☬☬☬
Намджун щелкает рычажком, и дворники мгновенно отзываются, смахивая с лобового стекла Х6 пожелтевший листок. Он намеренно припарковался в тени развесистых деревьев чуть поодаль от танцевальной школы, чтобы скрыться от посторонних глаз, но самому себе открыть хороший обзор на главный выход и крыльцо. Пальцы нервно барабанят по рулю, выдавая нетерпение и нервозность, полная губа то и дело оказывается в плену зубов, но Намджун продолжает убеждать себя, что спокоен. К Чимину приставлено почти круглосуточное наблюдение, ненавязчивое, но внимательное, и это уже намного больше, чем Намджуну в принципе дозволено. Но он все равно продолжает изредка приезжать в Пусан самостоятельно. Не гнушается ни восьмичасовой дорогой туда-обратно, ни хлипкими оправданиями, в которые и сам с трудом верит. У Чимина новый черный цвет волос, который невыносимо сильно ему идет, новое имя, новый дом и новая жизнь. За прошедшие месяцы люди Намджуна не заметили ни единого намека на угрозу его безопасности и приватности, и ему следовало бы уже, как он себе обещал, окончательно оставить младшего в покое, но не получается. Намджун продолжает из раза в раз наведываться в Пусан и тайком наблюдает за Чимином со стороны. Убеждает себя, что он здесь лишь для того, чтобы самолично удостовериться в его безопасности и невредимости, но чем хуже становится состояние отца, тем сильнее Намджуна тянет к Чимину ближе. А отцу действительно с каждым днем становится все хуже — шансы на выздоровление тают, а вместе с ними на глазах тает и его мать, круглосуточно караулящая у постели мужа. Намджун не может перестать думать о ее словах, так резко брошенных в его беззащитную спину. Они больше не возвращались к этому разговору, но и одного раза оказалось достаточно, чтобы отпечатать эти мысли на подкорке его и без того воспаленного в последнее время сознания. Намджун ведь действительно всю свою жизнь пытался соответствовать завышенным ожиданиям отца, всегда из кожи вон лез, лишь бы получить хотя бы призрачный намек на гордость или одобрение. Он хорошо учился и буквально жил в различных секциях, потому что этого хотел отец. Ни с кем не дружил, будучи ребенком и даже подростком, потому что отец всех в его окружении считал недостойными, людьми неподходящего уровня. Вытачивал из своей души камень, вытравливал из себя любые эмоции, потому что эмоции отец считал слабостью, и не было ничего хуже, чем неодобрение в его глазах в ответ на любое проявление детской несдержанности. Намджун даже не уверен, какие из его взглядов действительно являются его собственными, потому что даже в своей неприязни к однополым отношениям до сих пор так и не может ответить себе, что в действительности в этом плохого. Но отец говорил, что это плохо, и Намджун верил, просто потому что не мог ослушаться, не мог поставить под сомнение его слова. И так было во всем. Намджун делал все. Он пытался стать идеальным сыном для своего отца, он буквально пытался стать своим отцом, но раз за разом натыкался лишь на холод и едва скрываемое презрение. А с годами безуспешные попытки заслужить любовь просто трансформировались в бессильную ненависть и одержимость не завоевать, но доказать, что он этой любви достоин. Вероятно, Намджун и взбрыкнул когда-то по поводу семейного бизнеса и занялся собственным только для того, чтобы доказать: он способен самостоятельно чего-то достичь, он действительно заслуживает пусть не гордости, но хотя бы признания. Отец так не посчитал — отрекся от сына, отчитал и выставил за порог, и это стало последней каплей. Намджун окончательно бросил свои попытки наладить отношения. Он закрылся. Отгородился от любых привязанностей, выстроил вокруг себя стену, за которую не пропускал даже немногочисленных близких, и с головой окунулся в работу. Начал выстраивать на чужих крови и костях успешный бизнес, благо, с самого детства был научен отключать эмоции и оставлять лишь холодный, расчетливый разум. И Чимин, по сути, был тогда прав в том, что Намджун трус. Он действительно боится чувств и привязанностей, потому что это бесконечное разочарование в отцовских глазах до сих горчит на языке. Он решил, что лучше все человеческое из себя вообще вырвать, выточить внутри себя прочный, холодный камень, чем снова что-либо почувствовать, чем позволить еще кому-либо себя задеть. Возможно, когда-то Намджун и искал родительского одобрения, возможно, хотел, чтобы отец признал его заслуги и наконец возгордился сыном, но сейчас он не чувствует ничего из этого. Он убеждает себя, что больше вообще ничего не чувствует. Не чувствовал, когда отпускал Хосока на дело вместо Юнги, хотя и видел, что друг не в себе, что нестабилен и опасен. Не чувствовал, когда уходил из кабинета, оставляя Чимина размазанным по начищенному полу. Не чувствовал, когда строил планы по размену Чонгука в борьбе с Квансу, несмотря на привязанность к нему Юнги. Ему абсолютно все равно, он не собирается лезть в души других людей, не собирается касаться их, чтобы, не дай бог, не пропустить за пределы своих надежных, безопасных стен. И даже сейчас, внимательно наблюдая за тем, как Чимин в окружении толпы детей спархивает с крыльца танцевальной школы, жадно ловя каждую его мимолетную улыбку и взмах ресниц, Намджун убеждает себя, что не чувствует острой, животной необходимости выбежать из машины, пасть ему в ноги и умолять вернуться. Потому что Чимин был прав. Он чертов трус.☬☬☬
— Хен, мне скучно. Поехали постреляем? Не то чтобы Чонгуку так уж хочется пострелять, скорее, ему просто действительно скучно. Осенняя погода за окном оставляет желать лучшего, прохладные ветры вздымают с асфальта вихри пыли и пожухлых листьев, а дожди идут чаще, чем светит солнце, но стены дома уже начинают невыносимо давить, пусть и ограждают от непогоды. Юнги лениво тянется, не особо горящий желанием выбираться на улицу, но все же хлопает умостившегося у себя в ногах младшего по плечу в знак согласия и поднимается с дивана. Ему сложно отказать Чонгуку, и речь не только о каких-то мелких прихотях. После всего того, что случилось на чердаке неделей ранее, Юнги не уверен, что имеет теперь право все закончить, как изначально собирался. Как должен был. Первые дни он винил и проклинал себя за слабость, невольно закрывался в своих внутренних метаниях, отдалялся от Чонгука, но того это так явно тревожило и задевало, что в конце концов Юнги просто решил оставить всё, как есть. По крайней мере, не предпринимать ничего до тех пор, пока война с Квансу не закончится его полным уничтожением. Несмотря на то, что это было непозволительно и неправильно, Юнги уже перешел черту. Время не обратить вспять, совершенного не исправить. До тех пор, пока Чонгук будет рядом, он так и будет из раза в раз проигрывать самому себе, будет сдаваться, позволять стирать и рушить между ними все границы. Да и сам Юнги нисколько не железный, он просто не властен над собой в его присутствии. Порой он просто не может удержаться от порывов прижать Чонгука к себе чуточку ближе или осторожно коснуться губами его виска. Эта битва была проиграна заранее. — Замерзнешь, — недовольно хмурится Юнги, а затем накидывает Чонгуку на шею какой-то старый шарф, и, намотав его в три слоя, оставляет на чужом носу мимолетный поцелуй. Чонгук от таких жестов до сих пор забывает, как дышать, а потому еще несколько мгновений стоит на пороге и растерянным взглядом провожает Юнги, который как ни в чем не бывало спускается к машине и садится за руль. Для него случившееся значит очень многое, и осознание, что старший после этого не отдалился окончательно, а наоборот, будто открылся чуть больше, будто стал еще на шаг ближе, разливается внутри непередаваемым теплом. Чонгук окончательно перебрался в комнату Юнги, который вместо своей старой спальни расположился в гостевой, и теперь каждую ночь засыпает в его постели, прижимается к его теплому боку и почти не видит удушающих страхом и беспомощностью снов. У Юнги уже почти в привычку вошло по утрам нащупывать рядом с собой свернувшееся клубочком тело и несколько мгновений просто неподвижно лежать, перебирая пальцами разметавшиеся по подушке смоляные пряди, прежде чем встать и идти готовить завтрак. Они вновь ограничиваются лишь объятиями во сне, редкими прикосновениями и молчаливыми переглядываниями и никак не возвращаются к тому, что произошло на чердаке. Юнги почти все свое время тратит на сон и залечивание простреленного бедра, Чонгук — на возобновленные тренировки, бег по утрам и выбор фильмов для совместного просмотра вечером. Эти несколько недель в старом скрипучем доме в пригороде Тэгу кажутся для них, пожалуй, самыми спокойными за все полгода с момента появления сломленного Чонгука на пороге квартиры не менее изломанного изнутри Юнги. Здесь они словно находятся в вакууме, огражденные от всего мира, от жестоких обстоятельств, изначально их вместе и столкнувших, от необходимости куда-то вынужденно идти, что-то вынужденно решать или делать. Пока эти самые обстоятельства удерживают их рядом, изолированными, оторванными от той действительности, где все намного, намного сложнее, Юнги и Чонгук негласно решают оставить всё, как есть, и просто наслаждаются каждой секундой уединения, простоты и покоя, любая из которых запросто может оказаться последней. Спустя двадцать минут молчаливого пути Астон Мартин тормозит у небольшого горного озера, дорога к которому пролегает через заброшенный серпантин. Об этом богом забытом местечке не знает почти никто из местных, привыкших не соваться туда, куда не дотянулась цивилизация. Однако Юнги с самого детства стремился к уединению, и это случайно найденное озеро в свое время стало для него своеобразным убежищем. Почти не тронутая человеком, местность выглядит немного дикой, но от этого не менее живописной. Поросшего высокой травой берега осторожно касаются золотистые лучи предзакатного солнца, которые соскальзывают на кристально чистую гладь воды, но тут же путаются в парящем над озером тумане. Высокие громадины горных вершин обступают озеро со всех сторон, но не угрожающе, а так, будто всего лишь пытаются уберечь в своем лоне его первозданность и неприкосновенность. Это место не кажется ярким и насыщенным цветами — пасмурная погода делает пожелтевшую траву и редкие деревья блеклыми, но от этого ощущение загадочности этого места и его оторванности от реальности только усиливается. Выбираясь из машины и с восхищением оглядывая местность, Чонгук думает, что она очень напоминает ему Юнги. Закрытая, немного дикая, мрачная с виду, но, если приглядеться, завораживающая дух своей глубокой, неочевидной красотой. Полная противоположность тому яркому, почти сказочному озеру в лесу, что находилось возле дома друга Юнги. Чонгук не может объяснить, почему, но чувствует, что это место является для Юнги особенным. Его будто снова посвящают во что-то очень личное, недоступное остальным, и эта мысль просто не может не вызывать невыносимого трепета в его груди. — Я нашел это место, когда мне было тринадцать. Обстановка дома уже была невыносимой, а сюда на велосипеде можно было добраться всего за час, — поясняет Юнги, который, пока доставал из багажника ящик с пустыми бутылками, краем глаза заметил задумчивый взгляд Чонгука. Тот еще несколько секунд молча вглядывается в затянутую плотным полотном тумана поверхность воды, а после разворачивается и быстрым шагом направляется к Юнги, который сразу же заключает его в неуверенные, но безоговорочно крепкие объятия. — Ну чего ты? — не сдержав растерянного смешка Юнги, но инстинктивно прижимает ближе. — Хен, скажи, ты скучаешь по своему прошлому? Ну, по нормальной жизни? — бормочет Чонгук куда-то ему в шею, на что Юнги снова тихо смеется и переводит взгляд на озеро. — Не знаю. Не думаю, — укладывает он подбородок Чонгуку на макушку и принимается невесомо поглаживать его по спине. — Я был еще ребенком, когда она закончилась, прошлая жизнь не успела стать для меня реальностью. — А нынешняя? — А нынешняя успела, — Юнги секунду медлит, прежде чем продолжить. — Так что даже будь у меня возможность зажить нормально, я не уверен, что смог бы. Я просто не знаю как. Чонгук поднимает голову и выпрямляется в его объятиях. Он такой большой, смотрит уже почти сверху вниз, но все равно так по-детски преданно и открыто, что у Юнги замирает сердце. — Когда все кончится, я хотел бы уехать. Увезти тебя с собой, хен, — тихо говорит Чонгук, прямо смотрит Юнги в глаза, но звучит отчаянно. — Куда-нибудь, где нас никто бы не достал, — он вздыхает. — Мы могли бы вместе учиться жить заново, знаешь. Юнги слабо улыбается и подается вперед, чтобы прижаться своим лбом к Чонгукову. Тот сразу же прикрывает глаза и полностью отдается ему в руки, доверяется до последней капли и требует такого же доверия взамен. Юнги же скользит взглядом по его лицу, опускается к губам, которые осторожно целует, и которые сразу же податливо для него приоткрываются, и думает о том, что каким бы взрослым Чонгук ни казался, некоторые его взгляды на мир все еще по-детски просты и слишком наивны. Не желая разрушать их, Юнги решает сменить тему и свести бессмысленный разговор в шутку. — И как же ты собрался увезти меня, если водить толком не умеешь? — усмехается он и замечает, как чужие брови стремительно сползают к переносице, а веки резко распахиваются, открывая взору горящий возмущением и азартом взгляд. — Ну так научи меня, — отзывается Чонгук, мгновенно принимающий правила игры. Юнги хмыкает и с трудом удерживает на лице маску бесстрастности, скрывающую то, как легко этот непокорный, несгибаемый ребенок заставляет все внутри него разгораться и оживать. Чонгук почти ликует, уверенный в том, что Юнги отступит, но тот удивляет. — Тогда стрельба на сегодня отменяется. Садись за руль и попытайся не разбить мою малышку, — Юнги выпускает растерянного Чонгука из объятий, чтобы засунуть ящик с бутылками обратно в багажник, а затем вновь оборачивается с едва заметной улыбкой. — Иначе придется расплачиваться.☬☬☬
Ступая по пустому полуосвещенному коридору, Чимин слишком отчетливо слышит эхо собственных шагов, отражающееся о голые стены. Вечером, не наполненная топотом ног и звонким детским смехом, школа кажется невыносимо пустой и одинокой. Чимин старается никогда не задерживаться здесь допоздна — это ощущение ноющей пустоты и так слишком часто преследует его в последние месяцы. Сегодня он, как обычно, ушел после последнего занятия, но, вернувшись домой, осознал, что не забрал перед выходными свою форму, которую собирался постирать перед следующей учебной неделей. Потратив лишний час на метания между ленью и объективной необходимостью вернуться за формой, Чимин все же отклеился от дивана и поехал обратно в школу, мысленно ругая себя за забывчивость. На то, чтобы добраться по давяще пустому коридору до преподавательской раздевалки и сгрести одним махом все содержимое шкафчика в спортивную сумку, у Чимина уходит не больше десяти минут. Довольный собой, он уже собирается на выход, но замирает у дверей танцевальной студии прямо напротив раздевалки, в которой чаще всего проводит свои занятия из-за большого количества света и высоких окон. Из-за дверей приглушенным потоком льется музыка, и Чимину не приходится слишком долго гадать, кто именно практикуется в студии в такое время. Только одному ученику он позволил задерживаться после занятий и даже предупредил охрану, чтобы его свободно пропускали в любое время. Немного помявшись в нерешительности, Чимин все же осторожно толкает одну из створок и тихонько проскальзывает внутрь, мгновенно оказываясь в плену теперь отчетливо звучащей мелодии. Он знает, что его не видят и не слышат — Субин танцует в центре зала с закрытыми глазами и, кажется, абсолютно полностью отдается музыке. Его движения не очень умелые, местами незавершенные и очевидно недостаточно четкие, но он танцует с такой душой и самоотдачей, что это сразу же отзывается у засмотревшегося Чимина тянущей болью где-то под ребрами, потому что до смешного напоминает его самого, когда-то точно так же прячущегося от мира в этих залах. Всю свою жизнь Чимин бегает и прячется, правда, на этот раз он бегает и прячется от самого себя. Погруженный в мысли, он не сразу понимает, что его заметили. Отмирает только когда вместо музыки слышит резко наступившую тишину, а в отражении зеркала натыкается на пару растерянных, смущенных глаз. — Извини, что отвлек, — пытается успокоить мальчика Чимин. — Зашел забрать вещи и услышал музыку, — поднимает он перед собой спортивную сумку в качестве доказательства. Субин заметно расслабляется и наконец оборачивается, продолжая учащенно дышать и промакивать рукавом пот, выступивший на лбу и шее. — Вы разрешили задерживаться иногда и репетировать чуть больше, — оправдывается он, хотя причина его нахождения здесь в такое позднее время слишком очевидна. — Все в порядке, ты прав, я разрешил, — кивает Чимин и зачем-то чуть крепче прижимает к себе спортивную сумку, будто она способна скрыть то, как неприятно отзывается внутри него сочувствие и сожаление по отношению к этому ребенку. — Не буду мешать. Не желая смущать Субина еще больше, Чимин тихонько выскальзывает в коридор и плотно прикрывает за собой массивную дверь. Он идет по коридору все еще в полной тишине и только добравшись до главного входа слышит, как в глубине здания вновь начинает играть все та же спокойная мелодия. С трудом стряхнув с себя волну неприятных воспоминаний о собственном детстве, Чимин чуть крепче сжимает ручку сумки и выходит из школы в прохладу осеннего вечера.☬☬☬
Тихое шуршание и неясная возня под боком неожиданно резко вырывают Юнги из неглубокого, но непривычно спокойного сна. Несколько мгновений, пока распахнувшиеся глаза привыкают к темноте, он пытается осознать реальность, но тихий всхлип, разрывающий тишину комнаты, заставляет его сразу же подорваться на постели и обернуться к Чонгуку. Младший спит, метаясь по подушке и судорожно комкая в пальцах простыни. Его кожу покрывает испарина, отросшие пряди липнут ко влажному лбу, а грудь вздымается так часто, будто загнанное сердце готово вот-вот пробить ребра и выпрыгнуть наружу. Чонгуку все еще снятся кошмары, и пусть в последнее время они стали реже, почти животный ужас на бессознательном лице и влажные дорожки слез на щеках не оставляют сомнений, что этой ночью его беспокоит нечто по-особенному неприятное. За прошедшие месяцы Юнги уже приноровился вырывать его из цепких лап кошмарных снов и быстро успокаивать. Иногда ему достаточно всего лишь осторожно коснуться лихорадочно горящих щек своей холодной ладонью и невесомо погладить, чтобы Чонгук мгновенно успокоился и затих. Иногда, когда тот спит достаточно крепко, прижать его к себе поближе и прошептать на ухо пару бессмысленных успокаивающих слов, а потом мерно поглаживать по голове до тех пор, пока дыхание не выровняется, а капельки слез не высохнут на расслабившемся лице. В такие моменты Юнги еще долго сам не может уснуть, потому что невольно думает о том, что было бы, не будь его рядом. Этой ночью ни один из приемов не срабатывает, Чонгук продолжает беспокойно хныкать и ворочаться в одеялах. Даже когда Юнги обхватывает его обеими руками и крепко прижимает к себе в попытке успокоить, тот лишь замирает на мгновение, а затем вновь начинает тревожно барахтаться. В конце концов Юнги не остается ничего, кроме как аккуратно встряхнуть его за плечи, заставляя вынырнуть из глубокого сна. — Эй, тише, тише, — сквозь темноту вглядывается в резко распахнутые, но еще ничего не видящие глаза. — Это всего лишь сон, Чонгук. Сон. Чонгук судорожно цепляется за ладонь, успокаивающе гладящую его по щеке, и часто дышит. Темнота комнаты продолжает мелькать мрачными картинками из сна и воспаляет беззащитное сознание. Он тонет в еще не успевшем рассеяться страхе, а его сердце стучит так громко, что заставляет шум в ушах заглушать действительность. Чонгуку требуется несколько минут на то, чтобы окончательно проснуться и осознать происходящее, во время которых Юнги не перестает гладить его по голове и беспрерывно нашептывает на ухо утешающие слова. — Все в порядке. Что бы тебе ни снилось, это был просто сон, — словно мантру повторяет он, пока наблюдает за тем, как Чонгук постепенно перестает задыхаться и успокаивается под мягкими прикосновениями. — Хен, — единственное, что в конце концов выдыхает Чонгук. Он порывисто льнет к Юнги ближе, утыкается носом ему куда-то в шею, шумно втягивает ставший таким родным запах и только тогда окончательно осознает, что беспокойные смазанные картинки перед глазами были всего лишь сном. Он в безопасности. — Все хорошо, — шепчет Юнги, чувствуя, как и его самого наконец начинает отпускать напряжение. — Все хорошо. Чонгук начинает неуверенно шевелиться, а затем приподнимается на влажных простынях чуть выше и заглядывает Юнги в глаза, смотрящие сейчас так необходимо доверительно и спокойно. Его грудь все еще распирает волнение, сбитое дыхание отказывается окончательно выравниваться, а голова, кажется, так и не начинает соображать, потому что он берет лицо Юнги в ладони и порывисто касается поцелуем его носа, обеих щек по очереди, а потом и чуть суховатых губ. Юнги отзывается сразу, притягивает Чонгука к себе за талию и приоткрывает губы, позволяя чуть глубже проникнуть в свой рот. Он почти не удивляется, когда тот, потерявшись в поцелуе, обхватывает его за шею руками и наваливается сверху, прижимается грудью так плотно, что запросто можно ощутить сердцебиение друг друга. Чонгук все еще растерянный и сонный, сбитый с толку неприятными сновидениями и резким пробуждением, и сейчас он как никогда нуждается в Юнги. В его близости и чувстве безопасности рядом с ним, в его силе. Не той, что подавляет и заставляет подчиняться, небрежно сминая и откидывая в сторону нерешенные беспокойства и страхи. А той, что дает возможность раскрыться, расслабиться, вытащить эти страхи наружу и убедиться: здесь и сейчас они не несут угрозы, просто потому что Юнги действительно способен сделать их таковыми. Только рядом с Юнги ему можно быть обычным, совсем не сильным Чонгуком, которому не нужно в одиночку бороться против целого чертова мира. Которому можно просто попросить Юнги о защите и сразу же получить ее, просто позвать его по имени и сразу же почувствовать себя в безопасности. Чонгук действительно нуждается в Юнги. Он действительно тянется к нему каждый раз, когда чувствует себя потерянным, действительно доверяется и полагается на него, несмотря на то, что, по мнению другого, способен постоять за себя сам. И он не собирается отказываться от этого. — Хен, я хочу, — опускает глаза Чонгук, и слова теряются во взволнованном вздохе. — Чего ты хочешь? — невесомо проводит костяшками пальцев по его щеке Юнги, просит поднять взгляд. Он тоже уже знает ответ, он все всегда знает, но почему-то сейчас хочет услышать его. — Мне так хочется быть к тебе ближе. Это чувство совсем не проходит, Юнги. Понимаешь меня? — как отчаянное признание в одной из самых сокровенных мыслей, сносящее с ног ничем не прикрытой искренностью. Чонгуку ничего не стоит до основания рушить любые стены всего лишь парой простых, непосредственных слов. Вместо ответа Юнги аккуратно подхватывает его под бедра и усаживает на себя сверху. Чонгук сразу же смущается, сутулит плечи и растерянно хватается за чужую футболку, но на дне его темных зрачков, в противовес, разгорается интерес. — Понимаю, — проводит ладонью вдоль его бедра Юнги и несильно сжимает, пуская по телу ворох мурашек. Зачем-то зажмурившись, Чонгук наклоняется к Юнги и слепо ищет своими губами его, которые тут же раскрываются для поцелуя. Он словно пытается передать этим все еще не очень умелым поцелуем свою благодарность за чувства уверенности и спокойствия, которые Юнги дарит ему каждым своим действием. За то, что позволяет становиться ближе. Вместо ответа пальцы Юнги проходят невесомый путь от его бедра и до самой шеи, нетребовательно зарываются в волосы на вспотевшем затылке и принимаются успокаивающе массировать кожу головы, говорят таким образом: он это чувствует и принимает. Поцелуй выходит тягучим и глубоким, Чонгук цепляется за Юнги так отчаянно, прижимается к нему так тесно, что единственными звуками для них обоих становятся только их собственное дыхание и биение сердец. Оторвавшись, Чонгук глупо краснеет, когда замечает ниточку слюны, растянувшуюся между их губами, но уже в следующую секунду смущение и любые мысли перестают иметь для него значение. Потому что он видит Юнги, который все еще лежит перед ним с закрытыми глазами. Потому что его лоб тоже покрывает испарина, а дыхание точно так же сбито и учащено. Потому что он выглядит сейчас настолько же открытым и уязвимым, насколько ощущает себя в этой позе Чонгук, и все, кроме этого осознания, перестает в этот момент что-либо значить. Юнги открывает глаза, и его ладонь тут же соскальзывает Чонгуку на щеку. Большой палец осторожно проводит по губам, стирая капельку слюны, а Чонгук зачем-то оставляет на нем легкий поцелуй. Этот бессознательный жест заставляет Юнги шумно вздохнуть, а внутри Чонгука отзывается каким-то новым, дурманящим ощущением. Он вдруг осознает, какое влияние может оказывать на старшего. Чувствует, как это сознание разливается по телу приятным теплом и кружит голову. Не только Юнги сводит его с ума своими действиями, запахом, прикосновениями, но и сам Чонгук способен делать с ним то же самое. Он выпрямляется и под пристальным взглядом Юнги осторожно проводит ладонью вдоль его груди. Этот взгляд смущает уже совсем только малость, скорее, только больше распаляет. Юнги и правда глаз от Чонгука оторвать не может. Наблюдает за тем, как поблескивают в темноте его глаза, на которые то и дело спадают прядки отросших волос. Любуется тем, как вздрагивают его ресницы в ответ на каждое более смелое прикосновение, и не может не улыбаться тому, как тот волнительно закусывает губу, морщит лоб и теряется где-то в своих мыслях. Чонгук будто хочет чего-то, но не решается попросить. — Юнги, можно я? — подтверждает он догадку, нерешительно сминая край чужой футболки в пальцах. С губ Юнги срывается странный смешок, а затем его ладони ложатся поверх ладоней Чонгука и тянут за край футболки вверх, обнажая подтянутое тело. Чонгук не может удержаться от того, чтобы очертить его бледные живот, грудь и плечи завороженным взглядом. — Давай я тоже сниму это, — чужие пальцы проходятся по кромке его кофты, но слова звучат совсем мягко, не настойчиво. Юнги ведет себя так, словно Чонгук может в любой момент попросить остановиться, но это именно то, что заставляет его хотеть продолжать. Как бы неловко и волнительно не было, он просто не может не доверяться, подсознательно чувствует, что Юнги никогда не сделает больно, не высмеет и не оттолкнет. А потому кивает и зачем-то делает это несколько раз подряд. Юнги осторожно стягивает с него кофту через голову и не глядя откладывает в сторону. Он ощущает нарастающее волнение в обнажившейся груди Чонгука, его смущение, видит, как поблескивают капельки пота на его шее, и то, каким взглядом тот на него смотрит. — Чонгук, я уже говорил, тебе не стоит смущаться передо мной, — перемещает ладони с его бедер на спину и узкую талию Юнги и обхватывает чуть крепче. Вместо ответа Чонгук опускает взгляд и вновь касается чужого теперь уже обнаженного тела, тепло которого отзывается приятным покалыванием на кончиках пальцев. Продолжая невесомо поглаживать Чонгука по спине, Юнги терпеливо позволяет ему изучать себя, полностью принимает и нисколько не ограничивает в действиях и желаниях сделать именно то или это. Пробежаться пальцами вдоль подтянутого живота, чуть бережнее пройдясь ими по длинному неровному шраму на боку. Огладить грудь, едва задевая соски, и наклониться, чтобы оставить мягкий поцелуй поверх татуировки на ключице, которую все еще хочется рассмотреть повнимательнее. На мгновение уткнуться носом в шею и якобы незаметно втянуть воздух, в этом месте наиболее отчетливый. А потом зачем-то обхватить чужие щеки обеими ладонями и внимательно заглянуть в спокойное, расслабленное лицо, на котором появляется слабая улыбка. Почему-то в данный момент эта улыбка кажется Чонгуку единственным источником света в темной, скрытой от луны плотными шторами комнате. Поддавшись порыву оставить поверх этой улыбки поцелуй, Чонгук наклоняется, но затем непроизвольно выгибается под прикосновением ладони к пояснице и закидывает голову, оголяя шею. Юнги тут же припадает к ней губами, легонько засасывает и прикусывает кожу, на которой выступают мурашки. В ответ на это с чужих губ срывается рваный вздох, и он с трудом сдерживается, чтобы не сжать пальцы сильнее, позволяет себе лишь сделать прикосновение чуть более ощутимым. Руки Чонгука чудом не разъезжаются на простынях, когда через несколько мгновений одна из ладоней Юнги перемещается на внутреннюю сторону его бедра и едва задевает пах. Он инстинктивно подается тазом вперед, пытается продлить это прикосновение, но слышит тихий смешок. — Такой чувствительный, — улыбается ему в шею Юнги. Звучит нисколько не насмешливо, но невыносимо откровенно, заставляет щеки вспыхнуть, а дыхание в очередной раз сбиться. Чонгуку все еще немного стыдно и ужасно жарко, но он с какой-то мстительной решимостью выпрямляется на бедрах Юнги и резко опускает ладонь на его пах. Смешинка в глазах напротив мгновенно исчезает, за доли секунды сменяется какой-то глубокой, затягивающей темнотой, а Чонгуку становится нечем дышать. Член Юнги под его ладонью твердый и горячий, темные глаза смотрят внимательно, не моргают. Даже находясь внизу, старший продолжает излучать какую-то непоколебимую силу, вселяет уверенность одним только взглядом. Продолжая внимательно смотреть на Чонгука, он опускает руку поверх его ладони и несильно сжимает. Чонгук шумно вздыхает, чувствует, как от волнения подрагивают собственные пальцы, начинает потеть затылок. Но он решает принять жест Юнги за знак продолжать, а потому нерешительно приспускает его штаны и обхватывает его член ладонью. В ответ на прикосновение Юнги прикрывает глаза и медленно выдыхает собравшийся в легких воздух. Кажется, происходящее нисколько его не смущает, зато до ужаса смущает и вместе с тем распаляет Чонгука. Двигая ладонью вдоль чужого напряженного члена, он внимательно изучает то, как Юнги слегка запрокидывает голову, полностью открываясь для него, как сводит к переносице густые брови и закусывает губу. Чонгуку кажется, что это самое красивое и непередаваемо горячее зрелище в его жизни, несмотря на то, что старший продолжает вести себя привычно сдержанно. Юнги тайком наблюдает за Чонгуком из полуприкрытых ресниц. Увлекшись процессом, тот, кажется, не замечает того, как сильно стоит его собственный член, и как крепко чужие пальцы впиваются в его бедра. Такой повзрослевший, такой красивый и естественно сексуальный в своей органичной невинности, которая осталась с ним даже после всего случившегося. Чонгук полностью отдается процессу и уже почти не стесняется происходящего, концентрируется только на ощущении тела Юнги в своих руках и его сдержанных, но безумно возбуждающих вздохах. Чуть осмелев, он проводит пальцем по головке чужого члена, собирая и размазывая естественную смазку, и едва не давится воздухом, когда слышит тихий стон. Его тело реагирует мгновенно, по инерции прогибается в спине, толкается тазом в воздух, и только в этот момент Чонгук наконец осознает, как сильно оно ноет от возбуждения и требует прикосновений. — Иди сюда, — Юнги все видит и не мучает слишком долго. Он ныряет под кромку белья Чонгука ладонью и сразу плотно обхватывает его изнывающий член, в то время как другая ладонь несильно давит на его вспотевший затылок, заставляя нагнуться и прижаться теснее. Почему-то ощущений вдруг становится так много, что Чонгук забывается, разжимает ладонь и почти сразу срывается на грудные стоны, которые рождают в нем эти необходимые прикосновения. Голова начинает идти кругом, он даже не понимает, что именно Юнги шепчет ему на ухо. Все его ощущения концентрируются только вокруг собственного члена и обжигающих прикосновений к чувствительной коже. Юнги будто знает его тело от и до, будто за такой короткий промежуток времени успел изучить досконально и теперь может так запросто подвести к грани, всего лишь касаясь. Его рука движется так правильно и так непередаваемо хорошо, а губы перемещаются на вспотевшую шею, целуют и засасывают нежную кожу, вызывая стада мурашек. Он, кажется, полностью забывает о себе, сосредотачивается только на инстинктивных движениях Чонгука бедрами и его тихих стонах, которые до безумия сильно хочется и сцеловывать, и слушать одновременно. Ухватив Чонгука за подбородок свободной рукой, Юнги заставляет его посмотреть на себя и так же внимательно смотрит в ответ. Этот взгляд глаза в глаза ощущается чем-то по-особенному интимным и откровенным, расползается теплом где-то внутри, пускает по телу разряды тока, и Чонгук окончательно перестает что-либо соображать. Жар резкой волной приливает к низу его живота, рот невольно приоткрывается в попытке глотнуть недостающего воздуха, а сердце начинает стучать еще быстрее, подсказывает, что остались мгновения. Чонгук впивается в плечи Юнги пальцами и жалобно хнычет, безмолвно о чем-то умоляя. — Ты можешь кончить, — слышит Чонгук единственный различимый шепот прямо в губы, опаляющий горячим дыханием, и в следующее мгновение его накрывает волной оргазма. — Хен, — скулит он тихо, почти что отчаянно. Юнги притягивает его к себе и сразу глубоко и влажно целует. Чонгук с трудом приходит в себя. По его телу начинает расползаться знакомая послеоргазменная усталость, из-за которой клонит в сон, но он приоткрывает глаза и видит перед собой Юнги — все еще такого распаленного, часто дышащего и смотрящего с непередаваемым обожанием. Юнги, потребность которого в нем заставляет его выпрямиться и возобновить движения рукой. Юнги, который сразу же отвечает хриплым вздохом и прикрывает глаза. И вновь все внимание Чонгука полностью отдано ему. Тому, как приподнимаются его бедра навстречу руке. Тому, как он вновь закусывает губу и откидывает голову, позволяя увидеть прозрачную капельку пота, стекающую вдоль его шеи. Его тихим стонам, сдержанным, но все еще непередаваемо сексуальным, и часто вздымающейся груди, которую Чонгук принимается покрывать поцелуями. Он ни капли не удивлен, что Юнги так легко может подвести его к краю, довести до исступления всего за несколько минут. Он взрослый и опытный, наверняка знающий об этих вещах намного больше него. И пусть эта мысль колет смутной иглой ревности, но когда спустя некоторое время Чонгук видит, как приоткрываются чужие губы, чтобы выпустить несдержанный бархатистый стон, а потом ощущает капли спермы на своей ладони, он хочет думать, что все это только из-за него. Просто потому что это Юнги, а он Чонгук, и они оба одинаково сильно необходимы друг другу. Не глядя нащупав собственную футболку и вытерев обоих, Юнги откидывает ее в сторону и притягивает Чонгука ближе, заставляя улечься к себе на грудь. Он чувствует, что младший измотан и уже с трудом борется со сном, а потому не может сдержать усмешку, когда тот снова приподнимается и тянется за очередным поцелуем. — Спи, — мягко целует он Чонгука в лоб и укладывает обратно, а затем привычно забирается пальцами во влажные, чуть пушащиеся волосы. — Ты тоже спи, хен, — бормочет Чонгук в ответ, но послушно прикрывает глаза, на самом деле полностью измотанный и уже с трудом удерживающий связь с реальностью. Юнги прижимает его к себе и вздыхает, потому что не уверен, что сможет этой ночью хотя бы на мгновение сомкнуть глаза. Чувство вины уже просыпается где-то внутри, а мрачные мысли о том, какого все-таки черта он творит, словно ядовитые кляксы начинают расползаться в сознании, слишком справедливые и заслуженные, чтобы попытаться от них отмахнуться. Но уже через несколько секунд они перестают иметь какое-либо значение, потому что сбоку раздается мерное, спокойное сопение Чонгука.☬☬☬
Ухоженный Порш цвета умбры плавно тормозит у неприметной высотки в одном из неплохих, но не самых дорогих районов города. Джин гасит фары, но не глушит мотор, оставляет печку включенной, потому что промозглый осенний ветер врывается в окно, стоит его немного приоткрыть. Огонек зажигалки тускло вспыхивает в салоне машины, на мгновение отражается в лобовом окне и тут же гаснет. Джин глубоко затягивается сигаретой и поудобнее откидывается на сиденье в ожидании. Он приехал чуть раньше запланированного и еще минут десять будет ждать собирающуюся для встречи с ним Джихе. Он не звонит ей, чтобы оповестить о своем приезде, оставляет эти редкие минуты спокойствия для размышлений. Пару часов назад с ним связался врач, чтобы сообщить о состоянии Тэхена. Тот пришел в себя и полностью стабилен, правда, все еще недоступен для посещений. По словам врача, наркологическое отделение в его частной клинике повидало немало наркобаронов и героиновых магнатов с тяжелейшими зависимостями, и у Тэхена есть шанс. По большей части его проблема не в физической привязанности к веществу. Для него это способ убежать от проблем, которые он попросту отказывается решать иначе, и именно такие зависимости куда хуже поддаются лечению и чаще всего требуют психиатрической помощи. Когда Джин сообщил о случившемся Намджуну, он был немало удивлен его реакцией. Обычно сдержанный и равнодушный друг не стал даже психовать, как он обычно делает, когда сталкивается с сильными эмоциональными потрясениями. Он просто тяжелым мешком осел на диван в своем кабинете и вцепился пальцами в волосы. — Черт, — бормотал он, устало растирая лицо руками, — черт. — Не нервничай. Врачи говорят, он выкарабкается, — попытался успокоить его не менее вымотанный Джин, но Намджун лишь продолжал качать головой и тер красные глаза с такой силой, будто пытался их выдавить. — Я не могу, Джин. Я больше не могу никого терять, — звучало так отчаянно, будто в этих словах было заложено намного большее, чем произносилось. — Перестань, ты не виноват. Все будет в порядке, — только и смог, что похлопать его по плечу Джин, но в действительности и сам не особо верил в свои слова. Думая об этом, он невесело усмехается и резким щелчком откидывает бычок в щель приоткрытого окна. Намджун действительно не виноват, по крайней мере, не в том, что случилось с Тэхеном. А вот себя Джин в этом не винить не может. Не доглядел, вовремя не заметил, не спохватился раньше, хотя всегда не одобрял загулов Тэхена и его пристрастия к кокаину. Со временем он просто перестал брать во внимание тот факт, что Тэхен является очень ранимым и хрупким изнутри человеком, несмотря на всю свою внешнюю жесткость и холодность. Его зависимость никогда не носила нормальный характер, Тэхен всегда был таким же поломанным, как и все они, и лишь прятался в кокаиновых приходах от своего глухого одиночества и неуверенности. И будучи тем, кто лучше остальных знает о его внутренних слабостях, Джин просто обязан был заметить происходящее раньше и предотвратить. Им предстоит долгий и сложный разговор, одной из тем которого станут слова младшего о Джихе, потому что Джин все еще понятия не имеет, какого черта ему с ними делать, и почему они продолжают тревожить его и доставлять дискомфорт. Будто почувствовав, что о ней думают, Джихе выбегает из подъезда и сразу же находит взглядом знакомый Порш. — Джин, простите, простите, пожалуйста, — сходу тараторит она извиняющимся тоном, когда распахивает дверцу машины и взбирается на слишком высокое для нее сиденье. — Не могла найти ключи, все перерыла. Оказалось, они были в кармане другого пальто. — Пустяки, я только подъехал, — с улыбкой лукавит Джин и заводит мотор. — Поехали? Джихе широко улыбается в ответ и, кивнув, расслабленно откидывается на сиденье. За всей этой суетой и волнениями, вызванными сначала нападением Квансу, затем недельным проживанием у него Юнги и Чонгука, а потом и передозировкой Тэхена, они с Джихе почти перестали общаться, и Джин был рад, когда накануне получил от нее сообщение с предложением встретиться. Он сразу же согласился, и сейчас ни капли не жалеет о своем решении, сидя в кафе и вполуха слушая ее мелодичный щебет. — …и я этой новенькой говорю, мол, не трогай мой чай без спроса. А она знаете, что отвечает? Ну у тебя же много, ничего страшного, если я возьму один пакетик. Представляете? Мой чай! — вскидывает она брови, делая настолько возмущенное лицо, что Джин не сдерживается и начинает смеяться в голос. — Что смешного? По-моему, она ведет себя грубо. Вы находите это смешным? — недоумевает Джихе, которая теперь забавно дуется и хмурит брови. Они распили на двоих почти бутылку вина, и та окончательно развязала девушке язык, сделала ее еще более расслабленной и болтливой. — Нет, разумеется, нет. Это просто бесчеловечно с ее стороны, — театрально вскидывает руки Джин и закусывает губу, чтобы сдержать улыбку. — Ты просто очень эмоционально рассказываешь. Это мило. После этих слов Джихе сразу же замолкает и странно смотрит на него, а в следующее мгновение краснеет и отворачивается к окну. Все еще тихо посмеиваясь, Джин подзывает официанта и просит принести счет за ужин. После ресторана они еще немного гуляют по парку, кутаются в шарфы, вдыхают прохладный осенний воздух и уже чуть более спокойно болтают о различных вещах, вроде сериалов и книг, которые зачастую обсуждали и раньше. С Джихе легко и приятно, она словно дуновение весеннего ветра в душной и пыльной жизни, которой Джин живет в последние годы. Она знает обо всех темных делах, которые творятся в компании Намджуна и за пределами нее, но при этом все равно кажется такой далекой от этого, такой чистой и искренней, будто вся эта грязь просто не способна пристать к ее нежным рукам. — Я очень рад, что мы встретились. Нужно делать это почаще, — улыбается Джин, когда тормозит в освещенном дворе дома девушки. — Мне показалось, вы сегодня были каким-то грустным, — вздыхает она, хотя на ее губах играет легкая ответная улыбка. — Витали весь вечер в своих мыслях. Джин нехотя кивает и немного нервным жестом поправляет рукав рубашки. — Просто слишком много вещей происходит в последнее время, — он медлит некоторое время, прежде чем продолжить. — Не уверен, что это закончится скоро, но надеюсь, у нас будет возможность видеться чаще. Мне это очень нравится. Эти незамысловатые слова производят странный эффект. Джихе снова, как и ранее вечером, резко тушуется и покрывается румянцем, который прячет, отвернувшись к окну. Ее губа оказывается нервно закушена, а пальцы начинают беспокойно теребить рукава пальто. — Что такое? — недоумевает Джин, наблюдая странную реакцию. Он осторожно касается плеча девушки, и та под прикосновением вздрагивает, но все же оборачивается. — Мне тоже нравится, Джин, — отвечает она почему-то шепотом, который звучит очень странно в вечерней тишине пустого двора. — И вы. Вы мне тоже очень нравитесь. Джин не успевает среагировать раньше, чем Джихе подается вперед и прижимается своими губами к его. Мягкими, влажными, немного подрагивающими, выдающими волнение. Джин не уверен, что ему стоит делать. Он просто продолжает сидеть, не двигается и никак не отвечает на поцелуй, скорее, даже на легкое прикосновение, нерешительное, но, насколько это возможно, чувственное. Когда Джихе, на пробу, легонько проходится по его губам языком, он зачем-то приоткрывает рот, хотя все еще продолжает крепко сжимать руль и неподвижно сидит, словно застывший. Пару мгновений спустя он чувствует на своих щеках мягкие ладони, которые тянут на себя, и зачем-то опять поддается. Только через несколько секунд, медленных, растянутых, словно жвачка, Джин успевает осознать происходящее. Успевает подумать, что зря это делает, что ему стоит что-либо предпринять, стоит остановить Джихе и разъяснить происходящее. Поэтому он в конце концов прерывает поцелуй и мягко отстраняется. — Джихе, — выдыхает он как можно мягче, но этого все равно становится достаточно, чтобы Джихе поняла. Ее глаза, мгновение назад наполненные живым блеском, сразу же гаснут, тускнеют, наполняются осознанием. Учащенно вздымающаяся грудь вдруг останавливается, будто ее сердце замерло где-то там, разбитое и непринятое. Джину невыносимо сильно жаль, что он заставляет ее проходить через подобное. — Простите. Мне… мне не стоило. Простите, — отмирает Джихе, начинает нервничать и суетиться. Она оборачивается к запертой двери, которую безуспешно пытается открыть, только бы сбежать отсюда, только бы скрыться от этого взгляда, наполненного горечью и сожалением. — Стой, Джихе, — аккуратно хватает ее за руку Джин, пытается остановить, хотя и не уверен до конца, зачем. Как минимум он может попытаться объясниться. — Ты не совсем правильно поняла меня. Ты очень нравишься мне, ты стала мне близким другом или даже почти сестрой. Но из этого правда не может получиться что-то большее. “Хен, я знаю о вас”, — проносятся в голове слова Тэхена, которые теперь начинают обретать смысл. —“Я знаю о вас с Джихе. Я не ревную и не злюсь, если ты думаешь об этом. Я рад за вас, просто… Я… я просто завидую немного. Я тоже не хочу быть одиноким, хен”. Тэхен видел то, что Джин упорно не хотел замечать, пока не стало слишком поздно. По крайней мере сейчас он должен, обязан расставить все по местам. — Несколько лет назад я потерял свою семью. Я продолжаю жить без них, продолжаю куда-то идти и что-то делать, но мысленно я всегда с ними, — вздыхает он, все еще продолжая сжимать запястье Джихе, которая, кажется, не моргает и не дышит. — Наверное, это трусость и слабость, но я не могу их отпустить, да и не хочу. Мое сердце все еще принадлежит им и всегда будет, — он замолкает, чтобы стереть с лица девушки молчаливую слезинку. — Я хочу быть честным с тобой, Джихе. Ты нравишься мне, я думаю, ты это чувствуешь. Но даже если бы мы попробовали, я никогда не смог бы давать тебе столько, сколько ты заслуживаешь. Это было бы просто нечестно, — он укладывает ладонь на ее щеку и мягко проводит, будто этот жест способен как-то загладить его вину. — Я правда не хотел вводить тебя в заблуждение, прости, что не справился с этим. Он замолкает, и Джихе наконец-то полноценно вздыхает, но даже не пытается вытереть лицо, по которому уже во всю катятся тихие горькие слезы. — Мне очень жаль, Джин, — сдавленно кивает она. Ей действительно жаль, у нее глаза наполнены грустью и сожалением за свое разбитое сердце и разбитую жизнь этого мужчины. — Я пойду. Спасибо за вечер. Коротко улыбнувшись, Джихе выходит из машины и почти бегом скрывается за дверью подъезда. Джин ее не останавливает, наоборот, разблокирует дверцу и провожает наполненным горечью взглядом, а затем трогается и выезжает со двора. Что он мог сделать? Только быть честным. Не в этой жизни, не в этой вселенной, где-нибудь, где Джин обычный человек, исправно ходящий на свою скучную работу в офис, не уничтоженный невосполнимой потерей и живущий обычной жизнью, у них могло бы что-нибудь получиться. Они могли бы встретиться так же в офисе или, может быть, где-нибудь в парке или познакомились бы у друзей. Влюбились бы друг в друга или же вовсе прошли мимо, лишь улыбнувшись, но жили бы отдельно по-своему счастливо. Где-нибудь в другой жизни все это было бы возможным, все эти обычные вещи были бы осуществимы и абсолютно просты. Но в этой реальности у Джина в груди огромная дыра, которую не заполнить ничем, которую уже не сузить, не залатать. Он, может, и рад бы суметь, рад бы смириться, отпустить, выкопать свое сердце из холодной могилы жены и засунуть себе под ребра обратно. Но не уверен, что сможет. Есть вещи, которые не пережить, и люди, которые не способны. А потому он выжимает на трассе все двести, когда направляется в свой холодный, пустующий дом, чтобы завтра проснуться и снова что-то делать, куда-то идти, изображать, что живет. И, честно, давно уже не знает зачем.☬☬☬
Телефон на прикроватной тумбочке настырно вибрирует, проезжаясь по гладкой деревянной поверхности. Юнги очень уютно и очень комфортно, несмотря на то, что прижимающееся к нему во сне тело слишком горячее и тяжелое. Он не хочет брать трубку, еще слишком рано, хочется отвернуться и провалиться обратно в сон. Но телефон, только что замолчавший, начинает вибрировать снова, и Юнги заставляет себя открыть глаза и глянуть на экран. Скосив вмиг напрягшийся взгляд на мирно спящего Чонгука, он осторожно выпутывается из его объятий и поднимается с постели. Нехотя хватает телефон с тумбочки и тихонько выскальзывает в коридор, чтобы севшим после сна голосом ответить Намджуну, который точно не станет звонить просто так. Чонгука окончательно будит хлопок двери. Он тихий, но все же растормошенное сознание реагирует на него и просыпается ото сна. Чонгук лениво тянется, сразу ощущает, что Юнги под боком нет, но это его не сильно расстраивает — тот почти всегда поднимается первым. Он привык, для него это просто данность. Тусклые солнечные лучи проскальзывают через единственную щель в шторах и подсвечивают мелкие пылинки, плавающие в воздухе. У Чонгука в голове нет никаких мыслей, его тело слишком расслабленное, полностью отдохнувшее, и потому он просто продолжает лениво лежать, каким-то бездумным взглядом наблюдая за этими пылинками. Он даже не хочет думать о случившемся ночью, это все еще жутко смущает, но на душе так спокойно и так хорошо. Кажется, впервые настолько с тех самых пор, как его жизнь полностью изменилась, а, возможно, так спокойно и хорошо ему не было вообще никогда. Дверь вновь тихо скрипит, заставляя его перевести ленивый взгляд с пылинок на только что вошедшего в спальню Юнги, который до хруста сжимает телефон в руке и выглядит напряженным и задумчивым. Его брови хмуро сведены к переносице, а сам он мнется на пороге, будто мыслей в его голове настолько много, что там не хватает места даже для самых простых — зайти внутрь и вернуться к Чонгуку в постель. Юнги выглядит мрачным и растерянным. — Хен, чего ты? — зовет Чонгук. Юнги переводит на него взгляд, но по глазам видно, что он все еще погружен в какие-то неприятные мысли. — Что случилось? — Наверное, завтра нам придется уехать, Чонгук. Вернуться в Сеул, — наконец более-менее осознанно смотрит на младшего Юнги и замечает, как растерянность на его лице сменяется недоумением, а потом и страхом. — Почему? Что такое? — подрывается на постели Чонгук. Все еще сонный, встревоженный и растрепанный, он выглядит, словно разбуженный посреди зимы воробушек. — Нас вычислили? Эта фраза из уст Чонгука звучит так смешно и по-детски нелепо, будто он ее из какого-то старого боевика выцепил. Юнги неуместно усмехается, а затем присаживается к нему на кровать и привычно зарывается пальцами в его волосы. — Нет, конечно, нет. Не переживай об этом, — чуть наклоняется Юнги, чтобы оставить поцелуй в уголке его губ. — Просто Намджун звонил, его отец… Послезавтра похороны. Он попросил, чтобы я был там с ним. Чонгук вздыхает и чуть крепче хватается за ладонь Юнги, которая все еще сжимает телефон. Кажется, их спокойные несколько недель в старом скрипучем доме в пригороде Тэгу подошли к концу.