☬☬☬
Чонгук и Юнги остаются у Джина на без малого две недели, прежде чем нога Юнги заживает достаточно, чтобы они могли уехать в Тэгу. Первые несколько дней после ранения Юнги передвигается с огромным трудом, но все равно сопротивляется каждый раз, когда Чонгук пытается помочь ему дойти до туалета или вызывается принести еду в комнату. Разумеется, ни о какой работе и речи идти не может, даже Намджун сводит к минимуму свои звонки по тем или иным рабочим вопросам, и пусть Чонгуку немного стыдно за подобные мысли, он рад, что все это время Юнги почти целиком принадлежит только ему одному. Джин редко появляется дома. Чонгук не уверен, возможно, ему просто некомфортно постоянно находиться рядом с ними, наблюдать эти затяжные взгляды, мимолетные прикосновения или невзначай брошенные слова, но так или иначе эти две недели Юнги и Чонгук проводят в квартире вдвоем, почти всегда наедине, ограниченные диваном в гостиной или узкой гостевой кроватью. Между ними не происходит ничего слишком интимного, никаких поцелуев и вообще ничего больше, чем осторожные объятия во сне и валяния на диване перед телевизором, но Чонгук и не требует. Он все еще не до конца уверен, в чем нуждаются его душа и тело, и не уверен, что об этом думает Юнги. Ему лишь хочется быть к нему ближе, знать, что он рядом и он в порядке, что совсем скоро они уедут, и эти напряжение и тревожность, повисающие между ними каждый раз, стоит за дверью раздаться шороху, хотя бы ненадолго замолкнут. Порой Чонгуку начинает казаться, что все произошедшее в те два дня было ненастоящим, было лишь каким-то мутным видением, сном. Ладони Юнги, скользящие по его бедрам и оставляющие почти физические ожоги на коже. Его суховатые губы, касающиеся влажных Чонгуковых, с готовностью открытых для поцелуя. Его жаркий шепот на ухо, что все в порядке, и это безмолвное обещание, данное под покровом ночи, но почти кричащее о том, что, возможно, это странное, но огромное чувство в груди Чонгука не одиноко, что все произошедшее и в Юнги отзывалось чем-то приятно тянущим, особенным. Все это начинает казаться Чонгуку его собственной глупой выдумкой, слишком желанной, чтобы быть правдой. Но потом Юнги вновь прижимает его во сне чуть ближе к себе, шумно выдыхает в копну его темных волос на затылке, пуская по спине стада мурашек, и Чонгук снова укрепляется в своей вере. Иногда ему думается, что Юнги винит себя за то, что происходит между ними. Порой в его взгляде проскальзывают сомнения и раскаяние, ведь он взрослый, он несет ответственность не только за жизни их двоих, но и за жизни остальных в каком-то смысле. На его плечах огромный груз, и чувства младшего — это неуместный, лишний довесок ко всему прочему. Но стоит Чонгуку усесться в ногах у Юнги, уложить голову ему на колени и замурлыкать под прикосновениями пальцев к волосам, вину в его глазах сменяет безграничная нежность, настолько ему, казалось бы, несвойственная, что у Чонгука сердце в груди трепещет. Тем не менее, эти две недели оказываются для Чонгука напряженными и нервными. Он беспокоится за состояние Юнги, дергается каждый раз, когда слышит на лестнице шорох, который в итоге оказывается просто вернувшимся домой Джином. Каждую ночь он проверяет перед сном пистолет в ящике прикроватной тумбочки, а потом просыпается в липком поту от новых кошмаров. Но несмотря на все это, одного того, что Юнги рядом, что он не отталкивает, позволяет становиться чуточку ближе, пусть между ними и не происходит больше ничего, кроме ставших необходимостью невинных прикосновений, Чонгуку достаточно, чтобы справляться со своими страхами. На исходе второй недели Юнги решает, что чувствует себя достаточно хорошо, чтобы уехать, и следующим утром в квартиру шумно врывается чересчур бодрый Тэхен. — Выедем пораньше, чтобы не простоять весь день в пробках, — поясняет он, видя недовольство на сонном лице младшего, собирающегося в дорогу. Юнги просит не брать с собой слишком много вещей, как будто все имущество Чонгука не может уместиться в его небольшой рюкзак, в который ему еще и несколько непрочитанных книг удается запихнуть. Беретту, привезенную Джином из их старой квартиры, он прячет за поясом джинсов. После того, как его, полностью собранного, но все еще сонного, выпроваживают на улицу, Юнги еще на несколько минут задерживается в квартире, чтобы переговорить с Тэхеном и Джином. — Будьте осторожнее. Не думаю, что Квансу станет искать вас там, но мы и не ожидали, что он в квартиру к вам наведается, — хлопает Юнги по плечу Джин, пока тот не без труда обувается. — Чонгук действительно сильно нужен ему, раз он уже второй раз пренебрегает безопасностью своей задницы, пытаясь его достать, — скрещивает руки на груди Тэхен. — Да, и это в очередной раз подтверждает мои догадки, — соглашается Юнги со вздохом. — Поэтому мы пробудем в Тэгу по крайней мере до тех пор, пока я не буду уверен, что смогу защитить Чонгука, — заключает он и выходит, не замечая или предпочитая не замечать взглядов друзей. Юнги все еще пьет обезболивающие, поэтому вырубается почти сразу, как садится в машину. Перед этим он успевает только пригрозить Тэхену, что за каждую царапинку на его малышке тот будет отвечать головой, и оглядывается на Чонгука на заднем сидении, которому дарит короткую ободряющую улыбку. Чонгука и самого клонит в сон, он прислоняется головой к окну и намеревается подремать, но Тэхен за рулем ведет себя чересчур активно, елозит на сиденье и никак не может заткнуться. Он все еще аккуратен на дороге, но его движения слишком резкие, пальцы слишком нервно барабанят по рулю, а кадык под тонкой кожей дергается слишком часто, будто Тэхена мучает жажда, и он раз за разом пытается сглотнуть вязкую слюну. Пока он прыгает с темы на тему, тараторит и неуместно посмеивается между фразами, Чонгук молчит и гадает, в чем причина его такого странного поведения. Ответа для себя он так и не находит, Тэхен просто кажется чем-то до крайности возбужденным. Примерно час спустя он наконец потихоньку успокаивается и даже заметно скисает, но когда счастливый Чонгук почти проваливается в сон, он снова подает голос, на этот раз совсем тихо и отстраненно. — Я вообще-то тоже из Тэгу, — тихо говорит он и замолкает на несколько секунд, слишком сосредоточенный на том, чтобы перестроиться в плотном потоке машин. — Вырос в детском доме Сеула, но говорят, что родился в Тэгу, — поясняет он, и Чонгук выпрямляется на сидении, вслушиваясь в каждое тихое слово. — Не знаю. Совсем не помню родителей и понятия не имею, как и почему оказался там, — невесело хмыкает Тэхен. — Что значит “тоже”? — осторожно спрашивает Чонгук и наклоняется к нему чуть ближе, уверенный, что ослышался, но смутные подозрения уже начинают закрадываться в голову. — Это значит, что я родился и вырос в Тэгу, и сейчас мы едем в мой дом, — опережает Тэхена хриплый голос справа, и Чонгук вздрагивает. — Ты проснулся, — как-то по-глупому озвучивает он очевидное. Его губы сами растягиваются в дурацкой улыбке при виде сонного, взъерошенного Юнги, у которого на щеке полоска дверцы, а один глаз смешно прищурен. — С вами поспишь, — ворчит Юнги, но почему-то отвечает Чонгуку не менее глупой улыбкой, которую тут же прячет, отворачиваясь к окну. — Нам осталось ехать меньше часа, — вклинивается Тэхен. Он не обращается ни к кому конкретно, просто информирует, но это служит каким-то своеобразным сигналом, и все замолкают, погружаются в собственные мысли. Позабыв о сне, Чонгук отстраненно разглядывает проносящиеся мимо пейзажи гор, полей и редких деревенских домиков и думает о том, что сказал Юнги. Они едут в город, в котором тот родился и вырос, по улицам которого ходил и чьим воздухом дышал, становился тем, кем является сейчас. Сеул сделал из Юнги преступника и отшельника, но почему-то Чонгуку кажется, что именно Тэгу ответственен за другую, мягкую и глубокую сторону старшего, доступную, он надеется, только ему. Чонгуку интересно, как выглядит дом Юнги, живы ли его родители, и если да, то кто они. Остались ли у него друзья детства, с которыми он наверняка познавал все нюансы становления взрослым. Что-то в груди Чонгука неприятно щемит при мысли об этом, но спроси его, что бы он выбрал — нынешнюю реальность, где нет и не было ничего подобного, но есть Юнги, или обычную подростковую жизнь с шумными друзьями, дворовым футболом и соседскими девчонками, и Чонгук не смог бы дать четкого ответа. Его ожидания немного рушатся, когда сорок минут спустя Астон Мартин тормозит в пригороде Тэгу около ряда небольших, но аккуратных домов, и Юнги, попросив подождать его в машине, выходит и направляется в сторону одного из них. Он возвращается только минут пятнадцать спустя, в течение которых Тэхен курит одну за одной снаружи, а Чонгук разглядывает довольно скучную местность сквозь затемненное окно Астон Мартина. Перемену в чужом настроении он чувствует почти сразу — Юнги выглядит уставшим и мрачным, а его пальцы нервно сжимают клочок бумажки с парой надписей от руки, который он сразу же прячет в бардачке рядом со сверкнувшим сталью Глоком. — Нам сюда, — тихо говорит Юнги, когда открывает Чонгуку дверцу и указывает ладонью в сторону другого домишки, стоящего прямо по соседству с тем, из которого он только что вышел. Этот дом выглядит таким же аккуратным и ухоженным, но будто бы менее обжитым. Окна завешаны плотными шторами, у крыльца и каменной дорожки к нему, частично поросшей травой, нет никакой хозяйственной утвари, а в саду на заднем дворе вместо цветов и овощей видны лишь старые яблони и вишни, чьи разросшиеся ветки стучатся в окна при каждом дуновении ветра, а подгнившие плоды плотно укрывают поросшую сорняками землю. — Здесь никто не живет, — поясняет Юнги, когда поднимается по крыльцу и отпирает дверь для растерянного Чонгука. В воздухе на террасе пахнет пылью и старым деревом. Не сказать, чтобы этот запах был неприятным, скорее, он просто еще сильнее подчеркивает немного тоскливый факт того, что в этом доме уже очень давно никто не живет. Вся мебель в нем, хоть и выглядит довольно аккуратной, покрыта толстым слоем пыли, и когда Чонгук проходит внутрь и распахивает шторы на ближайшем окне, эта пыль столбом поднимается в воздух, подсвеченная давно не заглядывавшим сюда солнечным светом. — Здесь придется тщательно прибраться, — извиняющимся тоном бормочет Юнги, все еще стоящий в приоткрытых дверях. — Не то чтобы нам было привыкать, — улыбается Чонгук. Он оборачивается к Юнги с драматичной гримасой вселенского несчастья, но тот почему-то не находит это смешным. Юнги, в действительности, даже не смотрит на Чонгука, продолжает каким-то растерянным взглядом скользить по помещению, и в этом взгляде младший видит тщательно скрываемые горечь и скорбь. — Мне нужно ненадолго отъехать, — наконец возвращает Юнги свое внимание Чонгуку. — Ты пока располагайся. И прежде чем Чонгук успевает ответить ему, он разворачивается и выходит так быстро, будто больше ни минуты не протянет в этом доме.☬☬☬
Чонгук сидит в старом плетеном кресле на задней террасе дома и бездумно любуется махинами зеленых гор, когда слышит шорох хлипкой деревянной двери позади себя, а потом и мягкую поступь шагов, почти беззвучную, если бы не скрип чуть подгнивших деревянных половиц. Прошла пара часов с момента, когда Юнги уехал, и он уже успел разобрать вещи, частично исследовал дом, смахнул местами пыль и даже вымыл пол в гостиной, но за это время не наткнулся ни на одну личную вещь Юнги. Можно было бы подумать, что этот дом и вовсе не принадлежит ему, но он родился и вырос здесь, и этот диссонанс не мог не вогнать Чонгука в состояние смутной тоски. В этом доме вообще не нашлось ничего личного: никаких фото, именных кружек или памятных безделушек. Дом выглядит аккуратным, но безжизненным, будто любые воспоминания из его истории намеренно стерты чьей-то рукой, что не ощущается чем-то, случившимся естественно, кажется неправильным. Это очень напоминает обезличенную квартиру Юнги, за дверью которой Чонгук когда-то нашел свое спасение. Солнце еще в зените, но вот-вот начнет клониться к горизонту, и Чонгуку приходится прикрыть ладонью глаза от яркого света, чтобы обернуться на Юнги, который продолжает стоять позади него и, так же, как и он сам минутой ранее, вглядывается в вершины покрытых зеленью холмов. — Ты вернулся, — улыбается Чонгук. Его рука непроизвольно тянется к чужой и аккуратно касается холодных узловатых пальцев, которые тут же отзывчиво протягивают навстречу. Юнги опускает взгляд, и его губ касается едва заметная улыбка, которая кажется Чонгуку горькой и печальной. — Все в порядке? Ему в ответ кивают, но в следующую секунду его сердце останавливается и, кажется, падает куда-то в пропасть. Потому что Юнги стискивает его ладонь чуть крепче, подходит на пару шагов ближе, а затем вдруг опускается на колени и как-то порывисто, будто борясь с самим собой, укладывает голову ему на колени. Можно было бы подумать, это вполне обычный жест для людей, ставших настолько близкими. Даже Чонгук позволяет себе подобное время от времени, когда чувствует, что не справляется, когда нуждается в том, чтобы его утешили. Но это Юнги. Юнги, который никогда не позволяет себе слабостей, Юнги, который сам всегда дарит окружающим успокоение и уверенность, и Чонгука из-за всего происходящего невыносимо щемит. Он не знает, куда Юнги ездил, понятия не имеет, что происходит, он просто чувствует, что нужен ему в этот момент, чувствует, что старший нуждается в его присутствии, настолько, что не боится это показать. И, черт возьми, Чонгука в это мгновение просто щемит от нежности и желания позаботиться, желания поддержать и утешить, которое разливается внутри него горячей патокой. Его щемит настолько, что пальцы, которые он аккуратно запускает в копну чуть суховатых русых волос Юнги, начинают подрагивать, а грудь словно готова лопнуть под напором заполняющегося в этот момент множеством таких сильных эмоций сердца. Чонгуку кажется, что он забывает, как дышать, когда Юнги на его коленях со вздохом прикрывает глаза и подставляется под мягкие поглаживания, становится на несколько мгновений таким открытым и нуждающимся в нем. — Ты сказал, что хочешь быть моей опорой, — тихо говорит Юнги, больше утверждает, чем спрашивает, и его голос тонет в шелесте цветущих яблонь на заднем дворе. Чонгук молчит, продолжает аккуратно перебирать чужие светлые пряди, пытается передать этими прикосновениями всю свою преданность, желание быть рядом, поддерживать, несмотря ни на какие трудности, и это служит ответом более твердым, чем самый оглушающий крик. Юнги слышит его, он точно слышит, чувствует эту твердость и решительность не в словах, но в действиях, потому что с его губ срывается тихий обреченный вздох. Он правда не может справиться с этим. Он не может справиться со своей привязанностью к Чонгуку, как бы крепко ни сковывал себя изнутри цепями, как бы усердно ни пытался удержаться на расстоянии. — Я рад, что ты не выстрелил в Квансу, Чонгук. Рад, что не поддался, как бы ни было страшно в тот момент, — голос Юнги звучит хрипло, он волнами пробирается под кожу, заставляет ее покрываться мурашками и гореть изнутри. — Я не тот человек, который имеет право на гордость, но я правда горжусь тобой. И пусть это мгновение длится совсем недолго, всего несколько минут, прежде чем Юнги, морщась от неприятных ощущений в ноге, поднимается с колен и молча возвращается в дом, для Чонгука оно словно отмеряет целую бескрайнюю вечность. Вечность, в течение которой он, кажется, окончательно проваливается в это свое странное, затапливающее с головой чувство к Юнги и стирает все еще дрожащими пальцами свои опасения и данные себе обещания этого не делать.☬☬☬
Телефон на столике назойливо вибрирует уже в четвертый раз, и Тэхен, недовольно цокнув языком, лениво тянется к нему, чтобы перевести в режим “Не беспокоить”. На экране высвечивается ряд сообщений от Джина, которые он уже собирается не глядя смахнуть, но в итоге замирает с занесенным над экраном пальцем. Джин всегда писал и звонил ему чаще, чем следовало, будто бы ему действительно было не все равно, будто он не собирался однажды безразлично покинуть Тэхена, как всю его жизнь с ним поступали остальные. Тэхен считает, что беспокойство старшего за него — лишь проявление его гипертрофированного после смерти близких чувства ответственности за других, что это вовсе не потому что он, такой жалкий и никчемный, ему действительно небезразличен, но по какой-то причине все равно лениво выстукивает ответное сообщение пальцами, которые уже начинает приятно покалывать. Тэхен: Я отдыхаю Если что-то срочное, звони Намджуну Музыка в баре начинает болезненно долбить по ушам, но Тэхен знает, что это лишь на тот короткий промежуток времени, пока не начнет действовать новая доза, опрометчиво принятая с опозданием. Минус кокаина и в принципе всех стимуляторов в том, что на них либо уходить в безостановочные марафоны до тех пор, пока умом не тронешься или не сдохнешь, либо терпеть последствия отходняков спустя уже полчаса после пика прихода в виде физического изнеможения и состояния полного морального опустошения. Приход от кокаина строится на стимуляции выброса организмом естественных нейромедиаторов, и это в каком-то смысле похоже на американские горки. Сначала человеку плохо, потому что жизнь в принципе похожа на тарелку с дерьмом, в которой он, скорее всего, лишь жалкая погнутая вилка. Затем на какие-то мимолетные тридцать минут становится невыносимо хорошо, потому что вещество, которое человек вдохнул, сжигая к чертям перегородку носа, заставляет его организм выбрасывать лошадиные дозы эйфорящего дофамина, действующие концентрированно и сразу. По истечении действия наркотика все возвращается к исходной точке, если не хуже. Становится невыносимо тошно, ведь на естественную выработку израсходованных гормонов нужно время, и еще часа два кряду человек чувствует себя измочаленным ничтожеством. Конечно, если он не Ким Тэхен, у которого неиссякаемые запасы порошка, и ему ничего не стоит втянуть еще пару дорог и перезапустить весь процесс по новой. Тэхен до мельчайших подробностей знает действие каждого психоактивного вещества, а потому втягивает шестую за ночь дорожку кокса и просто прикрывает глаза, пытаясь расслабиться в ожидании, пока приход снова не накроет его сбивающей с ног волной удовольствия и энергии. Проходит всего каких-то пять-десять минут, прежде чем изнутри, зарождаясь где-то в самом центре груди, Тэхена начинает распирать набирающее мощь чувство эйфории. Ему становится так невыносимо легко и хорошо, намного лучше, чем было до этого. Тело беспрекословно слушается и наполняется энергией, разум проясняется, испытывает желанное ощущение подъема. Хочется двигаться и говорить, хочется вершить деяния, каждое из которых по ощущениям обязательно увенчается успехом. Тэхену слишком хорошо знакомо это состояние. Так действует кокаиновый приход, которым размазана вся его ночь, перемешанная с половиной бутылки янтарного Коиба, кажущейся теперь почти физически приятной музыкой и прикосновениями женских рук к его обтянутым дорогой тканью брюк крепким бедрам. Он вновь прикрывает глаза и на этот раз полностью отдается этому дорогостоящему во всех смыслах чувству почти беззаботного удовольствия. Мелодичная музыка, переливающиеся разными цветами огни стробоскопа, чужие ласкающие руки, крепкий алкоголь и чистый кокаин — все это составляет собой концентрированный кайф. И он был бы абсолютно совершенен, если мог бы полностью заглушить разум, который у Тэхена даже в искусственно приподнятом состоянии запятнан паршивыми мыслями. Они притупляются, а порой и вовсе теряют свой смысл, но все же даже под кайфом Тэхен не может перестать думать о том, насколько он жалок в своем глухом одиночестве. С самого рождения нелюбимый и ненужный, отвергнутый всеми, просто потому что неправильный, собранный как-то не так, не подходящий остальным. Всю жизнь окруженный волками, а потому не научившийся открываться и лишь больше замыкавшийся с годами, когда терял один за одним тех, кого приобрел, Тэхен решил для себя, что больше не нуждается ни в ком и ни в чем. Поэтому он задвигает тошнотворные мысли как можно дальше, втягивает очередную дорожку и решает послать все к черту. Какое это имеет значение, когда у него в кармане почти неиссякаемый запас эйфории? Какое это имеет значение, когда брюнетка, подсевшая час назад к нему за столик, вдруг просит угостить порошком и недвусмысленно тянет за руку в сторону туалетов, пусть она и показалась изначально чем-то большим, чем продающейся за дозу пустышкой? Какое это имеет значение, если Тэхен слишком отчетливо знает ответ на вопрос, а кто он, черт возьми, такой, чтобы считать, будто он получит нечто большее, чем искусственный кайф и дешевый секс в туалете бара? Тэхен никто и ничто. Он знает, что не заслуживает большего, а потому достает из кармана увесистый пакетик с белым порошком и делает шаг в сторону туалетов. Приход снова начинает отпускать.☬☬☬
Дверь со скрипом приоткрывается, пропуская полоску света в полуосвещенную палату больницы Сеульского Национального Университета — старейшего и крупнейшего госпиталя в стране, сутки лечения в котором обойдутся в несколько сотен тысяч вон. Небо за окном затянуто свинцовыми тучами, и в этом сумеречном свете лицо матери Намджуна, сгорбившейся у больничной койки, выглядит совсем уставшим и изможденным. Всегда яркая и ухоженная, сейчас она кажется призрачной тенью, восседающей на страже ускользающего здоровья мужа, который цветом кожи почти сливается с больничными простынями. На искусственном питании отец исхудал, но при этом его бледное лицо кажется немного одутловатым и само на себя не похожим. Намджун при виде него каждый раз замирает на мгновение в дверях, хоть и должен был бы привыкнуть за прошедшие пару недель. Только вот к такому не привыкают. — Как он? — прямо с порога тихо спрашивает Намджун и почти силой заставляет себя пройти внутрь. У его отца случился повторный инсульт, на этот раз в куда более серьезной геморрагической форме, процент выживаемости при которой составляет не более шестидесяти процентов. После приступа он так и не вернулся в сознание, но с тех пор состояние его мозга не меняется — ни лучше, ни хуже. Органы не отказывают, и это уже положительный признак, что у него есть все шансы оказаться среди тех счастливых шестидесяти процентов выживших. Больше, чем за него, Намджун беспокоится только за мать, которая будто лет на десять постарела с того дня, когда он получил от нее звонок в офис, извещающий о случившемся горе. — Состояние тяжелое, но стабильное. Как и все эти дни, — вздыхает она, и в жесте, которым она убирает прядь волос со лба мужа, сквозит столько горечи и нежности, что на это почти больно смотреть. — Говорят, повреждения затронули нервную систему. Когда он очнется, он может разучиться ходить, говорить или даже видеть. Но это ничего, так ведь? Мы вместе поможем ему снова научиться. Ее голос срывается, а следом тишину палаты разрывает несколько сдавленных всхлипов, которые Намджуну словно ножом по сердцу. Он присаживается на свободный стул у кровати и тянется к материной ладони, чтобы ободряюще сжать. — Может быть, тебе стоит поехать домой ненадолго? За ним тут хорошо приглядывают, ничего страшного, если ты немного отдохнешь, — как можно мягче просит Намджун, почти умоляет, хотя заранее знает, что ему откажут. — Без него мне нет смысла ехать домой, Джуни, — подтверждает она догадки и вновь опускает на мужа любящий взгляд, наполненный болью. — Я не чувствую усталости, я будто вообще ничего не чувствую. Без него меня как будто нет, знаешь. И Намджун в последний момент прикусывает язык, чтобы не ответить “знаю”. Он знает, каково это, когда без человека тебя будто и самого нет, когда вместе со своим уходом он будто забрал у тебя все: сердце, душу, волю к жизни. Оставил лишь пустую оболочку, обтянутый кожей мешок с костями, продолжающий существовать по инерции. Единственная разница лишь в том, что его человек, он знает, он видел пару дней назад собственными глазами, полностью здоров и находится в безопасности. — На самом деле я ненадолго, нужно возвращаться на работу, — разрывает повисшую тишину Намджун. Он опускает взгляд на бессознательное лицо отца, но тут же его отводит, потому что тупая смесь из чувства вины и презрения тянет где-то под ребрами. — Ты прямо как он, — невесело усмехается мать. — Работа на первом месте, даже если в ущерб здоровью, в ущерб себе. Отец всю свою жизнь впахивал и вот, пожалуйста, допахался. — В современном мире трудно иначе чего-то добиться, — слишком усердно поправляет на себе накинутый поверх пиджака больничный халат Намджун. — Он и тебя таким вырастил, — качает головой его мать и обреченно вздыхает. — Всегда от тебя чего-то требовал, всегда был недоволен твоими результатами. Как будто нельзя любить ребенка просто так, — хмурится она, окунаясь в воспоминания. — Одержимость работой не доведет тебя ни до чего хорошего, сын. Взгляни хотя бы на отца. Она уверена, муж любит их сына, но он действительно всегда был к нему слишком строг. Будто не ребенка растил, а строил проект, вкладывал в него инвестиции и ожидал, что они будут окупаться определенным образом. Это правильный подход к работе, на которой тот буквально жил, но не к воспитанию ребенка, а потому нет смысла удивляться, что Намджун вырос точной отцовской копией — холодным, расчетливым и полностью помешанным только на своем бизнесе. Намджуну слова матери кажутся неприятными, они словно холодные змеи пробираются под кожу и обвивают внутренности, сжимают их так сильно, что к горлу подкатывает горечь. А потому он, чересчур резко подорвавшись со стула, клюет мать в щеку на прощание и направляется на выход. — Я еще заеду завтра, — суховато чеканит он уже в дверях, но фраза, брошенная в спину, заставляет замереть на пороге. — Хотя бы найди себе кого-нибудь, кто будет вот так же сидеть у твоей больничной кровати, когда работа и тебя доведет. Слова остаются неотвеченными, Намджун отмирает и выходит прочь из палаты. Ему нет смысла кого-то искать — он такого человека уже нашел, правда, затем потерял. Но нет времени думать об этом, работа не ждет.☬☬☬
— Ненавижу. Ненавижу. Ненави... — Чем занимаешься? — раздается неожиданное над ухом, и Чонгук вздрагивает, случайно перечеркивая чернилами половину листа. — Алгеброй, — бубнит он, всем своим видом выказывая недовольство тем, что ему мешают заниматься, а сам с радостью отталкивает от себя листы с ненавистными примерами. Чонгук, наверное, никогда так и не привыкнет к бесшумности Юнги, который умудряется быть тихим даже с простреленной ногой. Иногда он шутит, что обязательно купит Юнги колокольчик на шею, на что тот только пожимает плечами и тихо смеется. — Скачал на телефон учебник, — все же смягчается Чонгук спустя мгновение, наблюдая за тем, как Юнги с озадаченным видом склоняется над его разбросанными по полу листами А4 и медленно меняется в лице. — Учебный год уже начался, просто не хочу отставать. Брови Юнги совсем сползаются к переносице, а в глазах в очередной раз мелькают вина и сожаление. Ему правда жаль, что Чонгуку приходится учиться вот так, сидя на пыльном полу деревенского дома, с телефоном со слабым интернетом вместо нормальных учебников. Он не заслуживает подобного, ему нужна нормальная жизнь, и Юнги просто не может вновь не задуматься об этом. В последнее время он, больше не имеющий права пускать все на самотек, все чаще мечется между двумя крайностями. Сознание его уже не замолкает, не прекращает твердить, что все неправильно, что все происходящее между ними — незаконно, как бы не плевал Юнги на закон всю свою жизнь. Чонгук несовершеннолетний, формально он еще ребенок, очень скоро его придется, необходимо будет отпустить. Сделать предварительно все возможное, чтобы обеспечить ему спокойную и безопасную жизнь, в которой нынешняя будет лишь неприятным, но далеким воспоминанием, и отпустить. На большее Юнги права не имеет. Он не имеет права привязываться и тем более привязывать Чонгука к себе, потому что это ошибочно, нечестно и просто бессмысленно. У Чонгука впереди нормальная жизнь, когда есть ясное будущее, не смазанное сигаретным дымом и парами прожигающей все живое ненависти. Когда не нужно вечно прятаться и ждать, с какой стороны нападет враг, и когда ссадины на лице — это неосторожная случайность, а не извечное правило. Когда пистолет в руке — только в тире по картонным зверушкам, а не дулом направленный в лоб живого человека. Когда есть право выбирать, как именно жить, без необходимости оборачиваться на бесконечное количество разных “но”. И Юнги просто не имеет никакого чертова права отнимать это у Чонгука, несмотря на то, чего требует все его естество. А оно, какое-то по-животному инстинктивное и совсем глубокое, тянется к Чонгуку, словно привязанное невидимой нитью. Юнги хочется защищать его, хочется крепко взять в свои руки и не отпускать, оберегать от всего мира, и без того не слишком справедливо с ним обошедшегося. Хочется научить его стоять за себя, самому себе обеспечивать чувство безопасности независимо от обстоятельств и попыток окружающих нарушить его. Хочется попытаться окончательно примирить его со страхами. И как бы Юнги ни пытался держаться на стороне разума, Чонгуку ничего не стоит просто взять и стереть все и без того уже едва различимые границы между ними. Свести к абсолютному нулю всю выдержку Юнги, который из раза в раз поддается, срывается и делает очередной шаг в противоположном направлении. Он почти сжирает себя виной за чрезмерную тактильность, за неосторожность, за то, что порой словно цепной пес скалится на чужих рядом с Чонгуком, но просто ничего не может с собой поделать. Юнги зря сравнивал Чонгука с Хосоком. Если тогда бал правил разум, его осознанное стремление заботиться о не совсем здоровом, буквально нуждающемся в его поддержке друге, то его отношение к Чонгуку — нечто совсем иное. В действительности тот не нуждается в нем так, как наверняка думает, Юнги лишь помогает ему, направляет в нужную сторону. Он и сам по себе невероятно сильный ребенок, пусть и немного потерявшийся, запутавшийся в слишком суровых для его возраста обстоятельствах. Чонгук гораздо сильнее самого Юнги, и если он однажды осознает это, поймет, что больше не нуждается в поддержке, тот все равно просто не сможет ничего поделать ни с собой, ни со своей необходимостью быть рядом. Просто потому что чувство это намного глубже и сильнее разума. Каким бы холодным, рассудительным, с годами выдрессировавшим себя не чувствовать Юнги ни был, Чонгуку ничего не стоит разбудить его погребенное под слоями копоти и грязи сердце, заставить его биться о ребра и неконтролируемо пылать. И Юнги просто не может не чувствовать себя виноватым за это, за то, что не справляется со своей почти животной привязанностью и так ошибочно, неправильно ей поддается. — Хен, — заметивший потускневший взгляд и отпечаток сомнений на чужом лице Чонгук отодвигает листы в сторону и напряженно хмурится. — О чем думаешь? И вот оно. Вот этот шанс обнажить свои мысли, шанс ответить так, как подсказывает разум, поступить честно и правильно, расставить все по своим законным местам. Так, чтобы облегчить груз ответственности и стереть это уже въевшееся в самую душу чувство вины за неправильность своих действий и желаний, невыносимо громких, но пока еще не настолько оглушающих, чтобы взять верх. — Хочу показать тебе кое-что, — вздыхает он и, морщась из-за все еще побаливающей раны, поднимается на ноги. Чонгук хмурится еще сильнее, слишком хорошо понимающий очевидное — это вовсе не те мысли, что крутятся в сознании Юнги и оставляют следы горечи на дне его черных зрачков. Но чужая ладонь, крепко сжимающая его собственную, уже тянет наверх по скрипящим ступенькам, и он просто в очередной раз поддается и позволяет привести себя к самой дальней комнате второго этажа. — Я нашел ключ и хотел показать тебе, — отпирает до этого всегда запертую дверь Юнги. Он пропускает Чонгука первым, и у того, честное слово, просто спирает дыхание. Кажется, будто время замерло в этой комнате, являющей собой сосредоточение тысячи историй и воспоминаний, похороненных под толстым слоем пыли. На первый взгляд это просто кладовка для хлама, но если внимательнее приглядеться к выцветшим стенам, раскрытым картонным коробкам и низким полочкам у окна, можно ощутить себя нырнувшим в омут памяти, который хранит в себе все то самое сокровенное, что Чонгук с таким разочарованием не мог отыскать в закоулках старого дома. Мягкие игрушки и памятные статуэтки, наградные медали различных рангов и бесчисленные дипломы в рамках, сложенные стопкой в одной из коробок. Старый, почти полностью сдувшийся баскетбольный мяч в углу, башни потрепанных книг, пустая клетка, явно предназначенная для какого-то мелкого животного. Здесь так много всего, столько мелочей — бесполезных и значимых, испорченных и будто совсем еще нужных и живых, ярких и выцветших, понятных и нет. Но сильнее всего взгляд приковывает старое коричневое пианино, горделиво возвышающееся прямо посреди этого скопления осколков прошлого, к которому Юнги подходит чересчур осторожно, боязливо, но, будто не способный сопротивляться, все равно тянется к нему, как к чему-то очень ценному. Все происходит слишком быстро. Длинные, вечно холодные пальцы аккуратно скользят по лакированной крышке и стирают налет пыли и необъяснимой горечи. Чонгук делает шаг вперед, осторожно придвигается чуть ближе, подсознательно боясь разрушить странное, тягучее ощущение замершего времени, витающее в комнате, а Юнги тем временем усаживается перед пианино на скамью, откидывает крышку и немного нерешительно касается пальцами клавиш. Пианино безбожно расстроено, звуки выходят нестройными и мимо нот, но из-за этого короткая мелодия, всего лишь несколько секунд льющаяся из-под пальцев Юнги, кажется еще печальнее и трагичнее. Когда она обрывается, Чонгук еще некоторое время стоит в тишине и неверящим взглядом скользит по отрешенному профилю Юнги. — Никогда бы не подумал, что ты умеешь играть, — наконец сдавленно роняет он, старается звучать не слишком пораженным и растерянным из-за того, насколько все происходящее кажется нереальным, но выходит с трудом. Юнги в ответ невесело усмехается и сдвигается на скамье чуть в сторону, уступая для Чонгука место рядом с собой. — До определенного возраста я жил в нормальной, полной семье. Был обычным ребенком, разве что большую часть своего свободного времени посвящал занятиям на пианино, — начинает он, и Чонгук, усевшийся рядом, почти что задерживает дыхание, чувствует, что каждое произнесенное далее слово станет важным откровением. — Когда мне было одиннадцать, мой отец заболел, буквально год спустя его не стало. Мать не справилась, начала стремительно спиваться, бросила работу, денег не хватало, мне, разумеется, стало не до музыки. Я пытался подрабатывать, пытался помочь ей, но с годами становилось только хуже. Я понял, что больше так не выдержу. Когда мне исполнилось шестнадцать, я уехал в Сеул и стал тем, кем ты меня знаешь. Юнги замолкает, вновь невесомо касается пальцами клавиш, но больше не извлекает из них ни единого звука. Он не смотрит на Чонгука, но чувствует, почти физически чувствует, как внимательно и жадно тот впитывает каждое его слово, каждую эмоцию на его опущенном лице и каждый тихий вздох. Чонгук хочет знать о нем все, а Юнги готов рассказать. — Из Сеула я продолжал переводить матери средства. Не напрямую, платил соседке, чтобы приглядывала за ней и за домом. Поэтому, наверное, он еще и не превратился в руины, — хмыкает он и устало забирается пальцами в свои слегка растрепанные волосы. — Хен, а твоя мама? — с замиранием сердца выдавливает из себя Чонгук, но не находит сил задать вопрос полностью. — Ее не стало в позапрошлом году. Я выслал соседке денег на достойные похороны и еще столько же сверху, но ни разу так и не приехал сам, — отводит Юнги взгляд. — В день, когда мы приехали сюда с тобой, я выяснил, где она похоронена, и наконец съездил на кладбище, — пожимает плечами он и замолкает, оставляя свою историю одной из тех, что погребены под слоем пыли в этой комнате вместе со всеми воспоминаниями о нем и его детстве, будучи спрятанными нетрезвой рукой матери уже очень давно. Юнги не знает, зачем решился рассказать свою историю Чонгуку. Возможно, некоторые вещи, чтобы понять и принять, просто необходимо произнести вслух. Раскрывая свое прошлое, слово за словом, он действительно думал о том, что, возможно, причиной его болезненного стремления спасать всех вокруг себя является то, что когда-то он не сумел спасти собственную мать, хотя и был тогда всего лишь ребенком. Ребенком, почти таким же, как Чонгук. Тихим и закрытым, слишком рано столкнувшимся с обстоятельствами, чересчур сложными для такого юного возраста, но обладавшим большим искренним сердцем, которое так упорно не желало сжиматься и чернеть под напором всего того дерьма, с которым Юнги приходилось сталкиваться в Сеуле. Только вот у него тогда и не было шанса на иную жизнь. Он был обречен на холод и темноту внутри себя с самого начала, и сердце его, мало помалу, одной отнятой жизнью за другой, все же ссыхалось и чернело в его сжимающейся от пустоты груди. Но у Чонгука этот шанс есть. Его сильное сердце все еще такое большое и чувственное, такое открытое и стремящееся жить, что Юнги просто не может подвергнуть его тому же, что пережил сам. Сделав глубокий, отдающий тяжестью под ребрами вдох, он уже открывает рот, чтобы все остановить. Чтобы, возможно, разбив Чонгуку сердце сейчас, предотвратить его полное разложение в дальнейшем, пока на это находятся силы. Но Чонгук всегда имел над ним силу большую, чем даже сам Юнги хотел себе признаваться. — Мне очень жаль, хен, — опередив его, тяжело вздыхает тот и придвигается чуть ближе. Осторожно, чтобы не задеть не до конца еще зажившую рану, Чонгук взбирается к нему на колени и крепко-крепко обхватывает руками за шею. Юнги, все еще отчаянно цепляющийся за свое пусть и болезненное, но справедливое и правильное решение, дергается, пытается отстраниться назад, бормочет в чужую макушку: — Чонгук, стой. Это неправильно. Но какая уже, к черту, правильность. О каком разуме вообще может идти речь, когда тот, вновь стирая любые границы и затыкая оглушающий голос разума, обхватывает его лицо ладонями и начинает покрывать поцелуями каждый миллиметр бледной кожи. Чонгук знает, сразу знал, что Юнги собирался сказать. Он эту вину в его глазах каждый день видит, режется об эти сомнения при каждом своем трепетном прикосновении и взгляде, но, все еще слишком уверенный в своих словах, произнесенных на крыше старого дома, не собирается отступать. Пока еще ничего не успело измениться, пока у них еще есть время, он не станет упускать это мгновение, думая о том, что будет с ними после. После хаотичных поцелуев по всему лицу Чонгук решается на трепетное прикосновение к чужим губам. Юнги держит его за плечи, мягко надавливает на них в уже совсем безнадежной попытке отстранить, но аккуратное, на пробу, скольжение чужого языка по суховатым губам, тихий сдавленный выдох и почти физически ощутимая мольба в том, как отчаянно Чонгук тянется к нему всем своим существом, и Юнги окончательно сдается. Длинные пальцы разжимают хватку на плечах и осторожно скользят выше, забираются в копну темных волос на влажном затылке Чонгука. Тот, ощутив, что ему сдались, наконец расслабляется, порывисто вжимается в необходимое сейчас тело и вновь выдыхает в чужие губы. На этот раз почти осознанно и невыносимо сладко, отчего Юнги чуть сильнее давит ему на затылок и целует глубже. Чонгук ведет себя чуть напористее, чем раньше, будто боится, что еще одна слабость, и Юнги ему больше не уступит. Он и правда боится. Боится, что Юнги передумает, что встанет и уйдет, оставит его один на один с этой невыносимой необходимостью оказаться наконец ближе, намного ближе, чем было до, пусть стыдно и страшно сейчас совсем не меньше. Но ладони Юнги скользят ниже, обхватывают за талию, прижимая к себе плотно и крепко, а его язык мягко, но настойчиво проскальзывает в приоткрывшийся в растерянности рот Чонгука, который теряет мысль на полуслове и мгновенно поддается. Поцелуи Юнги влажные и осторожные, он покрывает ими чужую скулу и шею и то опускается ниже, к не скрытой широкой футболкой ключице, то вновь возвращается к покрасневшим губам. Сердце Чонгука колотится как сумасшедшее, будто вот-вот взорвется и остановится. Он опускает ладонь Юнги на грудь, пытается ощутить и его сердце тоже, и пусть оно бьется куда более спокойно и размеренно, чужие действия не дают усомниться в том, что желание оказаться ближе обоюдно. Слишком увлеченный поцелуями и трепетными прикосновениями к покрывшейся мурашками коже, Чонгук не улавливает, в какой момент Юнги подхватывает его под бедра и опускается на пол рядом со скамьей. Осознает происходящее, только когда слышит сдавленный стон боли, и слишком поздно вспоминает о чужой все еще не до конца зажившей ране. Подложив ладонь Чонгуку под голову, чтобы предотвратить удар, Юнги укладывает его прямо на пыльный паркет, отстраняется и внимательно смотрит в глаза — потемневшие, подернутые пеленой смущения вперемешку с желанием, едва приоткрытые. Он будто дает им обоим последнюю возможность отступить, последний шанс сдать назад и не допустить непоправимой ошибки, но Чонгук, борясь со смущением из-за такого взгляда, цепляется за его шею и тянет на себя. — Хен, я хочу. Пожалуйста, — шепчет Чонгук прямо в губы Юнги, отчаянно краснеет из-за собственных слов, но в противовес лишь крепче впивается пальцами в кожу на его затылке, не желая отпускать или отступать. Взгляд Юнги в мгновение темнеет, и пусть с его губ срывается полный разочарования в себе отчаянный вздох, он в очередной раз сдается. Опираясь на локти возле головы Чонгука, вжимает в пол всем своим телом и глубоко целует. Тот вмиг теряется в ощущениях, чувствует все и сразу: губы Юнги, касающиеся его губ, скулы, шеи и ключиц; ладони Юнги, аккуратно, но уверенно оглаживающие его плечи и бока и постепенно опускающиеся все ниже; естественный аромат Юнги, его близость и ощущение тяжести его тела, нависающего сверху. То, как терпеливо он позволяет Чонгуку изучать себя, стыдливо смотреть из-под ресниц и неуверенно вести ладонями вдоль татуировки на ключицах, перемещаясь то на напряженные в неудобной позе руки, то на открывшиеся под задравшейся футболкой бока. Юнги позволяет ему абсолютно все и каждым своим действием снова и снова безмолвно твердит, что все в порядке. Происходящее почти кружит Чонгуку голову, кровь в его теле будто начинает циркулировать в три раза быстрее, а низ живота наполняет жаром и мучительно тянет. Прежде Юнги не касался его так, не был к нему настолько близко и тесно, и на этот раз все происходящее заставляет Чонгука хотеть этой близости и тесноты еще больше. Забывшись, он инстинктивно прогибается в спине, подается бедрами вперед навстречу чужому телу и лишь последнюю секунду осознает, что его член уже болезненно стоит и наверняка опять ощутимо упирается Юнги в бедро. Чонгук еле сдерживается, чтобы не заскулить из-за стыда и смущения за реакцию собственного тела, за то, что снова так легко распалился в отличие от Юнги, который даже сейчас с виду кажется все еще относительно спокойным и бесстрастным. Но в следующую секунду над его ухом раздается рваный вздох, а длинные пальцы крепче впиваются в кожу на его боках, и Чонгук догадывается, что Юнги это понравилось. — Чонгук, я сейчас кое-что сделаю, и ты можешь остановить меня в любой момент, если почувствуешь, что тебе это не нравится, — чуть отстранившись, отрывисто говорит Юнги. Его дыхание на самом деле тоже сбито, а на лбу поблескивает влажная испарина. Он совсем не спокойный и не бесстрастный, и это по какой-то причине заставляет сердце Чонгука пропустить удар, а потом снова завестись по новой в ускоренном темпе. Дождавшись короткого кивка, Юнги проскальзывает рукой под резинку Чонгуковых шорт и осторожно сжимает его член у основания. Словно не властный над собственным телом, тот вновь непроизвольно прогибается в спине, подается бедрами вперед, инстинктивно толкаясь в чужую ладонь, начавшую плавно двигаться, и почти сходит с ума из-за того, насколько это кажется приятным. Разумеется, Чонгук неоднократно мастурбировал, пока смотрел порно или даже бесстыдно представлял Юнги, делающим это ему. Но реальность, где рука Юнги на самом деле сжимает его член, двигаясь вверх-вниз так смущающе и так приятно одновременно — это нечто совсем иное. Все еще растерянный и немного стыдливый, Чонгук закусывает нижнюю губу в попытке сдержать стоны, невольно рвущиеся наружу откуда-то из глубины груди, и Юнги тут же тянется, чтобы освободить ее и прикусить самому. Дыхание Юнги сбито и учащено, его темный взгляд внимательно впитывает каждую эмоцию удовольствия на чужом лице, создаваемую движением его же ладони. И в этот миг сознание Чонгука посещает мысль, что он тоже хотел бы видеть, как глаза Юнги прикрываются в наслаждении, а с его губ срываются сдавленные вздохи и стоны только из-за того, что он, Чонгук, точно так же касается его. Он дышит чаще и глубже, движения ладони Юнги на его члене становятся намного чувственнее, а сжигающее изнутри смущение постепенно стирается ритмично расходящимися по телу волнами удовольствия. Чонгук почти забывается, когда, проскользив пальцами по напряженному торсу Юнги, опускает ладонь на его пах и осторожно сжимает. Тот в ответ на это действие едва заметно дергается и резко выдыхает, но не прекращает движений рукой, и Чонгук хочет надеяться, что действует правильно. Юнги не потребовалось много времени на то, чтобы понять его тело, почувствовать, как правильно, как ему нравится, как хорошо. Чонгуку на самом деле хорошо, но самому ему приходится прислушиваться к каждой реакции, к каждому вздоху, когда он тянется под кромку брюк Юнги, осторожно касается его твердой и горячей плоти, чувствуя легкое покалывание коротких волосков в его паху, и при этом старается не развалиться на части из-за кружащих голову ощущений и нехватки воздуха. Легонько сжав чужой член на пробу, Чонгук получает реакцию почти сразу. Юнги со вздохом вжимается лбом ему в плечо и чуть отстраняется, чтобы предоставить больше пространства для движений. Немного осмелев, Чонгук несколько раз осторожно проводит ладонью вверх-вниз и едва ли не вздрагивает, потому что чужие сдавленные вздохи, вызванные таким незамысловатым прикосновением, расходятся по его собственному телу новыми волнами удовольствия. Одно только осознание, что Юнги его действия приятны, кружит Чонгуку голову. Температура в помещении по ощущениям подскакивает в несколько раз. Тело Чонгука полностью влажное от пота, а хлюпающие звуки снизу, свидетельствующие о том, что его член обильно выделяет смазку, уже почти не смущают, только распаляют сильнее, заставляют активнее двигать рукой. Он уже почти не сдерживает обрывистых стонов, которые Юнги один за другим сцеловывает с его губ, почти не стесняется своей открытости перед ним. Чонгук распадается на частички, каждая из которых во всех смыслах на сто процентов чувствует Юнги. И только когда темнота перед глазами начинает взрываться тысячью маленьких огоньков, а сердце проваливается куда-то и начинает биться внизу живота, он осознает, что кончает Юнги в ладонь, отчаянно сжимая в пальцах ткань футболки на его спине. — Хен… Юнги. Черт, боже, хен! — Тише, — целует пытающегося отдышаться Чонгука куда-то в уголок губ Юнги и осторожно убирает свободной рукой челку с его влажного лба. — Все хорошо. Растворившись во впервые настолько мощном и оглушающем удовольствии, Чонгук будто отключается от реальности на несколько бесконечно долгих мгновений и совсем забывает о том, что Юнги все еще здесь, и, если судить по абсолютно черным радужкам глаз, вспотевшей шее и часто вздымающейся груди, его возбуждение никуда не делось. Но он терпеливо ждет, позволяя прийти Чонгуку в себя, только продолжает невесомо поглаживать головку его все еще чувствительного члена и с какой-то невыносимой нежностью разглядывает его раскрасневшееся лицо, все еще зачарованный этими сладкими стонами. — Такой красивый, — шепчет он и вновь аккуратно касается губами губ Чонгука, который жмурится, слишком смущенный этими словами и своей собственной глупостью. Чуть отдышавшись, Чонгук приподнимается и вновь сжимает член Юнги влажной ладонью, поверх которой на несколько мгновений ложится чужая — направляющая и подсказывающая, как лучше. Слишком оглушенный собственным удовольствием, он не мог толком понаблюдать за чужими эмоциями, зато сейчас взгляда оторвать не может от лица Юнги, который сводит брови на переносице и закусывает губу, осторожно толкаясь бедрами навстречу его руке. Он не стонет, с его губ срываются лишь тихие хрипы и сдержанные вздохи, но это все еще самое естественно сексуальное, что Чонгук когда-либо слышал. Собственное возбуждение уже отступило, но вид Юнги, такого открытого и нуждающегося в нем в этот момент, заставляет что-то внутри Чонгука треснуть и тягуче заныть, отдаваясь лишь затапливающей нежностью и желанием вернуть старшему это ощущение. Почувствовав пульсацию плоти под рукой, он чуть ускоряет движение, и, сам не уверенный, зачем, принимается сбивчиво нашептывать в чужое ухо: — Хен. Хен... И это действует так безошибочно точно и правильно. Сжав Чонгука в объятиях чуть крепче, Юнги прижимается своим лбом к его, несколько раз резко толкается бедрами, а затем с тихим рыком изливается ему на живот. Напоследок еще раз коснувшись губ Чонгука поцелуем, Юнги осторожно, чтобы не задеть занывшую в неудобной позе ногу, стягивает с себя футболку и вытирает ей семя с чужого живота. Его шея все еще влажная от пота, а под кожей на руках перекатываются некрупные, но крепкие мышцы, и Чонгук засматривается, почти уже бесстыдно разглядывая татуировку на его ключице, широкую грудь и подтянутый живот. — Пойдем, я отведу тебя в ванную, — протягивает руку Юнги, осторожно помогая ему, все еще немного оглушенному случившимся, подняться, и невесомо целует в висок. И только когда Чонгук скрывается за дверью ванной, включает воду и, судя по звукам, забирается в душевую, Юнги позволяет себе прислониться к ней лбом снаружи и медленно выдыхает застрявший в легких воздух.☬☬☬
“Абонент не отвечает или временно не доступен. Пожалуйста, перезвоните позже”. Джин ругается сквозь зубы и откидывает полуразрядившийся телефон на пассажирское сиденье. Он весь вечер названивает Тэхену, но тот продолжает упорно его игнорировать, что с каждым неотвеченным звонком вызывает все большее беспокойство. У Джина от повторяющихся длинных гудков и однообразных ответов знакомых, которых он успел обзвонить, уже мигрень. Младшего никто не видел, но все, как один, уверены, что он снова где-нибудь пьет и под завязку пичкает себя кокаином. Не то чтобы подобного не случалось. Тэхен часто, слишком часто уходит в загулы, выпадает из жизни порой на несколько дней, но при этом он всегда находит силы, чтобы ответить, в каком бы состоянии нетрезвости не пребывал. Но сейчас уже почти сутки с момента, когда Джин говорил с ним в последний раз. Он заезжал к Намджуну в офис, по большей части, чтобы проведать Джихе, с которой из-за текущей занятости не виделся уже несколько дней, и как раз столкнулся с Тэхеном в дверях приемной. Возможно, эти разочарование и внезапная горечь на лице друга, услышавшего о цели его визита, и являются причиной, по которой у Джина на душе стало как-то неспокойно, но тем же вечером он набрал Тэхену и тем же вечером впервые услышал длинные гудки, затянувшиеся почти на целые сутки. И, возможно, из-за обоих этих факторов вкупе Джин сейчас тормозит на подземной парковке дома Тэхена, куда у него есть личный пропуск на въезд, и то ли с беспокойством, то ли с облегчением разглядывает припаркованную рядом Шеви Корветт. Поднимаясь на лифте на тридцать седьмой этаж, Джин думает, что Тэхен, вероятно, просто трахает очередную девушку или устроил притон прямо у себя дома. Прислушавшись к тишине за дверью квартиры друга, он успокаивает себя, что в таком случае тот просто спит беспробудным сном, отходя от очередного алкогольно-кокаинового марафона. Джин правда цепляется за последнюю надежду и убеждает себя, что младший, должно быть, просто уехал тусоваться дальше на такси и по пьяни забыл запереть квартиру, когда дверь внезапно приоткрывается, стоит ему, оглушенному биением взволновавшегося сердца, слегка надавить на ручку, а после изучить пустующие спальню и гостиную. Но как бы не хотелось ему верить в собственные утешения и уговоры, что все наверняка в порядке, и беспокоится он зря, каждое из них рушится и опадает обломками на перепачканный кровью и блевотиной пол кухни, отдаваясь вмиг подкатившей к горлу паникой. Потому что на перепачканном кровью и блевотиной полу кухни, неестественно скрючившимся в куче осколков от разбитой бутылки виски, наконец находится Тэхен. И он, кажется, не дышит.