☬☬☬
— Джин! — выбегает из-за стойки ресепшена Джихе и аккуратно дергает Джина за рукав, заставляя остановиться у самых дверей приемной. — Вы пойдете обедать? Может быть, вместо кафетерия сходим сегодня в тот китайский ресторанчик? Я слышала, у них новое специальное блюдо. — Извини, сегодня не выйдет, — виновато улыбается Джин и неловко касается задней части шеи, как делает всегда, когда чувствует неуверенность. — Сегодня я не останусь в архиве, много дел. — Тогда, может быть, завтра? — не сдается она, с надеждой заглядывая ему в глаза. — Завтра звучит отлично, — все еще немного неуверенно улыбается Джин, но быстро отвлекается на ее радостное щебетание, когда она принимается рассказывать ему о том, как вчера неудачно порвала пакет и рассыпала все продукты по парковке магазина. Все еще стоя в дверях приемной и с улыбкой слушая очередную забавную историю рассеянной девушки, он не может снова не отметить то, насколько с ней комфортно. Говоря откровенно, Джину в принципе нравится то, как сейчас проходит его жизнь. Все дела с документами в архиве уже закончены, были закончены еще пару недель назад, однако он все равно выдумывает себе новые. Ему просто нравится находиться там, в полном одиночестве и спокойствии, нравится ходить на обед с Джихе, проводя приемы пищи по большей части за болтовней, нравится приходить домой под вечер, готовить себе ужин и прикидывать, какие отсеки архива разобрать завтра. Джину нравится играть в нормальную жизнь. Только вот где-то на задворках сознания все равно болтается упорно отгоняемая мысль, что эта жизнь — выдуманная, ненастоящая, и нормальной у него уже никогда не будет. Его жизнь покоится в сырой земле, далекая, холодная, с неродившимся ребенком под сердцем. Увлеченный разговором, Джин не замечает Тэхена, который вышел вперед него, но так и замер в коридоре, заметивший, что друг отстал. Тэхен стоит, сжимает в руках настырно вибрирующий телефон и прислушивается к чужому разговору из-за приоткрытых дверей. К тому, как легким ручейком журчит приятный женский голос, и как Джин мягко отвечает ему с улыбкой, сквозящей в каждой фразе. Так общаются не просто коллеги, так общаются хорошие друзья, и это сбивает с толку. — Тэхен, — окликает тихий голос, заставляя его отвлечься от подслушивания, а рука, принадлежащая Юнги, мягко касается плеча, но через мгновение исчезает. Старший смотрит неуверенно и будто бы мнется, не знает, как произнести то, что собирается. Его брови нахмурены, а глаза почти что кричат: “Я не знаю, как сказать спасибо за то, что поддержал меня, но я благодарен”, и в итоге он решается только на: — Заедешь вечером? Малышка немного барахлит, хочу, чтобы ты посмотрел. — Без проблем, — улыбается Тэхен и широким жестом хлопает друга по спине, будто хочет таким образом ответить на все: и на просьбу заняться машиной, и на неозвученную благодарность. Следуя за Юнги к лифтам, он еще раз оборачивается на приоткрытые двери приемной, из-за которых так и продолжает струиться уже едва слышный щебет и мягкие, беззаботные посмеивания.☬☬☬
Чимин нехотя замирает на пороге кабинета, но вглубь не проходит, старается держаться поближе к дверям, потому что с каждой секундой, что Намджун молчаливо смотрит на него своим темным, нечитаемым взглядом, дышать ему становится все сложнее. — Чимин, присядь, — просит Намджун с усталостью в голосе, и когда младший настороженно оглядывается на диван, не делая к нему ни единого шага, вздыхает и добавляет мягче: — Я хочу поговорить с тобой. Чимин сглатывает вязкую слюну, его острый кадык дергается под тонкой кожей, но он все же заставляет себя вернуться к дивану и усаживается на самый край, тщетно стараясь отогнать воспоминания, которые накатывают горячей лавиной. Он все еще слишком отчетливо помнит, как плавился на этом самом диване под чужими прикосновениями, как подтаявшим воском стекал к его изножью и как потом собирал свои ошметки с этого начищенного пола, провожая взглядом удаляющуюся фигуру, ту же, что сидит сейчас напротив и смотрит пристально. Чимин все еще слишком хорошо чувствует, как ноют и кровоточат эти наспех залатанные швы в его груди. Намджун еще в самом начале встречи понял, что Чимин не помнит случившегося ночью, иначе он не храбрился бы перед ним сейчас так отчаянно или, вероятно, и вовсе бы не приехал. Только вот сам он помнит, слишком отчетливо помнит каждое пропитанное болью слово, полосующее сердце, словно до сих пор слышит тихий надломленный голос младшего в своих ушах. Как тут не помнить, когда и без того хрупкая, совсем глубоко упрятанная надежда на то, что все еще может быть в порядке, прахом осыпалась в его груди и оставила после себя лишь зияющую пустотой дыру. — Я отпущу тебя. И эти три слова старшего, произнесенные отрывисто и приглушенно, заставляют что-то внутри Чимина с громким треском оборваться и рухнуть в пропасть. Намджун смотрит серьезно и прямо, но его челюсти сжаты настолько плотно, что желваки играют на высоких скулах, выдавая бушующую внутри него бурю. Немного заторможенный, словно сбитый с ног чужими словами, Чимин хочет что-то ответить, даже открывает было рот, но Намджун останавливает его жестом и секунду медлит, прежде чем добавить: — Я готов отпустить тебя, Чимин, но тебе придется уехать. Спрятаться так хорошо, чтобы никто и никогда тебя больше не нашел. Сменить имя, возможно, внешность, — Намджун замолкает, отводит глаза в сторону, но, будто собравшись с силами, снова возвращает уверенный взгляд на чужое лицо, что становится бледнее мела. — Но если ты просто исчезнешь, тебя начнут искать и не успокоятся, пока не найдут, а они найдут. Ты слишком многое знаешь, чтобы не попытаться получить от тебя информацию, — и его взгляд недобро сверкает. — Чтобы ты мог уехать, нам придется инсценировать твою смерть, Чимин. Тебе нельзя будет выходить с нами на связь, напоминать о себе. И ты уже никогда не сможешь вернуться обратно. Если Чимин думал, что в прошлый раз достиг пика своей боли, то он ошибался. То, что причиняют чужие слова сейчас, не сравнится ни с какой болью, испытанной ранее. Ему кажется, что его сердце только что зажали в кулак, смяли и просто выдрали это месиво из груди, оставив артерии рваными ошметками торчать наружу и кровоточить. У него есть шанс зажить новой жизнью, но тогда придется оставить нынешнюю позади, не имея ни единого шанса к ней вернуться. Придется оставить друзей, Чонгука, придется стать другим человеком с другим именем, внешностью и адресом. Но только вот мысли, его собственные мысли останутся при нем, и как бы тщательно он от них не прятался, как бы далеко не бежал — от себя не сбежишь. Но если он останется, сколько еще так продержится? Сколько еще раз сможет заглянуть в эти черные, обжигающие душу глаза, прежде чем окончательно рассыплется на мелкие осколки, которые уже никак не собрать воедино? Чимин не знает. Все, на что он сейчас способен — это, возможно, в последний раз вглядываться в те самые глаза, в которых столько всего сейчас плещется — не разгадать — и мысленно молить о пощаде. Умолять богов в лице одного, что сидит напротив, не ставить его перед таким выбором. Но боги всегда были глухи к его молитвам. — У тебя есть время подумать до завтра. В ближайшее время нам предстоит война, и чем раньше мы покончим с этим, тем лучше. Подумай и сообщи мне о своем решении, — сухо завершает свою речь Намджун и, не готовый услышать ответа сейчас, встает и проходит к столу, где привычным жестом наливает себе выпить. Чимин, кажется, онемевший, так и сидит и невидящим взглядом рассматривает чужую спину, которая спустя только несколько минут вздрагивает вместе с хлопком закрывшейся двери. Намджун поступил правильно. Хотя бы единственный раз он должен поступить не так, как того хочет сам, а так, как действительно будет правильно. Прошлой ночью Чимин так отчаянно тонул в своем несчастье, даже будучи почти в бессознательном состоянии он шептал лишь о том, как сильно жаждет избавления от своей боли, и это заставило внутри Намджуна что-то щелкнуть, оборваться и с гулким свистом ухнуть куда-то в пропасть. Он выполнит чужую просьбу, отпустит, позволит забыть о своем существовании, стерев все воспоминания о себе как далекий страшный сон. И не важно, как при этом его собственная душа разрывается, как болью отдается в грудине мысль, что Чимина он больше не увидит, что сам останется лишь болезненной тенью его прошлого. Если Чимин хочет начать новую жизнь, Намджун позволит ему. Даже если его собственная оборвется ровно в тот момент, когда младший закроет за собой дверь и навсегда уйдет.☬☬☬
Тэхен действительно сдерживает обещание. Он приезжает к дому Юнги ближе к вечеру, долго ковыряется под капотом как всегда до блеска начищенного Астон Мартина, перекидываясь со старшим замечаниями о состоянии машины, но ни один, ни другой за этот час так и не решаются поговорить о чем-то более серьезном, чем засорившиеся патрубки и требующие замены воздушные фильтры. — Готово. Будет как новенькая, — аккуратно захлопывает капот и вытирает грязные руки о джинсы Тэхен. — Ты не думал, кстати, взять новую? На этой сколько уже гоняешь? — Три года, — коротко отзывается Юнги, укладывающий инструменты в сумку, которую после прячет в багажник. — И не говори таких ужасных вещей в присутствии малышки, она все слышит. — Ты такой псих, — усмехается младший, расплываясь в насмешливой улыбке, но на самом деле он как никто понимает Юнги. У спортивных машин действительно есть свои индивидуальности и характеры, они бывают покладистыми и отзывчивыми, но чаще — строптивыми бестиями, приручить которых под силу далеко не каждому водителю. Машина старшего как раз из таких — дерзкая и почти неуправляемая ни для кого, кроме хозяина. Не удивительно, что он относится к ней как к живой. Юнги хмыкает на слова Тэхена, но не спорит. Ему и самому кажется, что он потихоньку сходит с ума — примерно с того самого момента, как в его дверь постучался один жалкий парнишка, рыдающий в голос, готовый вот-вот потерять рассудок из-за страха, и перевернул к чертям всю его жизнь. — Не хочешь зайти? Угощу тебя хорошим виски, — оглядывается Юнги на Тэхена через плечо. Тот пожимает плечами и кивает, давая понять, что совсем не против подобной благодарности за ремонт. — Мелкий-то твой дома? — уже на пороге интересуется Тэхен и без единой толики удивления насмешливо поджимает губы, потому что Юнги лишь коротко кивает и даже не пытается спорить и убеждать, что мелкий вовсе не его. Такой Юнги совсем не похож на себя прошлого. Тэхен не очень хорошо разбирается в людях, однако даже для него заметны перемены в поведении друга. Еще год назад от него веяло лишь смертельным холодом, а в черных глазах опасным огнем сверкала ненависть — обжигающая, всепоглощающая, та, что единственной эмоцией осталась в человеке, так жестоко лишенном кого-то близкого. Сейчас Юнги кажется другим. Словно теперь в нем есть что-то еще, что-то теплое и заполняющее до краев, нежели одна только ледяная, обнаженная ненависть, вывернутая ребрами наружу. Он кажется не таким пустым. И Тэхен совсем не просто так встал на его сторону этим утром. Чонгук действительно оказывается дома и даже теряется на мгновение, когда Тэхен абсолютно нормально, не пытаясь испепелить взглядом или кинуться драться, здоровается с ним. Он недоумевающе хмурится, но все же выдавливает из себя ответное приветствие, прежде чем скрыться за одной из дверей. — Какой он у тебя мрачный, — хмыкает Тэхен, провожая младшего взглядом, но тут же ловит другой взгляд, не менее мрачный, направленный на себя самого. — Похмелье, — фыркает Юнги. — Пусть помучается, ему полезно. Тэхен понимающе кивает, вспоминая, каким помятым и страдающим днем выглядел Чимин, и проходит на кухню за старшим, но все же не удерживается от легкого смешка. Юнги его смешок игнорирует, тянется в полку за бутылкой, которую выставляет на стол вместе с низкими стаканами и легкой закуской. На мгновение его брови сходятся на переносице, когда он замечает на столе открытую пачку сигарет, но быстро отмахивается, решив, что сам оставил ее здесь и забыл. Тэхен с благодарностью принимает наполненный на треть стакан и даже глаза в удовольствии прикрывает, когда отхлебывает глоток действительно хорошего виски. Они принимаются обсуждать напиток, его вкус, качество, другие сорта. Юнги, если честно, рад, что их отношения немного наладились, и сейчас Тэхен здесь, отпускает свои идиотские шутки и отвлекает от мыслей, которые продолжают крутиться вокруг Чонгука. Когда Чонгук проснулся утром, на тумбочке у кровати его уже ждал стакан воды и блистер с обезболивающим, а сам Юнги суетился на кухне, готовя завтрак, наполнявший квартиру ароматом яичницы и свежесваренного кофе. Когда взъерошенный младший появился на пороге кухни, он выглядел не только помятым и страдающим похмельем, но и очень растерянным — Юнги спиной ощущал этот пристальный взгляд человека, не знающего, что его ждет, но готовящегося к самому худшему. Чонгук так и стоял в дверях, неловко переминаясь с ноги на ногу, пока Юнги не развернулся к нему, не буркнул под нос пожелание доброго утра и не сообщил, что завтрак скоро будет готов. Ковыряясь в тарелке с яичницей, Чонгук взгляда от нее не отрывал и выглядел до крайности зажатым и подавленным. Юнги до зуда на кончиках пальцев хотелось протянуть руку, снова забраться в эти растрепанные темные волосы и сказать, что все в порядке, но в итоге его хватило лишь на то, чтобы молча пихнуть посуду в раковину, одеться и уехать к Намджуну. Юнги старается не думать о том, что произошло прошлой ночью, продолжает убеждать себя, что в действительности не произошло ничего. Он не уверен, что на уме у Чонгука, выглядящего таким растерянным и подавленным, но упорно списывает его состояние на похмелье и последствия эмоциональной встряски. Ночью младший был пьяным, расстроенным, эмоционально нестабильным подростком, который потянулся к единственному доступному теплу. И пусть он сделал неправильную вещь, он всего лишь подросток, которому, несмотря на всю его недетскую рассудительность и психологическую устойчивость, все же свойственны глупые, необдуманные поступки. Юнги не придает этому слишком много значения, он вообще старается об этом не думать, но мысли все равно едва поддаются контролю, и это не ускользает от глаз притихшего Тэхена. — Как думаешь, сколько еще времени займет подготовка? — задумчиво тянет он, покачивая стакан в руках и наблюдая за тем, как янтарная жидкость омывает стеклянные стенки. — Я имею в виду, как скоро мы встретимся с Квансу? — Не уверен. Месяц, может быть, два, три, — неосознанно копирует манипуляции друга со стаканом Юнги. — Как я уже сказал, нам нужно быть уверенными, что мы сможем полностью его уничтожить. Тэхен хмыкает и переводит взгляд на бледное лицо друга, чьи брови сейчас нахмурены, а пальцы тянутся к початой пачке сигарет. — Что будешь делать потом? — О чем ты? — не понимает Юнги. — Изначально тебе было безразлично, что будет с бизнесом Квансу, ты жаждал только его смерти. Сейчас ты говоришь о том, что нам необходимо уничтожить всю его группировку и бизнес. Ты задумываешься о будущем, Юнги, — пожимает плечами Тэхен, констатируя очевидную для него вещь. Юнги мнется некоторое время, неспешно прикуривает и делает несколько глубоких затяжек, прежде чем ответить. — Я хочу, чтобы Чонгук мог начать с чистого листа, когда все это кончится. Чтобы ему не приходилось жить в страхе и постоянно оборачиваться, опасаясь, что его нашли. В конце концов, мы частично виноваты в том, что он вообще оказался втянут в это, — выдыхает дым в потолок Юнги, и Тэхен удивляется тому, что он говорит об этом так спокойно и честно. — Ну а что насчет тебя? Что ты будешь делать, когда все кончится, а Чонгук заживет спокойно и в безопасности. Что насчет твоего будущего, хен? Тэхен говорит это не для того, чтобы разозлить или спровоцировать друга, по какой-то причине ему просто самому необходимо услышать ответ. Возможно, этот ответ важен для него даже больше, чем для Юнги. Тот какое-то время не отвечает, хмуро разглядывает стену перед собой и задумчиво сминает фильтр сигареты между пальцев. Тэхен не давит, позволяет старшему собраться с мыслями и ответить на вопрос, который он, возможно, задает себе впервые. — Не знаю, — в конце концов, признается Юнги и отводит взгляд. — Я правда не думал об этом и не знаю, что буду делать после. Сейчас меня беспокоят другие вопросы. Тэхен вопросительно вскидывает брови, не совсем понимая, о чем говорит старший, из груди которого вырывается привычный усталый вздох. — Я много размышлял о том, почему убили родителей Чонгука, но так ни к чему и не пришел, — поясняет Юнги, подаваясь вперед и как-то торопливо сминая сигарету о дно пепельницы. — С ними разделались так, будто они были важными людьми в этой шайке — кроваво и показательно, Квансу даже лезвие свое чертово оставил. Но, знаешь, я никогда ничего не слышал об отце Чонгука. Я встречал его пару раз в своем старом доме, но мы никогда не пересекались на делах или вроде того. — Показательно казнят либо приближенных, либо предателей, — хмуро тянет Тэхен. — Думаешь, они где-то серьезно перешли Квансу дорогу? Юнги пожимает плечами, но его взгляд остается серьезным и задумчивым, будто он снова и снова прокручивает в голове одни и те же мысли. — В любом случае, кем бы ни были его родители, Квансу не успокоится, пока не получит Чонгука. Ты знаешь, как это работает. Кровная месть, все дела, — Юнги в ответ на эти слова опасно сверкает взглядом в сторону Тэхена, и тот тут же спешит добавить: — Только ни черта он не получит, потому что мы придем по его душу раньше. Брось, хен, осталось совсем ничего, скоро мы выманим этого ублюдка и заставим его харкать кровью. А Чонгук, я уверен, будет только рад нам в этом помочь. У твоего мальчишки стальные яйца, — хмыкает Тэхен и опустошает свой стакан до дна. Юнги еще несколько секунд задумчиво пялится в пустоту, а после опускает голову, и с его губ слетает очередной вздох. — Этого я больше всего и боюсь.☬☬☬
Чонгук почти весь день провел в постели. С того момента, как Юнги молча собрался и уехал из дома, он даже в туалет ленился выбираться. Его буквально размазало по простыням, и дело было даже не столько в похмелье, которое для его молодого организма оказалось вполне терпимым, просто он слишком отчетливо помнил, что произошло прошлой ночью. Помнил, какими ощущениями этот поцелуй отзывался в его теле, помнил, как давило где-то под ребрами, заставляло прижиматься ближе, тянуться к чужому телу так отчаянно, словно от этого зависела вся его жизнь. В тот момент его замутненному алкоголем и пережитыми волнениями мозгу так и казалось — будто если каждый атом, из которого состоит его тело, не окажется вплотную к Юнги, он задохнется в тот же момент и просто рассыпется на части. И именно мысли о том, какие неизведанные ранее чувства расцветали в его груди в тот момент, когда Юнги целовал его, как до сих пор горели губы, все еще помнящие прикосновения чужих, чуть сухих, но таких чувственных и требовательных, размазывали его по постели, слишком неподъемные для еще неискушенного в таких вещах детского сознания. Когда в замке послышалось копошение ключа, Чонгук, который уже заставил себя хотя бы сходить в душ и перебраться в гостиную, подорвался разом к двери, но так и замер, упираясь растерянным взглядом в обладателя красной макушки. Юнги, прихода которого он ждал весь этот чертов день, маячил где-то позади, и все, что Чонгуку удалось для себя ухватить, прежде чем старший скрылся за дверью кухни — это короткий, только одному ему видимый теплый взгляд. Чонгук честно пытался вернуться в свою комнату, пытался отвлечь себя чтением от этой необъяснимой горечи, что осела на языке, но мысли упорно разбегаются в разные стороны, а самого его так и тянет в сторону кухни, за дверью которой Тэхен отнимает совсем не лишнее время у его Юнги. Его Юнги. Чонгук выдумывает себе тысячу предлогов, чтобы ворваться на кухню — начиная от желания попить воды и заканчивая тем, чтобы просто молча зайти и нагло усесться на один из стульев. И когда он уже решительно шагает к прикрытой двери, из другой, что ведет в ванную, вываливается Тэхен и почти врезается в него. Чонгук замирает, когда на лице старшего, вытирающего все еще влажные руки о джинсы, видит изогнутую в растерянности бровь, и теряется еще сильнее, когда взгляд чужих карих глаз в следующее мгновение резко серьезнеет. В коридоре плотным полотном повисает напряженная тишина, которая спустя лишь несколько секунд нарушается тихим фырканьем Чонгука, уже развернувшегося, чтобы направиться обратно к себе, но остановленного нерешительным: — Эй, Чонгук, стой, — младший спиной ощущает, что Тэхен сначала делает к нему шаг, но затем останавливается в ожидании, пока он обернется с усталым вздохом, так до боли знакомо перенятым у Юнги. — Я хотел сказать тебе спасибо. Чонгук даже брови вскидывает в удивлении, не предполагавший, что таких слов вообще можно дождаться от этого человека, но быстро берет себя в руки и натягивает на лицо маску безразличия. — Не стоит. — Нет, стоит, — чуть склоняет голову в бок Тэхен, уголок его губ едва заметно дергается в легкой улыбке, и это окончательно сбивает Чонгука с толку. — Не думал, что однажды скажу это тебе, но ты спас мне жизнь. — Ты не видел, что в тебя целились, а я видел. На моем месте так поступил бы каждый, — хмурится Чонгук, на самом деле все еще растерянный из-за этого странного и почему-то смущающего разговора. — Не каждый был бы способен выстрелить, тем более защищая человека, который ему, мягко говоря, неприятен, — хмыкает Тэхен, спешно облизывая сухие губы. — Это совсем не легко, я прекрасно это знаю. Убивать никогда не бывает легко. Но ты сделал это, спас мне жизнь, и я просто хотел выразить благодарность. Чонгук не находится с ответом, он все еще продолжает тупо пялиться на старшего, но ответа от него и не ждут. Закончив предложение, Тэхен обходит его и молча покидает квартиру. Чонгук так рвался на кухню, а теперь стоит в дверях, привалившись к косяку, и не может перестать задумчиво разглядывать спину ковыряющегося в раковине Юнги. Скользит взглядом по уже порядком обросшему русому затылку, что выглядит немного взъерошенным и помятым. Спускается ниже к бледной шее, на которой, если приглядеться, можно заметить выглядывающие из-под широкого ворота черной рубашки узоры татуировки. Окидывает взглядом широкую спину, зачем-то отмечая, что плечи Юнги намного шире его собственных, несмотря на то, что Чонгук уже почти перегнал его в росте. И не может понять, отчего внутри разливается такое невыносимое, тянущее тепло, что так щемит грудь, и почему это тепло кажется таким уместным и правильным, хоть и совсем незнакомым по отношению к кому-либо другому, кроме этого человека. Будто нашел кого-то близкого, того, кого никогда прежде не встречал, но почему-то сразу чувствуешь, что это родное. Свое. У Чонгука похмелье, что все еще мутит рассудок, у него пережитый эмоциональный стресс, подростковая безрассудность, детская взбалмошность и еще тысяча и одно оправдание тому, почему он, поддаваясь этому непонятному порыву, вдруг в несколько шагов сокращает расстояние до Юнги и всем телом прижимается к его спине, утыкаясь лбом между напрягшихся лопаток и обвивая руками его торс. Юнги, кажется, замирает, не двигается, только шум воды, бегущей из-под крана, заглушает то, что он еще и дышать забывает. Только вот Чонгук, прижавшийся так близко, как только мог, ощущает всем своим телом, что первый вздох из чужой груди вырывается только вместе с тихим, слетевшим с губ: — Чонгук. Младший догадывается, что это “Чонгук” означает — оно означает “не надо”, “я занят”, “иди спать”, “ты устал” — а потому прижимается еще ближе, обвивает чужое туловище еще крепче, молчаливо заявляет в ответ, что не отпустит. Только не сейчас. Чего он не ожидает, так это того, что чужие руки, все еще влажные и немного холодные от воды, накроют его собственные, разожмут с раздражающей легкостью, но только для того, чтобы в следующую секунду поймать рухнувшее было в пропасть сердце, когда сам Юнги развернется и обнимет в ответ. Когда так до невыносимого привычно заберется пальцами в волосы на затылке, надавит, заставит прижаться к своей груди и просто уткнется носом в макушку, вдыхая аромат одного на двоих шампуня вперемешку с чем-то другим, вроде бы чужим, но ставшим слишком знакомым. Родным. Юнги гладит его по затылку, прижимает к себе за талию, и Чонгуку в это мгновение так спокойно, так правильно, словно мир вокруг него встал на паузу, замер, оставив их двоих растворяться в молчаливых прикосновениях друг к другу. Но этого ощущения так невыносимо мало, потому что секунда, другая, а может быть, целая минута, и объятия исчезают. Кожу, где касались чужие ладони, в то же мгновение словно обдает леденящим ветром. Чонгук невольно подается обратно, тянется, пытается вернуть себе это необходимое чувство тепла и правильности, но тихий голос раздается едва слышно, заглушаемый шумом воды из-под крана, но все равно слишком громкий, колющий занозой где-то под ребрами: — Сегодня был трудный день, я очень устал и, пожалуй, пойду спать. Не засиживайся допоздна. И Юнги уходит, напоследок мазнув по лицу младшего каким-то темным, густым и совсем нечитаемым взглядом. Чонгук чувствует себя разворошенным. Легонько ежась от несуществующего холода, он тянется за сигаретами на столе и выходит из квартиры, направляясь в место, которое почти всегда так отзывчиво помогает ему разбираться в себе. Крыша встречает привычным мрачным пейзажем и безветренной духотой летней ночи, которая липнет к почему-то все равно покрытой мурашками коже. Чонгук усаживается у парапета, укладывает голову прямо на его бетонную поверхность и закуривает стянутую сигарету, пачку от которой он так легкомысленно забыл спрятать от Юнги. Юнги. Мысли о старшем не хотят покидать и без того тяжелую голову, не слишком удобно устроенную на парапете крыши. Они роятся словно мухи, от которых ни отмахнуться, ни ухватиться хотя бы за одну. Чонгук думает о том, почему Юнги настолько трепетно относится к тому, что ему пришлось убить, почему так жаждет для него другой, далекой от этого всего жизни, и почему эта перспектива оседает горечью где-то внутри, если сам Чонгук, вроде бы, изначально желал того же — освободиться и забыть это все как страшный сон. Он думает о том, зачем этой ночью снова поцеловал Юнги. Чувствует, как то самое тепло в очередной раз разливается в груди, когда вспоминает, как нежно и чувственно старший отвечал на поцелуй, как целовал уже сам, прижимая близко и выдыхая рвано в губы. Задается тысячью вопросов о том, почему старший это делал, почему всегда так нежно отзывается на его сумасбродные действия, а потом сам, пусть и мягко, но отталкивает, выстраивает между ними стены. Спрашивает себя — нормально ли это, когда ты так отчаянно тянешься к человеку, который, по сути, насильно держит тебя в плену? Когда он вот так целует тебя в ответ, а потом отгораживается ледяными замками? Нормально ли вообще целовать того, кто с тобой одного пола и старше на восемь лет, и ощущать, что эти твои странные, уже давно выходящие за рамки привязанности чувства к нему становятся все сильнее и объемнее с каждым днем, несмотря на твое отчаянное сопротивление? Что вообще такое это чертово “нормально”? Давно докуренная сигарета покоится где-то на асфальте шестнадцатью этажами ниже, а минутная стрелка наверняка завершает уже не первый оборот по циферблату часов, когда Чонгук, слишком уставший тонуть в болоте мыслей и направленных в пустоту вопросов, которым он ни за что не найдет ответа сам, тянется в карман за телефоном, мысленно радуясь, что прихватил его с собой. Пальцы совсем неуверенно скользят по клавишам, выстукивают сообщение, которое писать откровенно страшно, неловко, но необходимо. Чонгук: Я хотел бы спросить у тебя кое-что Чонгук: Про Юнги. Чонгук: Если ты, конечно, не против Ладони увлажняются из-за волнения, когда напряженный палец жмет на последнее “Отправить”, однако ответ не заставляет ждать себя слишком долго. Джин: Я не против Джин: Давай я заеду завтра за тобой Джин: Съездим кое-куда, заодно и поговорим Чонгук не знает ответов на свои вопросы, но знает, кто мог бы дать хотя бы часть из них.☬☬☬
Джин заезжает за Чонгуком вечером следующего дня, когда Юнги, ушедший рано утром, еще не успевает вернуться. Он вряд ли бы мог ответить себе, почему не хочет, чтобы Юнги знал о его встрече с Джином, но почему-то мысленно радуется, когда уходит из дома не под вопросительный взгляд темных глаз, а под оглушающую тишину пустой квартиры. Джин выглядит свежим и приветливым, но его пальцы немного нервно сжимают руль Порша, даже когда они стоят на светофорах. Чонгук уже знаком с этим жестом — так всегда делает Юнги, когда нервничает, но пытается это скрыть. — Если ты хочешь, то можешь закурить. Юнги курит при мне, — мягко говорит старшему Чонгук, утаивая, что на самом деле давно покуривает и сам. Джин в ответ благодарно улыбается краешком губ и тянется к пачке сигарет. Всю дорогу, ведущую неизвестно куда, они синхронно молчат, и хоть тишина эта не кажется давящей или напряженной, Чонгуку почему-то тоже ужасно хочется закурить. Желание усиливается, когда спустя сорок минут езды коричневый Порш тормозит у кованого забора городского кладбища. Джин все еще не говорит ни слова, привычным жестом отворяет ворота и проходит вперед, целенаправленно следуя, видимо, к одной конкретной могиле, а растерянный Чонгук скользит невидящим взглядом по стройному ряду надгробий и чувствует, как все сильнее в груди сжимается сердце. Он ведь даже не знает, что стало с телами его родителей и брата. Понятия не имеет, как скоро их нашли, похоронили ли по-человечески или же, как это делают с теми, у кого не находится родственников, просто кремировали и закопали на городском кладбище. С какой-то необъяснимой горечью Чонгук отмечает про себя, что эти мысли не вызывают в нем той острой боли и тоски, которую должны были бы, однако он все же обещает себе выяснить место захоронения и наведаться туда, когда все закончится. Когда Джин наконец тормозит у одного из надгробий с ухоженной травой и аккуратно разложенными на могильной плите цветами, Чонгуку требуется несколько секунд, чтобы по фамилии Ким и вмиг подернувшимся пеленой печали глазам старшего сложить два плюс два. — Ты, наверное, уже примерно догадался, но… Здесь покоится моя жена и наш неродившийся ребенок, — Джин звучит хрипло и как-то сдавленно, и это не может не вызвать табун мурашек по коже вмиг проникнувшегося сочувствием младшего. Он знал, что Джин потерял кого-то — кого-то близкого и горячо любимого. Это довольно легко читалось в его глазах, возможно, потому что Чонгук тоже знал, каково это — пережить утрату, знал, как выглядят лишенные чего-то важного люди. Однако сейчас, разглядывая чужое вмиг осунувшееся и постаревшее лицо, он все равно не может до конца понять, что творится у старшего внутри. Если Чонгук чувствует, что дыра в его груди начинает, пусть медленно и болезненно, но все же затягиваться, заполняясь различными вещами вроде коротких взглядов Юнги и его мягких улыбок, то Джин в это мгновение выглядит так, будто его боль в принципе не способна хоть когда-нибудь утихнуть. — Ты мне нравишься, Чонгук, — спустя минуту напряженного молчания наконец подает голос Джин. — И ты имеешь право получить ответы на свои вопросы. Я постараюсь дать тебе хотя бы часть из них, но для начала я хотел бы рассказать о том, что однажды случилось со мной. Джин глубоко вздыхает и усаживается прямо на камень надгробной плиты, призывая Чонгука сделать то же самое. Тот чувствует, как в горле застревает ком, его разрывает множество вопросов, но он молчит, позволяя старшему рассказывать то, что наверняка раздирает его изнутри в тысячу крат сильнее. — Несколько лет назад на мою жену напали. Обычный грабитель, хотел отнять сумку, но жена сопротивлялась, — с горечью хмыкает Джин, рваным жестом зачесывая волосы назад. — Он ее избил. Сильно. Она потеряла сознание, нашли прохожие, вызвали скорую. Четыре дня мы боролись за их с малышом жизни, я подключил всех кого мог, мы нашли лучшую клинику, лучших врачей. Но все было бесполезно, — он замолкает на секунду, и с его губ срывается судорожный вздох. — В одну из ночей у нее просто остановилось сердце. Малыша доставать было слишком рано. Обоих не спасли. Спустя время я нашел того человека и убил его. Джин вновь глубоко вздыхает и отворачивается, мимолетно потирая начавшие слезиться глаза. Он не хочет показывать, что даже спустя столько лет все еще больно невыносимо, но Чонгук видит. Такую боль невозможно не увидеть, но Чонгук молчит, лишь мягко касается чужого плеча и гладит осторожно, пытаясь молчаливо сказать, что ничего постыдного в боли нет. — Я в порядке, — усмехается Джин, расплываясь в мягкой улыбке, когда вновь оборачивается и видит напротив это обеспокоенное лицо со смешно расширившимися глазами и бровями домиком. — Я знаю, что именно ты хотел узнать про Юнги, Чонгук, — вновь серьезнея, произносит он. — И поэтому я привел тебя сюда и рассказал о себе. Чонгук дыхание задерживает, чувствуя, что сейчас услышит нечто важное, до безумия необходимое, и его сердце замедляет свой ритм, готовое вскоре начать стучать в сотню раз чаще. — Ты знаешь, мы все довольно близки. Каждый из нас в свое время что-то потерял, либо так и не смог обрести. Кто-то любимых, как я, кто-то семью, как, к примеру, Намджун или Тэхен. Возможно, поэтому мы все так крепко держимся друг за друга, — продолжает Джин, хмуро вглядываясь в шумящий листвой лес, что обступает кладбище. — У нас был общий друг, Хосок. Они с Юнги были… очень близки. Ближе, чем с остальными. Хосок был серьезно болен, хотя мы и не сразу это поняли. — Я, кажется, знаю, о ком ты. Юнги однажды рассказывал мне про своего друга, у которого были проблемы. Но он не говорил ничего конкретного, — тихо вклинивается Чонгук, которому на ум приходит давнишний, будто состоявшийся еще совсем в другой жизни, разговор в тесной ванной домика на озере. — Я тоже не могу рассказать тебе всего, Чонгук-и, не думаю, что имею на это право. Но все же одна вещь кажется мне довольно важной, чтобы ты мог лучше понять Юнги, — отзывается Джин, и Чонгук чувствует, как на этих словах все внутри него напряженно сжимается. — Как ты уже знаешь, Хосок не был здоров психически. Он был хорошим человеком, но был склонен к безрассудным, саморазрушающим поступкам. Постоянно ввязывался в разборки, искал себе проблемы или просто тихо уничтожал себя изнутри. Джин вдруг замолкает и переводит взгляд на фото жены, которого уже совсем невесомо касаются лучи заходящего солнца, безмолвно просит придать ему сил на этот разговор. Он тянется к фарфору, очерчивает пальцами чужое лицо, будто даже на мгновение перестает замечать Чонгука, и тот молчаливо дает ему время на то, чтобы собраться с мыслями. — Хосок погиб, когда отправился на дело с Квансу. Мы до конца не знаем, что произошло, но месяцы расследований привели нас к выводу, что Квансу нас подставил. Привел копов, и когда началась перестрелка, Хосока подстрелили, — Джин говорит это почти ровно, его голос не вздрагивает, но Чонгук, который свою дрожь сдержать уже не способен, видит безграничное сожаление в красных глазах старшего. Та боль, что была в них, когда он говорил о жене, будто умножается вдвое. — Чонгук, Юнги тот человек, который ненавидит такую жизнь, наверное, больше нас всех. Он грубый, резкий, его рука никогда не дрожит, лишая жизни, но если бы ты хоть раз увидел его глаза в этот момент, ты бы понял, насколько сильно он это ненавидит. Чонгук вспоминает, что во время его единственного дела он и не видел Юнги толком, был слишком сильно сбит с толку, слишком погружен в свои собственные мысли. Однако взволнованное лицо старшего у входа на склад все еще слишком отчетливо всплывает перед его глазами. Юнги в тот день был до предела напряжен и будто всем своим естеством отторгал то, что им предстоит сделать, скольких людей придется лишить жизни. — Когда Хосок погиб, он окончательно возненавидел это. Я не буду рассказывать всего, но Юнги будто с катушек слетел. Все, чем он жил последние несколько месяцев — это ненависть и жажда мести. Я мог бы предположить, что, отомстив, он бы навсегда ушел из группировки, но из нее не уйти. Только если на тот свет. Джин печально усмехается и замолкает, будто вновь и вновь пытается подобрать дальнейшие слова, подобрать правильные, такие, чтобы Чонгук понял. — Но когда появился ты… Когда ты появился, Юнги был не очень рад, ты знаешь. Он привык к пустоте в своей жизни, слишком сильно переживал смерть человека, о котором заботился. Он был зол на весь мир и не видел ничего, кроме цели отомстить. Но ты изменил его, Чонгук, — мягко, почти осторожно говорит Джин, но это не помогает. Чонгук все равно чувствует, как начинает задыхаться от этих слов, как они пробираются куда-то глубоко, глубже, чем должны были бы. — Это происходило не сразу, но ты постепенно менял его, заставлял мыслить иначе, смотреть на мир чуть под другим углом. Юнги становился чуть мягче, эту пустоту в нем заменяла необходимость заботиться о тебе, которая постепенно, я уверен, переросла из необходимости в искреннее желание. Посмотри на себя, как о тебе можно не хотеть заботиться? — тепло улыбается Джин, аккуратно убирая челку со лба младшего, у которого от его слов вот-вот сердце из груди выпрыгнет. — И он хочет. Чонгук, я знаю, что это такое, когда живешь одними лишь ненавистью и желанием отомстить. И Юнги знает. А еще он знает, на моем примере видел, что месть не помогает, не лечит, она не избавляет тебя от боли, не избавляет от ненависти. После этого пустота внутри тебя становится только шире. С твоим появлением, Чонгук, у Юнги появилась цель — дать тебе нормальную жизнь, нормальное будущее, на которое у тебя, в отличие от нас всех, есть шанс. Он знает, что такое безысходность, знает, что это такое, когда единственным поводом жить остается лишь ненависть и жажда мести. И он не хочет тебе такой же участи. Джин замолкает и вновь упирается взглядом в темноту сумеречного леса, уже не подсвеченного мягкими лучами вечернего солнца, но еще не окропленного серебряным светом луны. Чонгук тоже не находит слов, сбитый с ног водоворотом нахлынувших мыслей и противоречивых чувств, что бушуют внутри, слишком оглушенный биением собственного сердца и своим же учащенным дыханием, отдающимся шумом в ушах. Они сидят в тишине еще с десяток минут, каждый пытаясь навести внутри себя хотя бы сносный порядок, прежде чем молчаливо решают, что готовы уйти. Чонгук проходит вперед, позволяет Джину на некоторое время задержаться у могилы близких. Тот нагоняет его только у ворот, шумно дышащий и немного растрепанный, но будто бы с более ясным взглядом еще чуть сильнее раскрасневшихся глаз. Притормаживая у дома Чонгука, Джин тянется к нему, вновь до невыносимого мягко и по-отечески убирая с глаз непослушную челку, и произносит совсем тихо свои первые слова за все сорок минут обратной дороги. — Я рад, что ты появился в его жизни. В жизни всех нас. Я бы хотел, чтобы мой ребенок вырос именно таким, как ты, Чонгук-и. Отважным и добрым, — улыбается Джин, на секунду задерживая ладонь на чужой щеке, и, поймав ответную, до неприличия широкую кроличью улыбку, отпускает младшего, но все же не удерживается от того, чтобы проводить его взглядом до самого подъезда. Первый порыв Чонгука, когда он проходит в квартиру и замечает, что Юнги дома так и не появился — это схватиться за пачку сигарет и выкурить в окно сразу две подряд. Ограничивается одной, нервно сминая ее между пальцев, потому что буря внутри, хоть и поутихла, никак не хочет оседать окончательно. Он мечется из угла в угол квартиры и раз за разом прокручивает в голове слова Джина, что отдаются тянущим чувством где-то под ребрами. Ты изменил его. Ты заставил его смотреть на мир под другим углом, ты заполнил пустоту внутри него. Он заботится о тебе, Чонгук-и, и не хочет для тебя такой участи. Чонгук мечется, потому что нет сил держать себя в руках. Внутри него все будто встало на свои места, сложилось четким осознанием, сжигающим изнутри, рвущим душу на тысячи кусочков и вновь собирающим воедино, возрождающим из пепла. Чонгук изменил Юнги, и он очень хочет рассказать ему, что изменился и сам тоже. Но, не дождавшись, так и засыпает на диване с именем старшего на губах.☬☬☬
Белая БМВ тормозит на обочине проселочной дороги, и Чимину требуется еще двадцать минут на то, чтобы заставить себя выйти из машины и двинуться в сторону невысокого частного коттеджа. Двор почти идеально ухожен, а стены дома окрашены в мягкий оттенок бежевого, и это так до боли напоминает о его хозяине, что Чимин невольно ежится, когда замирает на крыльце. Он был здесь всего несколько раз, потому что поселок Намджуна находится в пригороде, и сам старший больше времени проводит в офисе, чем где-либо еще, однако это место все равно вызывает внутри небольшой ураган. Два глубоких вздоха, три коротких стука, и дверь распахивается, являя взору вмиг сжавшегося Чимина того, кого он больше всего на свете любит и вместе с тем ненавидит. Намджун застывает на пороге, скользит внимательным взглядом по его лицу, будто пытается заранее узнать все ответы и не заставлять их обоих проходить через это, но Чимин только хмурит брови и надавливает на дверь, прося впустить. — Я ждал тебя немного раньше, — сухо бросает Намджун, проходя внутрь просторного помещения с совмещенными гостиной и кухней, чтобы достать с одной из аккуратных полок два стакана. Вряд ли предстоящий разговор им удастся переварить на трезвую голову. — Знаю, я… — Чимин запинается, когда заходит следом, потому что убранство дома, эта стильная простота и едва ощутимо витающий в воздухе горьковатый аромат кедра и бергамота слишком сильно кричат о его владельце, и это буквально сносит с ног. Намджуна тут слишком много, и Чимину не по себе, ему, кажется, нечем дышать. — Мне нужно было время, чтобы все обдумать. Намджун кивает, протягивает стакан уже усевшемуся в кресло младшему и садится напротив, о чем сразу жалеет — некуда взгляд отвести, кроме как смотреть на это усталое, бледное лицо. Гостиная у Намджуна просторная, здесь много воздуха и свободного места, однако напряженная тишина, что возникает между ними двумя, провисает тяжелым полотном, будто сужает пространство, делает его слишком душным и тесным, и почему-то ни один не находит ничего лучше, чем начать трепаться об отвлеченной ерунде. Чимин рассказывает об ужасных пробках на дороге, Намджун, неестественно посмеиваясь, жалуется на соседа, что вечно шумит. Этот разговор душит хуже тишины, потому что напоминает попытки утопающего ухватиться за последнюю брошенную нить, что оказывается шелковой и не сулит спасения. Первым цепляться за иллюзию нормальности устает Чимин. — Намджун, я решил, как хочу поступить, — он с трудом выдавливает из себя эти слова, и когда наконец решается поднять взгляд, еле сдерживается, чтобы не зажмуриться. Замерший Намджун напротив будто смотрит прямо внутрь него, и прежде чем его темный взгляд проберется глубже, ухватится за самую душу и не позволит вытолкнуть необходимые слова, Чимин заставляет себя добавить: — Я решил уехать. Намджуна прошивает едва заметной дрожью. Внешне он остается спокойным и сдержанным, сидит неподвижно и внимательно наблюдает за эмоциями на чужом лице, в то время как внутри него разрастается пропасть, расползается в разные стороны, поглощая все то, что еще держалось пусть хлипко, но хоть сколько-нибудь цельно. Годы дружбы — в пропасть. Обоюдная преданность — в пропасть. Надежда, что все еще может быть в порядке — в пропасть. Его сердце, смятое и изодранное поднявшимся внутри ураганом, срывается в пропасть последним, но Намджун виду все равно не подает. Он дышит размеренно, смотрит прямо и думает о том, что разваливаться начнет, только когда все закончится, когда Чимин уедет и не узнает, что за ним, к его ногам привязанная, по асфальту волочиться будет чужая жизнь. — Как я и сказал, я приму любое твое решение, — отзывается Намджун, сглатывая вязкую слюну, но сухое горло не продрать. — Уехать тебе лучше прямо этой ночью, пока тихо, и можно организовать все без шума. Он видит, как чужие пальцы мелко вздрагивают, цепляясь за кожаные подлокотники, а кадык, который он еще недавно так жадно зацеловывал, нервно дергается под карамельной кожей. Намджун знает, что Чимину тоже больно, различает эту боль по дну чужих зрачков разливающейся, но повторяет себе, что они оба поступают правильно. — Завтра мы инсценируем аварию, сделаем так, чтобы никто не смог ничего найти и идентифицировать. Кого нужно подмажем, — продолжает он на автомате проговаривать зазубренные слова, хотя, кажется, ни тела, ни языка своего не чувствует. Все его ощущения сконцентрированы вокруг ноющей дыры в груди, из которой выскребли все живое. — Джин поможет тебе с деньгами и документами, но ты и сам, думаю, справишься. Машину и билеты купишь на новое имя, но не раньше, чем через несколько недель. Пока лучше поезжай поближе к границе. — Я не хочу уезжать из Кореи, — бесцветно шепчет Чимин, все еще продолжающий впиваться пальцами в подлокотники так, что ногти болеть начинают, но это и на треть не так больно, как по одному из себя органы насильно вынимать и выкладывать на стол перед собой. — Это не очень хорошая идея — оставаться здесь,— хмурится Намджун. — Я поменяю внешность. Никто не узнает меня, потому что будут думать, что я мертв, — со всей возможной твердостью говорит Чимин, бегая беспокойным взглядом по поверхности стола, потому что поднять глаза сил уже просто не хватает. — Тебе придется быть в сотню раз осторожнее, — сжимает челюсть Намджун, но нехотя кивает, не понимая, почему из-за мысли, что Чимин будет не слишком далеко, внутри так мучительно тянет. Это ничего не изменит, ведь когда младший выйдет за порог этого дома, не будет ни единого шанса, что он однажды сможет вернуться обратно, как бы близко не находился. — Намджун, я могу попрощаться с остальными? — тихо спрашивает Чимин, поднимая болезненный, но еще не до конца лишенный надежды взгляд, которую Намджуну тоже придется растоптать. Он мнется мгновение, прежде чем сухо ответить, но взгляд не отводит, решает хотя бы в этом не быть чертовым трусом. — Не стоит тратить на это время, тебе следует уехать как можно скорее, — отрезает он, кажется, вместе с куском Чиминова сердца, если от него вообще еще что-то осталось. — Поезжай домой, я попрошу Джина приехать к тебе, он со всем поможет. Собери необходимые вещи и уходи. Машину лучше оставить на парковке, она понадобится нам для инсценировки, — Намджун заминается на секунду, видя горечь на чужом лице, но все же продолжает: — Я сам сообщу остальным. Чимин вздыхает поглубже, выходит судорожно, но какая уже, к черту, разница. Он чувствует, что все его тело отчаянно дрожит, но все равно заставляет себя подняться и на ватных ногах двинуться к двери. Намджун следует за ним тенью, таковой себя теперь и ощущая, хочет ухватить его за рукав, прижать к себе и умолять не уходить. Даже окликает едва слышно, заставляя Чимина остановиться уже за дверью и обернуться, но все, на что его хватает, сгорающего под этим болезненным взглядом, будто просящем о том же — это выдавить из себя тихое: — Будь осторожен. Ты теперь сам по себе. Чимин не отвечает, не кивает в ответ, даже улыбку свою не дарит, пусть и короткую, хотя бы презрительную. Уходит и дрожащими пальцами тянется к ключам от машины, провожаемый пристальным, полным невысказанной мольбы взглядом вслед.☬☬☬
Чонгук еще не успевает толком проснуться, как уже сквозь сон ощущает, насколько сильно затекли его конечности. Кажется, именно ноющие мышцы становятся причиной пробуждения, однако стоит ему с горем пополам разлепить веки, как находится и вторая — яркое полуденное солнце, лучи которого, просачиваясь через незашторенное окно, слепят глаза и припекают темную макушку. Ощущая легкое покалывание в левой руке, означающее вернувшийся приток крови, и почти совсем не чувствуя ног, Чонгук с трудом заставляет себя принять сидячее положение и сонно оглядывается. Он уже очень давно не просыпался вот так, на диване в гостиной, и даже если умудрялся случайно задремать подобным образом, к утру всегда оказывался в собственной постели. Последний раз такое случалось еще несколько месяцев назад, в самом начале, когда Юнги сутками не возвращался домой, и перенести Чонгука в спальню было просто некому. Но вот, месяцы спустя, он вновь просыпается на диване в гостиной в неудобном положении и с ощущением боли во всем теле, потому что Юнги этой ночью не вернулся. Чонгуку даже не нужно заглядывать в его комнату или прислушиваться к тишине в квартире, он и так это знает, просто потому что проснулся сегодня именно здесь. Чуть размявшись и смыв холодной водой остатки сна, Чонгук тянется к телефону без единого уведомления на экране и замирает с ним в руках, пытаясь собрать мысли в кучу. Сознание говорит о том, что с Юнги наверняка все в порядке, это не первый раз, когда он пропадает больше, чем на сутки и не оставляет сообщений или предупреждающих звонков, пусть такого не случалось уже довольно долгое время. Однако неподвластное разуму сердце все равно беспокойно сжимается. Чонгук решает все же написать Юнги небольшое сообщение с ненавязчивым вопросом, все ли в порядке, и просьбой ответить, как будет возможность. Тревога не уходит, но трансформируется в тревожное ожидание. Минуты, а затем и часы начинают проноситься так же быстро, как падают с неба капли внезапно начавшегося летнего дождя. Чонгук ждет сначала относительно спокойно. Изредка поглядывает на экран телефона, но старается заниматься своими делами и даже готовит довольно жалкий обед из салата и рамена, в который добавляет пару яиц, чтобы хоть чем-то накормить наверняка слишком уставшего для готовки старшего, когда тот вернется. На исходе второго часа последние крупицы здравомыслия и терпения растворяются в духоте тесной квартирки, и Чонгук звонит Юнги, но получает в ответ лишь гудки. Затем он звонит Чимину, телефон которого оказывается недоступным. Затем Джину, и снова гудки. Чонгук позвонил бы еще кому-нибудь, но в его телефонной книжке до сих пор вбиты лишь эти три контакта. Исходящих на телефоне за следующий час становится больше десятка, но каждый из них так и остается неотвеченным. Чонгук чувствует, что комок нервов туго сворачивается где-то внизу живота, а иррациональная паника подступает к горлу на исходе пятого часа ожидания, когда солнце начинает лениво ползти в сторону горизонта, а все еще пустой экран телефона оповещает о том, что времени — шестой час вечера. Он чувствует себя беспомощным и ненужным и даже не знает, что хуже: если с Юнги действительно что-то случилось, а он никак не может помочь, или если все на самом деле в порядке, но никто просто не посчитал нужным поставить его в известность и успокоить. Чонгук разрывается между этими двумя “если”, когда, натянув на себя первую попавшуюся одежду, идет к двери, чтобы попросить Джея отвезти его куда-нибудь. К Чимину, в офис Намджуна, да хоть на Базу, куда угодно, лишь бы не сидеть больше в одиночестве, сжираемым беспокойством и все более и более мрачными мыслями. Он уже тянется к ручке хлипкой двери, когда ее вдруг сотрясает несколько сильных ударов. У Чонгука сердце подпрыгивает и застревает где-то на уровне глотки, когда он, забыв даже в глазок глянуть, распахивает дверь в ожидании увидеть наконец вернувшегося Юнги, но вместо него находит на пороге до предела измотанного Сокджина, бледного и с трудом стоящего на ногах. — Джин, — мямлит он, отступая вглубь квартиры, чтобы пропустить старшего. Ему почти физически трудно задать вертящийся на языке вопрос из-за страха услышать ответ. — Юнги?.. Джин, все в порядке? — Юнги в порядке, не переживай, — коротко улыбается Джин, и пусть он не выглядит при этом хоть сколько-нибудь радостным, у Чонгука будто часть груза падает с плеч. — Я как раз заехал сказать, чтобы ты не волновался. Он очень занят, поэтому не может ответить тебе, но он в порядке. Чонгук с облегчением выдыхает, хотя необъяснимое тревожное чувство почему-то все еще не желает отпускать до конца. — Ты выглядишь усталым. Может, зайдешь? — осторожно интересуется он, оглядывая старшего с ног до головы. Джин мнется, качает было головой, даже выдавливает из себя еще одну короткую улыбку, но в итоге все же сдается под строгим взглядом младшего и просит чашечку крепкого кофе. Пока Чонгук возится с кофеваркой и накладывает в вазочку печенье, которое Юнги покупает только для него, Джин сидит за столом, пустым взглядом рассматривая узор его деревянной поверхности, и неспешно затягивается сигаретой. — Знаешь, твой кофе не хуже, чем тот, что варит Юнги, — не удерживается от удовлетворенного вздоха Джин, когда перед ним наконец оказывается дымящаяся кружка, и он с удовольствием отхлебывает горячий напиток. Чонгук на это лишь улыбается, думая, что успел уже неплохо натренироваться за все то время, что готовит кофе для Юнги. — Джин, что-то случилось? — спустя пятнадцать минут разговоров на отвлеченные темы все же аккуратно интересуется Чонгук, потому что старший выглядит таким уставшим и расстроенным, что не волноваться становится уже невозможно. — Я просто и тебе тоже звонил, у Чимина вообще весь день телефон выключен… Чонгук видит, что чужие пальцы чуть крепче стискивают кружку, а из широкой груди напротив вырывается тяжелый вздох, и тот комок нервов в его животе, что еще недавно наконец-то расслабился, снова начинает сворачиваться в тугой узел. Джин молчит, неуверенно мнется, словно не решается ответить. Его взгляд мечется между окном и поверхностью стола, но все никак не решается добраться до лица Чонгука, потому что тот смотрит чересчур внимательно и выжидающе, хмуря свои темные брови. — Я даже не знаю, как тебе сказать. Наверное, мне и не стоит, поговорить с тобой об этом должен Юнги, — начинает бормотать Джин, все никак не решаясь подобраться к сути, и Чонгук, который за весь день уже успел понервничать достаточно, не выдерживает. — Джин, пожалуйста, расскажи, в чем дело, — он старается звучать спокойно, но голос его не то чтобы слушается, звучит встревоженно и немного нервно. Старший поджимает губы и глубоко вздыхает, прежде чем начать говорить. — Чонгук, ты весь день не мог дозвониться до Чимина, потому что он уехал, — уже даже не скрывая своей усталости и сожаления вздыхает Джин и, поймав недоуменный взгляд младшего, роняет: — Навсегда. Чимин больше не вернется, и вряд ли нам когда-нибудь удастся с ним снова увидеться. Со стороны, где сидит Чонгук, доносится рваный вдох. Джин слышит, как тот шмякает кружкой о поверхность стола, но все еще не решается прямо на него посмотреть, потому что заранее знает, что увидит в чужих глазах. Все то же, что и самого его сейчас раздирает изнутри. — Чимин в порядке, если ты думаешь об этом. Я обещаю тебе, что ему ничего не угрожает, но все вокруг, кроме нас, будут думать, что Чимин погиб. Это звучит ужасно, но это вынужденная мера, Чонгук. И я надеюсь, ты понимаешь, что распространяться об этом нельзя, — продолжает Джин, и когда младший издает уже какой-то сдавленный всхлип, все же смотрит на него и тянется к его руке, чтобы ободряюще сжать. Чонгук не плачет, его лицо вообще не выражает ничего, кроме крайней степени потерянности и неверия, однако Джин почти уверен, что тот еще успеет все осознать и оплакать отъезд человека, который стал ему близким другом, и кого он, вероятно, больше никогда не увидит. — Я знаю, Чонгук, я знаю. Но поверь, у Чимина правда не было другого выхода, — успокаивает Джин, поглаживая руку младшего, который продолжает сидеть каменным изваянием, застывшим взглядом уставившись куда-то в стену. — И у него правда не было возможности даже попрощаться. Уверен, если бы Чимин мог, он обязательно увиделся бы с тобой и сам все объяснил, — тихо бормочет он и закусывает губу в попытке сдержать просящийся наружу вздох. — Ты стал для него близким другом, Чонгук-и, не забывай об этом. Чонгук кивает и наконец стискивает чужую руку в ответ, но Джину не сильно легче. Собственная боль от потери друга никуда не делась и вряд ли когда-нибудь сможет исчезнуть до конца. Скольких еще близких ему предстоит потерять? Когда он провожал Чимина, в глазах друга читалась просто необъятная тоска. И как бы Джин не пытался себя успокоить, что теперь, вдалеке от того, что причиняет ему столько боли, младший будет в порядке, собственное ноющее сердце убедить ему так и не удалось. Они еще какое-то время сидят на кухне, почти ни о чем не разговаривают, просто пытаются переварить собственные эмоции, после чего Джин наконец уходит, обняв Чонгука на прощание и долго не выпуская его из своих рук. Когда дверь за старшим закрывается, Чонгук возвращается на кухню и с трудом прикуривает сигарету дрожащими пальцами. Одной оказывается недостаточно, и он курит вторую, но горький осадок в легких, что мешает дышать, не вытравить ничем, даже едким сигаретным дымом. Чонгук чувствует себя невыносимо потерянным и брошенным, Чимин стал его близким другом, тем, кому он не стеснялся рассказывать даже то, чего не мог Юнги. И он ни в коем случае не винит старшего за то, что тот уехал, но при этом он не может не обижаться. На жизнь, в которой ему один за другим приходится терять близких людей. На вселенную, которая устроена так, что близкие могут навсегда уйти. Но больше всего Чонгук злится на самого себя, на свое дурацкое сознание, которое исправно шептало ему, что однажды так и случится, что он потеряет Чимина и всех остальных, но, черт возьми, от этого ни капельки не легче. Чонгуку до искусанных в кровь губ больно и страшно до дрожи в пальцах, потому что нет ничего хуже, чем начавшие сбываться страхи. И страх потерять одного из ставших близкими людей только что на самом деле сбылся, сбив с ног лавиной тоски и сожалений. Чонгук чувствует, что жгучие слезы начинают скапливаться в уголках глаз, а дышать с каждой секундой становится все сложнее, несмотря на то, что сигарета уже давно лежит затушенная в пепельнице. Наверное, в его голове рождается не самая лучшая идея, потому что снаружи прохладно, а дождь все еще продолжает накрапывать, но он все же хватает пачку сигарет и поднимается на крышу. Чонгук даже не обращает внимания, что бетон холодный и оставляет мокрые пятна на штанах, когда усаживается прямо на землю и закуривает уже третью сигарету за последние десять минут. Ощущение, что изнутри все выскребли, снова оставили одну лишь глухую дыру, никуда не девается, но Чонгук правда чувствует себя немного успокоившимся здесь, на этой крыше старой, хлипкой многоэтажки с видом на промзоны и хозяйственные склады. Здесь хотя бы дышится немного легче, и сожаление от потери гораздо легче смешивать в легких с летним ветром, чем с пылью душной квартиры. Чонгук теряется, когда чувствует на разгоряченной коже щеки что-то влажное, но не спрашивает себя, глупые детские слезы ли это или вновь начавший накрапывать дождь.☬☬☬
Солнце уже почти полностью прячется за горизонтом, окрашивая небосвод во все оттенки оранжевого и розового цветов, когда дверь на крышу с тихим скрипом приоткрывается. Чонгуку, успевшему уже немного озябнуть, даже оборачиваться не нужно, чтобы знать, кто именно усаживается рядом с ним прямо на все еще влажный от дождя бетон. Краем глаза он замечает, как в сумраке вспыхивает огонек зажигалки, и когда чувствует тянущуюся в его сторону струйку дыма, еле сдерживает себя, чтобы не потянуться в карман за сигаретой. Он лишь крепче обхватывает собственные уже успевшие затечь колени руками, притягивает ближе к груди и утыкается в них подбородком. Джин написал, что рассказал все Чонгуку, и Юнги знал, что тот обязательно придет сюда. Иногда он слышит ночами, как приоткрывается дверь, выпуская младшего на крышу, и зачастую не может уснуть, пока не убедится, что тот вернулся. Чонгук редко задерживается надолго, но это место, судя по всему, внушает ему спокойствие, поэтому, когда Юнги вернулся в пустую квартиру, он почти не сомневался, что найдет его тут. Чонгук не оборачивается, продолжает сидеть, устремив задумчивый взгляд куда-то вдаль. Юнги с трудом сдерживается, чтобы не протянуть руку и не коснуться этих темных локонов, которые едва заметно треплет вечерний ветер. Младшему грустно, и Юнги понимает его, потому что испытывает то же самое. Потому что он тоже не успел попрощаться с Чимином, потому что в глазах Намджуна читал глубокое сожаление, потому что именно им с Тэхеном пришлось организовывать фальшивую аварию, чтобы в очередной раз лишиться друга. И как бы сильно Юнги не хотелось смыть с себя пыль и усталость, как бы сильно не хотелось утопить свое сожаление в паре стаканов крепкого виски и десятичасовом сне, вместо душа и постели он первым делом пошел на крышу, потому что увидеть и успокоить Чонгука хотелось куда сильнее. — Ты как? — тихо спрашивает Юнги, и его голос почти растворяется в шелесте подувшего ветра. — Уже в порядке. Но я буду очень сильно скучать по нему, если честно, — отзывается Чонгук, закусывая вновь задрожавшую губу. — Мне жаль, — признается Юнги. — Жаль, что тебе в очередной раз пришлось потерять кого-то близкого. Чонгук поворачивает голову в его сторону, укладываясь щекой на собственные колени. Юнги тоже сидит боком, устремив взгляд вдаль, и Чонгук не может удержаться от того, чтобы очертить взглядом его профиль. Старший явно измотан, его волосы в беспорядке, а спина устало ссутулена, но почему-то даже так он выглядит невыносимо красивым. Тусклый свет неровно падает на его лицо, заставляя ресницы отбрасывать тени на высокие скулы, а длинные пальцы то и дело подносят сигарету к аккуратно очерченным губам, которые так часто кривятся в недовольных ухмылках, но только для младшего могут растягиваться в редкие мягкие улыбки. Иногда Юнги так невыносимо забавно морщит нос, что Чонгуку приходится силой удерживать себя, чтобы не ткнуть пальцем в самый кончик, потому что иначе он может лишиться руки или даже жизни. А порой старший о чем-то задумывается и выглядит настолько серьезным и сосредоточенным, что Чонгук дыхание задерживает, бесстыдно любуется его лицом и боится лишний раз пошевелиться, лишь бы не нарушить эти мгновения. Юнги не просто человек, удерживающий его в плену. Он не просто тренер по стрельбе, не просто друг и даже не просто хен. Юнги особенный и очень близкий, и Чонгуку тоже жаль, что ему вновь пришлось пережить потерю. — Вчера я виделся с Джином, — тихо подает он голос, заставляя Юнги вынырнуть из мыслей и коротко глянуть в свою сторону. — Он рассказал мне про Хосока, — старший невольно дергается на этих словах, переводит на Чонгука недоумевающий взгляд, но он этот взгляд игнорирует и продолжает: — Что вы были близки, но потом он погиб. — Джину не стоило рассказывать тебе все это, — недовольно хмурится Юнги, но Чонгук его перебивает. — Он сказал, что ты очень заботился о нем и сильно переживал его смерть. И теперь я правда понимаю, Юнги, почему ты так беспокоишься обо мне, — продолжает он твердым голосом. Старший вновь хмурится, но не отрицает. — А еще Джин сказал, что когда я появился, ты очень изменился. В лучшую сторону. И что ты относишься ко мне по-особенному, — тихо и медленно произносит Чонгук, внимательно заглядывая в чужие глаза, которые с каждым его словом все больше темнеют. — И я, хен, тоже отношусь к тебе по-особенному. Мне кажется, я чувствую к тебе что-то большее, чем просто к хену. Юнги молчит, лишь смотрит на Чонгука темным, нечитаемым взглядом, и прежде чем он успевает что-либо произнести, тот аккуратно прижимает замерзшие пальцы к его губам. — Это не важно, хен, то, что ты хочешь сказать, — шепчет Чонгук и стискивает свободной рукой напряженную ладонь старшего. — Ты можешь сказать, что я ничего не понимаю, что я глупый, что я для тебя не больше, чем просто тонсен, но все это не важно, потому что это не поменяет того, что к тебе чувствую я, — он начинает шептать чересчур быстро и судорожно, но в каждом его слове чувствуется непоколебимая, совсем недетская уверенность. — Даже если ты мне сейчас скажешь, что я тебе ни капельки не нужен, я не обижусь, потому что мне будет достаточно моих чувств. И я не буду рисковать собой, потому что теперь знаю, как сильно ты беспокоишься, — он нервно усмехается, стыдливо опускает глаза, но через секунду снова становится серьезным и уверенным, — но если тебе или мне или нам будет что-то угрожать, я сделаю все, чтобы нас защитить, хен. И я собираюсь делать все, чтобы помогать тебе, потому что хочу быть твоей опорой, как ты являешься моей. Чонгук наконец позволяет себе короткую улыбку — широкую, открытую, делающую его снова обычным глупым и невинным ребенком. И прежде, чем Юнги успевает ответить, прежде, чем он вообще успевает что-нибудь сделать, встает и уходит с крыши. Уходит вот так по-детски непосредственно, просто взвалив свои чувства на чужие плечи. Плечи, черт возьми, взрослого человека, у которого на руках столько крови, что до конца жизни не отмыться, и ни одной бессонной ночи которому не хватит, чтобы припомнить все свои грешки, прижатого к земле грузом ответственности за слишком большое количество жизней, увязшего в ворохе слишком большого количества тайн и ошибок. Уходит вот так непосредственно по-детски, вывалив все это, потому что Чонгуку правда жаль, что он потерял так много близких людей, и он вовсе не собирается терять еще одного. Ставшего самым близким.☬☬☬
Тэхен не хотел оставлять Намджуна одного, но ближе к ночи тот все же вытолкал его из своего офиса. Для всех давно очевидно, что между ним и Чимином что-то происходит, и Тэхен опасается, что теперь он опять слетит с катушек и начнет заливать город кровью. Правда, пока Намджун все же не казался обезумевшим. Он выглядел опустошенным и подавленным, и как бы не пытался делать вид, что все в порядке, Тэхен с Юнги аккуратно переложили всю организационную часть на себя. Тэхен не задавал вопросов. Он не спрашивал ни у Намджуна, ни у Джина о том, что случилось, и почему Чимин в срочном порядке ушел из их жизней, не успев даже попрощаться. Он просто отключился от реальности и делал свою работу. Просто подыскивал труп, похожий по телосложению на Чимина, просто перегонял на пустынную ночную трассу его белоснежную БМВ, которую их люди должны были разбить и поджечь. Он просто собственными руками делал все, чтобы больше никогда не увидеть друга, а рвущуюся наружу боль затыкал и заталкивал как можно глубже внутрь. Так, как привык делать это всю свою жалкую жизнь, наполненную только потерями и одиночеством. А сейчас Тэхен сидит в своей машине на парковке Намджунова офиса и борется с собой, вертит в руках пакетик с кокаином, который избавит его от усталости, от раздирающей душу тоски по еще одному другу, вообще от способности чувствовать что-то душой, а не телом. И он почти побеждает, уже даже приоткрывает бардачок, чтобы закинуть туда чертов порошок, когда оборачивается на знакомый звонкий смех, внезапно наполнивший пустынное пространство парковки. Джихе ослепительно улыбается Джину и тянет его за локоть в сторону коричневого Порша, который Тэхен опрометчиво не заметил. Джин отзеркаливает улыбку и что-то коротко отвечает, из-за чего девушка взрывается новой волной смеха, забавно подпрыгивает на месте, а затем почти бегом направляется к машине. Тэхен не может глаз оторвать, провожает их внимательным взглядом, и даже когда Порш Джина трогается и выезжает с парковки, он еще некоторое время смотрит ему вслед, продолжая слышать призрачные отзвуки смеха и беззаботного щебета. Тэхен почти победил, но когда твоя жизнь наполнена только потерями и глухим одиночеством, нет никакого смысла бороться. Он вскрывает пакетик с порошком и зачерпывает фильтром сигареты нужную дозу, которая, стоит ее втянуть, тут же обжигает носоглотку. Неприятно, но через несколько мгновений это ощущение пройдет. Как и способность чувствовать что-то душой, а не телом.