживаниях, и о решимости поговорить, вдруг чувствует, как его сердце тревожно сжимается. — Я не потащу тебя на себе до спальни, ты совсем не пушинка. — Посиди со мной, — срывается с сухих губ чересчур отчаянно, но Чонгук не в том состоянии, чтобы контролировать, что говорит. Алкоголь все еще разносится по крови, в ушах шумит, и единственное, что он осознает отчетливо — это необходимость в том, чтобы старший находился рядом. Юнги вздыхает тяжело и до ужаса устало, но все же исполняет просьбу, усаживается на пол и откидывается на стену напротив ванной, где, прислонившись спиной к бортику, сидит Чонгук. — Юнги, я хотел извиниться, — все еще немного пьяно бормочет тот, не решаясь оторвать виноватого взгляда от потолка. — Мне не стоило говорить того, что я сказал. Я так на самом деле не думаю, и я не считаю, что ты мне никто, просто в тот момент… — Послушай. Ты не должен извиняться, — обрывает его Юнги, и Чонгук почти физически ощущает, как чужой взгляд начинает внимательно скользить по его лицу, но сам все еще не решается взглянуть в ответ. Не находит в себе сил посмотреть в глаза тому, кого, наверное, сильно обидел своими глупыми и даже не правдивыми словами. — Я просто хочу, чтобы ты понимал, почему я против того, чтобы ты рвался со мной на дела. Такая жизнь — это не то, к чему стоит стремиться. Люди это не выбирают, никто не становится таким от хорошей жизни. Мы преступники, Чонгук, мы убиваем друг друга, воруем, обманываем, торгуем наркотиками и рушим чужие жизни. Конечно, есть отморозки, которым все равно, но большинство из нас это просто ломает. Окропив руки кровью, даже единожды, ты уже не можешь стать прежним. Это уродует тебя, ломает изнутри, и чем больше жизней на твоем счету, тем меньше в тебе остается от самого себя. Хотя в голосе Юнги и сквозит легкая горечь, он говорит ровно и даже мягко, и Чонгук, успокоенный этим низким тембром, все же решается взглянуть на него. Лицо старшего гладкое и спокойное, он сам весь спокоен, хоть и привалился к стене немного устало. Лишь пальцы его хаотично собирают невидимые ворсинки с домашних штанов, а черные глаза, над которыми все же залегла неизменная хмурая морщинка, смотрят как-то слишком вдумчиво и… нежно. — У тебя же есть шанс избежать этого, — продолжает Юнги, который будто не замечает на себе чужого рассеянного взгляда. — Ты оказался в ужасной ситуации, частично в которой виноват и я, но, Чонгук, я делаю все, чтобы это исправить. Не знаю, понимаешь ли ты, но я пытаюсь помочь тебе. Я научил тебя стрелять, чтобы ты не чувствовал себя беззащитным, я стараюсь держать тебя в стороне от всего дерьма настолько, насколько это вообще возможно, потому что не хочу, чтобы тебя коснулось то же, что и всех нас. Чтобы тебе не приходилось еще сильнее пачкаться в крови, которой и так достаточно в твоей жизни, — он замолкает, чтобы прочистить сохнущее горло и перевести дыхание, а Чонгук уже даже и не помнит, как дышать. — И пойми, что дело вовсе не в том, что ты плохо справляешься или не можешь защитить себя, — продолжает Юнги, — ты хорошо держался и действительно спас Тэхену жизнь. Но тебе незачем становиться таким, как мы, Чонгук. Потому что совсем скоро все это кончится, и у тебя появится шанс, которого ни у кого из нас нет и не будет. Ты еще можешь вернуть себе нормальную жизнь. И я правда не хочу, чтобы ты от него отказывался. Юнги замолкает, а Чонгук, у которого внутри уже такая буря из вины и жажды извиниться разбушевалась, что почему-то наружу слезами просится, не выдерживает. Он одним порывом придвигается к Юнги ближе и укладывает голову на его колени, обвивает руками и прячет лицо в тканях его безразмерной футболки. Юнги, на удивление, не отталкивает, позволяет обнять себя, лишь тихонько вздыхает и почти уже привычным жестом запускает пальцы в каштановые локоны на чужом затылке. Чонгук, почувствовав, что его, кажется, простили, наконец расслабляется, обмякает в чужих руках, жмурится и разве что не урчит, подставляясь под прикосновения. И вдруг щекой ощущает, как тело под ним содрогается тихим смехом. — Не думай, что завтра ты избежишь последствий за эту выходку, — раздается хриплое над ухом, но в голосе слышится смешинка, и Чонгук не может не улыбнуться в ответ. Он чувствует, как в груди начинает разливаться тепло, причиной которому служит совсем не алкоголь. — Твои прикосновения сейчас стоят даже потенциальной смерти, — мурлычет Чонгук. Юнги замирает на мгновение, тушуется, выдает в ответ то ли вздох, то ли фырканье, но гладить не прекращает. Зад на ледяном полу ванной уже затек, утро после бессонной ночи обещает быть тяжелым и очень мрачным, но сидеть вот так, перебирать шелковые пряди и прислушиваться к тихому мурчанию на своих коленях, Юнги, кажется, согласен вечно. Правда, вечно не получается, потому что Чонгук спустя несколько минут начинает елозить и в итоге отрывает голову от его колен, поднимая все еще немного подернутый пьяной пеленой, но сильно посерьезневший взгляд. — Ты чего? — тихо спрашивает Юнги, непонимающе глядя Чонгука, но все еще не отнимая руки от его волос. — Если честно, я все-таки сильно испугался сегодня. И за Чимина, и, на самом деле, того, что убил человека. И эти лезвия… Я когда увидел их, мне стало так страшно, Юнги, страшнее, чем должно было быть, я... — вдруг начинает шептать Чонгук, отчаянно цепляясь за футболку Юнги, но тот прерывает его тихим шипением. — Тщ-щ, тише. Я знаю, что ты испугался, Чонгук. Мне тоже было страшно, — признается он и, поймав удивленный взгляд младшего, спешит добавить: — Я уже говорил тебе, что нормально чего-то бояться. Страх помогает нам сохранять рассудок, заставляет действовать. Нет ничего постыдного в том, чтобы бояться, но важно научиться не поддаваться страху, уметь преодолевать его. И сегодня ты с этим справился, ребенок, — Юнги коротко улыбается и тянется, чтобы убрать непослушную прядь с чужого лба. — Если честно, хен, — бормочет Чонгук, придвигаясь чуть ближе и заглядывая в черные глаза Юнги, что смотрят сейчас так твердо и доверительно. Кажется, только под этим взглядом он не чувствует себя беззащитным. — Если честно, это только потому, что там был ты. Я смог справиться, только потому что знал, что ты рядом. Юнги не успевает ответить. Он не успевает ни сказать что-нибудь, ни даже вздохнуть, потому что Чонгук каким-то неловким, порывистым движением подается вперед и прижимается своими губами к его. Это вновь просто прикосновение, мягкое и почти невесомое. Чонгук сам не знает, зачем снова делает это, не понимает, почему так не хочет прекращать, и теряется окончательно, когда чужая ладонь, что все еще путается в его волосах, вдруг легонько надавливает на затылок и притягивает ближе. Чонгук замирает, сдавленный вздох невольно срывается с его губ, но сразу же тонет в чужих, потому что Юнги целует в ответ. Это не похоже на то, что случилось на кухне, потому что тогда это даже не было поцелуем, лишь секундным прикосновением, так и не получившим ответа. Сейчас все иначе. Сейчас Юнги целует сам, накрывает своими губами чужие, влажные и едва заметно дрожащие, касается мягко, но чувственно и уверенно. На пробу проводит языком, и когда Чонгук с еще одним непроизвольным вздохом приоткрывает рот, проникает чуть глубже. Всего лишь на мгновение, но этого оказывается достаточно, чтобы младший тихонько захныкал и прижался ближе, обвил руками его шею и почувствовал, как чужие пальцы принимаются поглаживать взъерошенный затылок. Чонгук тонет в поцелуе, ощущения, до этого неизведанные, накрывают тягучей волной, кружат голову так, что не разобрать — то ли задыхаться, то ли жадно дышать. Губы Юнги тонкие и чуть суховатые, но ощущение их на своих не похоже ни на что. Это волнительно и жарко, и жар этот отдается тянущим чувством где-то внутри. Чонгук будто падает в бесконечную бездну, ожидая, что сейчас коснется дна и разобьется, но с каждой секундой проваливается только глубже, и глубже, и глубже, ощущая лишь то, как безумно колотится сердце о грудную клетку. В каждом прикосновении Юнги чувственная нежность и трепетность, его язык аккуратно скользит по чужим уже наверняка раскрасневшимся губам, то снова проникая внутрь, то лишая этого чувства, а пальцы продолжают зарываться в каштановые пряди, не позволяя отстраниться. Как будто Чонгук собирается отстраняться. Он готов провести так всю жизнь, готов раствориться в этом моменте, потому что уверен — никогда еще он не чувствовал себя так правильно. Но оторваться все же приходится, потому что Юнги аккуратно давит на его учащенно вздымающуюся грудь и с рваным выдохом откидывается затылком на стену. Его пальцы все еще у Чонгука волосах, но теперь движутся беспорядочно, а помутневший взгляд, устремленный в потолок, бегает из стороны в сторону, будто ищет ответы на то, что произошло секунду назад. "А не произошло ровным счетом ничего", — выцепляет он единственную мысль из тысячи тех, что вихрем проносятся в голове. Просто после случившегося Чонгук напуган и растерян, он чувствует себя уязвимым и ищет тепло и успокоение там, где знает, что может их найти. Он тянется к Юнги, потому что доверяет, и пусть он делает это так по-детски путано, глупо и совсем неправильно, это не значит ровным счетом ничего. — Пойдем, я уложу тебя спать, — шепчет Юнги, костяшками пальцев невесомо касаясь чужой разгоряченной щеки, и поднимается на ноги. Чонгук, все еще не до конца осознающий реальность, кивает и нетвердой походкой следует в спальню. Его сердце продолжает учащенно стучать, а губы горят после поцелуя, но он послушно позволяет переодеть себя и уложить в постель. И только когда Юнги накрывает его одеялом до самого подбородка, он перехватывает чужую руку и зачем-то целует в ладонь, пахнущую сигаретами и одним на двоих шампунем. — Спи, — усмехается Юнги и мягко выпутывает руку, чтобы убрать непослушную каштановую челку с уже закрывшихся глаз. Выходя из спальни, он оборачивается и зачем-то еще раз оглядывает уже провалившегося в сон младшего, шумно посапывающего и забавно морщащего нос. Чонгук просто испуган и растерян, он ищет успокоение там, где точно сможет найти. Это не значит ровным счетом ничего. Не значит же, верно?..