vanquish

Осеннее солнце, скрытое за низкими свинцовыми тучами, с трудом прогревает землю и едва ли дает свет. Порывы промозглого ветра забираются под полы пальто и плащей и качают полуголые ветки, с которых с карканьем взмывают в воздух недовольные вороны. В такую погоду кладбище, усыпанное однотипными надгробиями из серого мрамора, кажется еще более угнетающим и мрачным. Люди начинают потихоньку расходиться по направлению к своим машинам, оставленным у входа. Они проводили в последний путь своего друга, брата, начальника, и теперь приносят свои соболезнования и просят быть сильными тех, кого оставил покойный. Намджун держит мать под руку, помогая ей двигаться внутри процессии. Она выглядит безукоризненно, на ее лице нет и следа бессонных ночей, проведенных в оплакивании почившего мужа, но Намджун знает, что держится она с трудом. Это ощущается в том, как крепко она стискивает его руку и как грузно ступает каблуками по каменной дорожке. Юнги стоит чуть поодаль и отстраненным, но внимательным взглядом сканирует территорию кладбища и лица пришедших проститься. Он не знал отца Намджуна и находится здесь только ради друга, ради его спокойствия и безопасности. Чонгук остался дома у Джина, пока тот выполняет неотложные дела. Бизнес и группировка все еще превыше всего. Намджун, вежливо и сдержанно принимающий бесчисленные соболезнования и слова поддержки, на Юнги не оборачивается, но ему достаточно ощущать его присутствие за спиной, чтобы быть спокойным. Он самолично распорядился, чтобы больше никого из их людей не было на похоронах. В столь открытом месте попросту негде скрыться от чужих глаз, а привлекать внимание вооруженной охраной он посчитал неуместным. Намджун уверен, половина присутствующих здесь лишь из вежливости, другая — из необходимости. Наверняка есть и те, кто просто пришел лично удостовериться, что старший Ким отошел в мир иной, но их не так уж и просто не идентифицировать среди всех этих преувеличенно опечаленных лиц. Намджун и не пытается, он слишком привык жить в мире масок и отменно играющих свою роль людей, чтобы беспокоиться о подобном. Одного из таких как раз только зарыли в землю в дорогом гробу из красного дерева под искренние слезы едва ли пары человек. Медленно продвигаясь ко входу в потоке тихо переговаривающейся толпы, Намджун не смотрит по сторонам. Он тихо переговаривается с бледной матерью, а когда наконец поднимает взгляд и мимолетно оборачивается на стоящего в стороне Юнги, замирает как вкопанный. Пальцы сами сжимаются в кулаки, угрожая вспороть ногтями кожу ладоней, а накатившая злость заставляет кровь мгновенно закипеть. Сдержанно извинившись и передав мать в руки родственнице, Намджун сходит с дорожки и направляется к другу, с трудом удерживаясь от того, чтобы прямо на ходу достать из-за пояса пистолет. Юнги самоконтроль дается куда хуже, он все же укладывает руку на пояс, где, Намджун знает, под пальто у него скрыт заряженный Глок. С каждой секундой воздух наполняется все большим напряжением и разве что не искрит, потому что прямо на них, подняв руки в примирительном жесте, двигается Квансу. Один, без оружия в руках и людей за спиной. — Какого черта ты здесь? — злится Намджун. Он старается говорить тише, но несколько человек из процессии все равно оборачивается. Квансу останавливается в метре, ровно за секунду до того, как Юнги решает достать пистолет. — Не суетись, я пришел просто поговорить, — разводит он все еще поднятыми руками в стороны. — Видишь, я безоружен. Мои люди остались снаружи. — Убирайся, — продолжает сверлить его напряженным взглядом Намджун. Одно резкое или неверное движение, и он всадит ему пулю между глаз, если Юнги не успеет сделать этого раньше. Не остановит даже то, что они на похоронах. Заявившись сюда, Квансу перешел черту, а Намджун слишком вымотан, чтобы церемониться. — Да бросьте, — хмыкает Квансу. — В любом другом месте вы бы уже открыли огонь. Где еще я мог с вами спокойно поговорить? Вместо ответа Юнги вскидывает бровь, не убирая руки с пистолета за поясом. Его лицо привычно ровное и спокойное, но взгляд обжигает холодом, а тело напряжено так, что Намджун, стоящий рядом, ощущает это физически. — Я пытался решить все, как привык, но вы, ребята, меня удивили. Быстро набрали сил, я даже не заметил, когда успели, — медленно опускает руки Квансу, но благоразумно продолжает держать их на виду. — Пока слухи о вашей растущей мощи дошли до меня, я уже успел потерять пару хороших людей, — усмехается он и красноречиво опускает взгляд на ногу Юнги, пострадавшую во время их столкновения. Тот стискивает зубы, но молчит, не реагирует. — И я подумал, Намджун, ты же в первую очередь бизнесмен, верно? Ты мыслишь прибылью и выгодными сделками, так вот я предлагаю одну. Я отдам вам доступ к портам, а вы мне мальчишку, которого продолжаете держать при себе. Юнги, до этого и так натянутый, словно струна, напрягается еще сильнее. От него начинает исходить почти удушающая угроза, каждая клеточка его тела пропитывается осязаемым холодом и ненавистью. Он долгое время был таким после смерти Хосока, но со временем успокоился, а сейчас будто снова вернулся к прежнему себе, опасному и едва себя контролирующему. Намджун с трудом удерживается от того, чтобы одернуть его. — Я долго не мог понять, зачем он вам? Почему вы так тщательно прячете и защищаете его, жертвуете ради него людьми и ресурсами? И только недавно я догадался, — продолжает Квансу. — Вы держите его при себе, потому что знаете, что он мне нужен, да, Шуга? А я знаю, что нужно вам, — он оборачивается к Намджуну. — Доступ к морю, которого ты долгое время пытался добиться. Я отдам тебе порты взамен на жизнь мальчишки. Квансу замолкает и растягивает губы в улыбке. Он уверен в своем предложении и знает, что прав. Намджун действительно довольно долго пытался получить доступ к морю, который открыл бы возможности для международной торговли. Если он согласится, Квансу потеряет на этом большие деньги. Юнги стискивает зубы, но молчит. Ему безразличны порты, ему все безразлично, если жизнь Чонгука окажется под угрозой. Он с трудом сдерживается, чтобы не достать пистолет, одним чудом заставляет себя остаться на месте и не прикончить Квансу за одно только предложение. — Зачем тебе Чонгук? Почему он так сильно нужен тебе, что ты готов заплатить за его жизнь такую высокую цену? — смотрит Квансу прямо в глаза Намджун. Его переполняет злость и раздражение не меньшие, чем те, что кипят в Юнги, но он должен держать лицо, должен отыграть холодного и расчетливого бизнесмена, заинтересованного сделкой. — Не пойми меня неправильно, звучит заманчиво. Но как я могу быть уверен в твоих словах, если ты предлагаешь мне такой, будем честны, совсем неравноценный обмен? Квансу кивает и невесело вздыхает. — У меня осталась пара незаконченных дел с его семьей. Ничего особенного, но, ты знаешь, иногда дело чести важнее денег, — его взгляд темнеет. — Ну так что? Я не предлагаю дважды. Я вам порты, деньги и возможности, вы мне мальчишку с прогнившей родословной. Намджун молчит. Он глубоко вздыхает, потому что знает, что своим ответом положит начало концу. Но это то, к чему они шли долгое время, то, ради чего так упорно трудились, и нет лучшего момента сделать это, чем сейчас. — Готовь бумаги. Свяжемся позже и обсудим условия, — твердым, не дрогнувшим голосом соглашается он. Квансу протягивает ладонь, но Намджун на нее даже не смотрит. — И не стоит пытаться наебать меня, Квансу. Возможно, до тебя дошли не все слухи. — Не скажу, что с тобой приятно иметь дело, но я доволен, — хмыкает тот и уже собирается уйти, но останавливается. — Кстати, соболезную твоей утрате. Я имею в виду отца и, конечно же, Чимина. Когда я потерял Юко, было тоже неудобно. Верные люди сейчас на вес золота, ну ты и сам знаешь. Он кидает короткий взгляд на Юнги, а затем разворачивается и уходит в сторону парадных ворот, за которыми уже давно скрылась и толпа с похорон. — Какого черта? — набрасывается Юнги на Намджуна, стоит Квансу уйти из зоны слышимости. Его взгляд горит злостью, но непроницаемая каменная маска на лице и ледяной тон остаются неизменными. — Я не собираюсь отдавать ему Чонгука, ты знаешь, что я просто блефую. Квансу только что буквально сам все сделал за нас. Чем ты недоволен? — недоумевает Намджун. Юнги вне себя — внешне по нему этого не скажешь, но Намджун знает его слишком хорошо. Он и сам в ярости, пусть и старается сохранять лицо и голос спокойными. — Меня не устраивает этот план, и я давно дал это понять, — подходит к Намджуну вплотную Юнги, так, что между их лицами остается всего несколько сантиметров. Его голос тихий и ровный, но в нем отчетливо слышится угроза, которую он даже не пытается скрыть. — Я не собираюсь подпускать Квансу к Чонгуку, придумай новый план. — Юнги, остынь. Мы нападем, как только он подпишет бумаги. Чонгук даже испугаться не успеет, — хмурится Намджун, чувствуя начавшее зарождаться внутри раздражение. — Я сказал нет, — цедит сквозь зубы Юнги. — Добровольно переданные порты сильно облегчат нам задачу, — закипает Намджун. В его голосе начинают проскальзывать стальные нотки, а взгляд тяжелеет. — Ты ослеплен своей привязанностью. Это мешает делу и в конечном итоге погубит все. — Один твой друг гниет в земле, другой закрыт в психушке, а третий вообще неизвестно где. Ты обвиняешь меня в привязанностях, но из-за своего безразличия только и делаешь, что теряешь людей, — презрительно выплевывает ему в лицо Юнги. Он уже не пытается удерживать ледяную маску, обнажает все, что кипит внутри гремучим коктейлем. Намджуну кажется, что ему в буквальном смысле плюют в лицо, но не делает ничего, чтобы это прекратить. — Придумай другой план, Намджун. Разочарованно покачав головой, Юнги разрывает зрительный контакт и быстрым шагом уходит в сторону главных ворот. Намджун так и остается стоять на месте, провожает его вмиг потухшим взглядом и даже не пытается ничего сказать вдогонку. Не может, потому что ему попросту нечего говорить. Юнги прав. Намджун растерял всех своих людей, он и сам это знает, но от плана отказываться не собирается. Квансу должен сдохнуть и совсем скоро он своей же рукой подпишется под собственной смертью.

☬☬☬

Юнги сигналит длинной пробке перед собой, но не выдерживает, съезжает на выделенную полосу и выжимает педаль газа до упора. Астон Мартин сразу отзывается довольным рычанием и послушно уносится вперед, обгоняя еле ползущий поток машин. Раздражение и злость все еще кипят внутри Юнги, и даже две сигареты подряд не способны их заглушить. Еще в самом начале, когда Чонгук не значил ровным счетом ничего, он был чертовски против того, чтобы вырастить его как свинью на убой, а потом разменять в войне с Квансу. С тех пор между ними многое изменилось, и теперь дело не просто в скребущей изнутри совести и тихом голосе разума. Юнги ни за что не допустит, чтобы жизнь Чонгука хотя бы на мгновение оказалась в опасности. Квансу четко дал понять, что готов заполучить его любой ценой, даже если это будет стоить ему миллиардов вон с учетом утери части портов. Если Чонгук попадет к нему в руки, он точно не проживет и дня, кровожадный ублюдок сразу же разделается с ним и умоется кровью. Только мимолетно подумав об этом, Юнги закипает и бьет раскрытой ладонью по рулю. Он подобного точно не допустит. Не осталось сомнений, что Квансу мстит семье Чонгука за какое-то предательство, однако масштаб его одержимости поражает. Насколько, черт возьми, сильно они перешли ему дорогу, что он буквально всем жертвует ради мести? На ум Юнги невольно приходят лениво брошенные Квансу слова про Юко. Еще после той сделки ходили разговоры, что помимо Хосока с их людьми, пострадала и часть людей Квансу. По слухам, среди них был его приближенный Юко, и это даже подтвердилось спустя время. Только Юнги и остальным эта информация не дала ничего, кроме мутных сомнений. А сейчас эти мысли снова всплывают в сознании и не дают покоя. Юнги злится еще больше, потому что чувствует, что упускает нечто важное. Что-то, что склеит воедино все его неясные подозрения и прольет свет на случившееся почти год назад. Почему пострадали люди Квансу, если он и привел копов? Почему Хосок полез под пули, а не попытался сбежать или сдаться? — Даже с того света ты не даешь нам жить спокойно, дружище, — невесело хмыкает Юнги и тянется за очередной сигаретой. Дома у уже вернувшегося Джина его встречает сонный и растрепанный Чонгук. Он лениво трет глаза и протягивает руку, чтобы забрать пальто Юнги, но вместо этого оказывается в крепких объятиях. Ему хочется задать тысячу вопросов, хочется узнать, с чего Юнги такой всполошенный и резкий, но вместо этого он просто обвивает чужую талию руками и утыкается носом в пахнущую улицей и сигаретами шею. Холодные пальцы тут же ложатся на его затылок и притягивают ближе, к груди, в которой сердце бьется непривычно часто и неровно. — Хен, — выдыхает Чонгук и задирает голову, чтобы оставить на чужих губах поцелуй. — Ты уже вернулся? — на пороге прихожей появляется серьезный Джин, и Чонгуку приходится сдержаться. Застав недвусмысленные объятия, тот едва заметно хмурится, но взгляда не отводит, дожидается, пока Юнги устало вздохнет и обратит на него свое внимание. — Надо поговорить. Юнги нехотя выпускает Чонгука из объятий и начинает разуваться. Джину наверняка уже доложили о появлении Квансу, и он, естественно, хочет знать причины. — Чонгук, ты хотел погулять сегодня? — обращается Юнги к младшему самым мягким и ровным тоном, на который сейчас способен. — Возьми ключи от машины и иди одевайся. Я скоро спущусь к тебе. Чонгук прекрасно понимает, что его намеренно выпроваживают, чтобы поговорить без лишних ушей, Юнги всегда использует этот самый тон, когда начинает обращаться с ним, как с ребенком. Но, если быть честным, Чонгук настолько привык к подобным вещам за последние полгода, а возможность выбраться на улицу выпадает так редко, что он просто послушно разворачивается и уходит в спальню одеваться. Пытаться выяснить что-то просто бессмысленно, по крайней мере, сейчас. Джин, все это время внимательно наблюдавший за ними, провожает Чонгука тяжелым взглядом, а затем недвусмысленно переводит его на Юнги. — Хочешь мне что-то сказать? — вскидывает бровь тот, проходясь кончиком языка по нижней губе. Он все еще раздражен, хотя Чонгук одним своим присутствием сумел его немного успокоить. Джин вздыхает, но не комментирует. Он дожидается, пока они оба скроются за дверью кухни и усядутся за стол, и только тогда решает вернуть разговор к изначальной теме. — Я знаю, что Квансу заявился на похороны. Чего он хотел? — закуривает он и предлагает сигарету Юнги, которую тот благодарно принимает. — Сделку. Мы ему Чонгука, он нам порты. Неплохо, да? — стряхивает пепел в небольшую стеклянную пепельницу Юнги и всего лишь на мгновение поднимает на друга блеснувший злостью взгляд. Раздражение по новой начинает зарождаться в его груди. — Намджун ее принял. — Разве это не то, чего мы изначально хотели? — пытается понять причину недовольства друга Джин. — Выманить Квансу и устроить засаду. — Я этого никогда не хотел, — хмыкает Юнги. — Он одержим Чонгуком и может выкинуть что угодно. Это слишком опасно. — Мы не сможем найти альтернативу так быстро, Юнги. Если мы откажемся от сделки, Квансу поймет, что у нас есть другие мотивы не отдавать ему Чонгука, — Джин заминается. Единственный мотив не воспользоваться в этой ситуации младшим он несколькими минутами ранее наблюдал в коридоре, но он не озвучивает этого вслух, чтобы не раздражать Юнги еще больше. — Если Квансу это поймет, он снова начнет действовать силой, ты сам сказал, он одержим. Это единственный безопасный способ. — Я не допущу этого. Я не позволю рисковать жизнью Чонгука, — с трудом удерживается Юнги от того, чтобы сорвать бессильную злость на друге. — Вы с ним стали очень близки, а? — внезапно прямо и начистоту спрашивает Джин. Вопрос звучит мягко и с некоторой долей сожаления. Он не пытается спровоцировать Юнги или вызвать его раздражение, он просто проясняет то, что и без того очевидно. — Юнги, какие… — он вздыхает, — какие отношения вас связывают? Юнги откидывается на спинку стула и складывает руки на груди. — Разве это тебя каким-то образом касается? — чуть похолодевшим тоном отвечает он вопросом на вопрос. — Использовать его просто опасно. — Послушай, — снова вздыхает Джин. — Я не слепой и все вижу. Все, что происходит между вами. Я не могу сказать, что это правильно, в конце концов, Чонгук еще слишком юн и пережил столько всего, — он говорит медленно, тщательно подбирает каждое слово и внимательно следит за реакцией друга. — Но это то, как получилось. Тебе не стоило допускать подобного, но ничего уже не изменить и бегать смысла тоже нет. Честно сказать, я бы удивился больше, если бы вы в итоге не привязались друг к другу так сильно. — Черт, замолкни. Я и так знаю, что облажался, — раздраженно огрызается Юнги, но в его голосе уже не чувствуется злости, скорее, слышится глубокое отчаяние и вина. Он укладывает руку на лицо и устало его растирает. — Как только все это закончится, я обеспечу Чонгуку достойную тихую жизнь и оставлю в покое. Я не собираюсь, — он замолкает и отворачивается, не решаясь закончить. — Это все не имеет значения. — В том и дело, Юнги, тебе не обязательно, знаешь, оставлять его, — тихо говорит Джин. — Если мы покончим с Квансу, думаю, ты сможешь устроить свою жизнь иначе. Так, чтобы не оставлять Чонгука, — он замолкает и видит, как в глазах напротив вспыхивает растерянность и смятение. — А сделать это мы сможем, только если осуществим наш план. Уверен, Чонгук и сам согласится. — Это бессмысленно, — качает головой Юнги и тушит сигарету о дно пепельницы. Он не хочет, пока не готов слышать подобных вещей, и Джин это прекрасно видит. Видит, что друг трусит. — Мы придумаем что-нибудь еще. — Намджун не пойдет на это, — устало качает головой Джин. — С Намджуном я поговорю позже, — решительно встает со стула Юнги и убирает за пояс выложенный пистолет. — Сейчас я хочу попытаться выяснить, что родители Чонгука сделали Квансу, что он из кожи вон лезет, лишь бы отомстить. По крайней мере, от этого будет больше пользы, — он облокачивается руками о стол и наклоняется к хмурящемуся Джину почти вплотную. — Свяжись со старыми знакомыми в полиции, они точно могут что-то знать.

☬☬☬

— Итак, Тэхен, сегодня ты вновь не собираешься со мной разговаривать? Будешь притворяться немым? — поправляет очки доктор Сон и откидывается на спинку массивного кресла. Его пациент мрачен и неразговорчив, но такое для него не впервой. Он знает свое дело и знает, что у этого парня есть шанс. — Я не немой. Просто не вижу смысла отвечать на ваши вопросы, — пожимает плечами Тэхен. Его голос низкий и хриплый после долгого молчания. Доктор Сон подавляет улыбку и тихо прокашливается. Тэхена сложно разговорить, но он уже приноровился, и это срабатывает почти каждый раз. — Ладно, тогда хотя бы расскажи мне, как твое физическое самочувствие? — опускает он взгляд на полупустой блокнот. — Я могу закурить? — вскидывает бровь Тэхен. Врач со вздохом кивает и протягивает ему пачку сигарет и зажигалку из кармана халата. — Вы лучше меня знаете, что от кокаина нет физической зависимости, — Тэхен закуривает и с наслаждением выдыхает сизый дым в потолок. Ему здесь редко позволяют курить, а желание порой просто невыносимое, поэтому сейчас он почти с восторгом наблюдает за тем, как подожженный огонек на кончике сигареты постепенно пожирает табак и наполняет помещение едким дымом. — Тогда как насчет психологической зависимости? — не отступает врач и тоже закуривает. — Тебе хочется принять? Тэхен сжимает губы в тонкую полоску, отворачивается и снова молчаливо затягивается. Ему не хочется принять, никогда не хотелось. Ему лишь было нужно что-то, что помогало бы сбегать от реальности, не чувствовать того, что он чувствовал обычно. Просто в какой-то момент все зашло слишком далеко. — Ты помнишь нашу первую встречу? — меняет тему доктор Сон. Тэхен хмурится, не отвечает, но воспоминания сами по себе всплывают в его сознании. — Ты продолжал молчать, но был очень зол. А после, когда тебя отвели в палату, устроил медсестрам настоящий ад. Тэхен помнит, как впервые пришел в сознание после того, как вновь отключился в собственной ванной, заполненной ледяной водой. В тот вечер он не чувствовал ничего — ни холода, ни боли в мышцах, ни царапин от разбитого стекла. Зато, очнувшись в больнице, будто ощутил все это разом. Его тело горело и ломало, а в пересохшем рту стоял горький привкус желчи и крови. Еще не успев толком прийти в себя и осознать реальность, Тэхен первым делом задумался, в аду он оказался или чистилище. О рае мыслей не было, их просто глупо было допускать даже в полубредовом состоянии. Пролежав так несколько секунд, он постепенно начал ощущать не только свое ноющее тело, но и слишком назойливый внешний мир: едкие, разъедающие чувствительный нос запахи, резкие звуки, режущие слух и вызывающие головную боль. Разве смерть могла пахнуть антисептиками? Разве рев адских чертей мог звучать мерным пищанием приборов, контролирующих его сердце и жизненные показатели? Тэхен не умер, и ему было просто чертовски стыдно из-за этого. Такие, как он, не должны жить. Он просто обязан был сдохнуть на холодном полу в луже собственной крови и рвоты, переполненный отчаянной горечью и мыслями о собственной никчемности, жалкий, беспомощный. Но, вспомнив о том, как на самом деле сильно не хотел в тот момент умирать, как молился выжить и как счастлив был увидеть над собой перепуганное лицо Джина, он почувствовал куда больший стыд. Это была какая-то идиотская месть. Тэхен будто решил начать мстить себе или всем вокруг, будто попытался прикончить себя раньше, чем его прикончит этот мир. Раньше, чем он заберет у него последних, кто остался. Но, черт возьми, Тэхен не хотел умирать. В ту первую встречу с доктором Соном он ждал, что его начнут упрекать, начнут давить на совесть и говорить, что он всех напугал, что Джин из-за него с ума сходил. Он и так все это знал, знал и бесился из-за того, что это было чистейшей правдой. Только вместо упреков врач сказал ему, что он не виноват. Что совсем скоро он поправится и вернется к нормальной жизни, потому что с ним на самом деле все в порядке. Что для этого ему не нужны ни наркотики, ни чье-либо одобрение. Он смотрел, улыбался и говорил, что Тэхен сам по себе уже заслуживает того, чтобы просто жить, и это никак не зависит от людей вокруг. И это бесило куда больше, чем чувство вины, потому что ощущалось правдой куда более болезненной и жесткой. Со временем на сеансах они заходили все дальше, затрагивали куда более сложные и болезненные темы. После некоторых Тэхен чувствовал глухое опустошение, после некоторых испытывал лишь злость и ярость, которые вымещал на персонале больницы и собственном теле. Никогда не было легко. Самым болезненным моментом оказался разговор о родителях. Тогда доктор Сон сказал ему, что если мать и отец от него отказались, это вовсе не значит, что все собираются поступать с ним так же. Тэхен не хотел в это верить, потому что в действительности все происходило наоборот. Все всегда уходили, все всегда его покидали. Он верил в это как в непреложную истину, выдумал себе для этого весомые причины и сам же в них поверил. Доктор убеждал его в обратном, Тэхен злился. Он не хотел вестись на его глупые, бессмысленные речи, но получалось с трудом. Потому что перед глазами стояло лицо Джина, нависшего над ним в ту ночь, его испуганный взгляд и дрожащие губы, его холодные руки, крепко сжимавшие ладонь Тэхена, и бессвязные разговоры по колено в ледяной воде. Ему не было безразлично. После той встречи Тэхен устроил в палате такой погром, что по итогу его пришлось связывать и обкалывать бензодиазепином. — В тебе было много злости и гнева, Тэхен. Сейчас, кажется, это изменилось, — тушит сигарету о дно пепельницы доктор Сон и миролюбиво заглядывает в бледное, осунувшееся лицо. — Не тогда, когда мне приходится встречаться с вами по пять раз в неделю, — хмыкает Тэхен. На это врач уже не сдерживает одобрительной улыбки — Тэхен язвит, но хотя бы не злится. — Я думаю, со следующей недели к тебе можно будет пускать посетителей, — чуть шире улыбается доктор Сон, но Тэхен мрачнеет и сводит густые брови к переносице. — В этом нет необходимости, — тихо отзывается он, чувствуя, как внутри начинает зарождаться иррациональный страх. Дышать становится сложнее, а сердце принимается стучать в два раза чаще. Он откладывает сигарету в пепельницу и запускает пальцы в слегка растрепанные волосы, которые сжимает у корней. — Твои друзья, которые названивают мне по несколько раз на дню, так не считают, — разводит руками доктор Сон, а затем ободряюще хлопает Тэхена по плечу. — Тебе не нужен никто, чтобы чувствовать себя хорошо, Тэхен, — он снимает очки и наклоняется к своему пациенту чуть ближе. — Но ты, судя по всему, очень нужен им.

☬☬☬

Намджун выходит из высотного стеклянного здания и сразу жалеет, что не прихватил с собой зонт. Встреча с семейным адвокатом заняла пару часов, и за это время свинцовые тучи, затянувшие небосвод, все-таки успели разразиться сильным ливнем. Он поднимает воротник своего серого кашемирового пальто и быстрыми шагами спускается с крыльца в сторону своей БМВ, окруженной несколькими черными внедорожниками его людей. Перед смертью отец успел оставить завещание. Намджун не сомневался в этом и нисколько бы не удивился, если бы тот подготовил все необходимые документы еще несколько лет назад. Куда больше его поразило содержание. Согласно завещанию, большая часть имущества отца отходила Намджуну. За исключением дома и содержимого нескольких банковских счетов, которые получила его мать, все активы, бизнес и акции в нескольких компаниях наследовал именно он. Нелюбимый, никчемный сын. На то, чтобы полностью вступить в права наследства, Намджуну потребуется всего несколько подписей, пакет документов и пара недель на оформление всех процедур, и он уже поручил заняться этим Джихе. Цинично, но все это оказалось очень кстати. Они стоят на пороге войны с Квансу, которая, можно быть уверенным, не ограничится его смертью. После придется разбираться с оставшимися участниками его группировки, добивать несогласных, и лишние деньги и ресурсы совсем не помешают. Предварительно стряхнув с пальто и волос крупные капли осеннего ливня, Намджун забирается в заранее прогретый салон машины, выключает печку и замирает в задумчивости. Карман пальто неприятно прожигает конверт, который адвокат передал ему перед самым уходом. Он тоже является частью завещания, и Намджун почти уверен, что внутри находятся какие-либо документы или ценные бумаги, но проверить не решается. Вынув конверт из кармана и поверхностно осмотрев на предмет подписей или пометок, он закидывает его в бардачок и трогается с места. Не сейчас. Сейчас нужно разобраться с делами, которые он и так забросил на несколько выматывающе суетливых дней. Остаток вечера проходит в не меньшей суматохе. Намджун мотается со встречи на встречу, разбирается с несколькими повисшими делами и в родительский дом, в который ради матери перебрался на пару недель, возвращается уже сильно за полночь. Она уже спит, Намджун на это и рассчитывал — ему невыносимо каждый день видеть это измученное, осунувшееся лицо и не иметь возможности помочь. Бесконечный стресс и тоска неизбежно сказываются на здоровье, и он очень надеется, что со временем мать успокоится, иначе придется приводить ее в чувства насильно. А пока он просто дает ей время поскорбеть и оплакать любимого мужа. Половицы загородного дома тихонько скрипят под тяжелыми шагами, когда Намджун поднимается на второй этаж и заходит в кабинет отца. Помещение ровно такое, каким он запомнил его перед тем, как покинул родительский дом несколько лет назад. Большое, душное, заставленное массивной мебелью из темного дерева и завешенное плотными гардинами. В детстве это место казалось особенным, до одури притягательным, но пугающе запретным. Отец никогда не пускал Намджуна сюда, он лишь мельком заглядывал, пока тот не видел, и с замиранием сердца мечтал, что и у него когда-нибудь будет такой же большой, внушающий трепет кабинет. Сейчас это место вызывает лишь презрительный смешок и какую-то неясную тоску внутри. Отец, как и этот кабинет, казался бесконечно властным, могущественным и недосягаемым, а сейчас его нет, и Намджун даже не уверен, что испытывает по этому поводу. За все это время он не проронил ни слезинки и даже не чувствовал, что нуждается в этом. У него вообще не было времени подумать о своих чувствах. Возможно, он намеренно себе его не давал. Сдвинув в сторону так и не законченные отцом бумаги, Намджун садится за массивный дубовый стол и включает светильник. Поверх настольного коврика ложится запечатанный конверт, который затем без тени сомнения вскрывается канцелярским ножом. Вынув из конверта сложенный вдвое листок, Намджун беглым взглядом проходится по написанным от руки строчкам. Почерк кривой и неровный, и это наталкивает на мысль, что записка писалась отцом совсем незадолго до смерти. После повторного инсульта он больше не приходил в сознание, но, вероятно, заранее чувствовал, что скоро уйдет. Намджун разглаживает листок пальцами и принимается вчитываться в текст небольшой записки, адресованной ему. “Здравствуй, сын. Только что я подписал завещание. Адвокат Хан распорядится, чтобы все мое имущество, за исключением некоторой его части, перешло к тебе. Я оставляю все тебе не потому, что больше не имею наследников. Я лишь считаю, что ты будешь достойным продолжателем моего дела, даже если решишь продать фирму. Я не был хорошим родителем. Я не проявлял к тебе нежности и не говорил добрых слов. Такие вещи мне чужды, хотя ты всегда нуждался в них. Но все мои действия по отношению к тебе всегда были обусловлены лишь стремлением вырастить из тебя достойного, сильного и самостоятельного человека. Думаю, с этим я справился. Распоряжайся имуществом мудро и не держи на меня зла. И передай матери, чтобы сильно не плакала, а то я ее знаю. Отец”. Намджун откладывает листок на стол и медленно, грузно вздыхает. С этим вздохом будто какие-то тиски, все это время сжимавшие его грудную клетку, размыкаются и с грохотом падают на пол. Достав сигарету, он прикуривает ее зажигалкой отца, которую находит в подставке для канцелярии, и тихо усмехается себе под нос. Вероятно, этой запиской отец хотел извиниться, хотел таким нелепым, извращенным способом попросить прощения за все свои грехи в отношении сына. Намджун зла не держит и его прощает, давно простил. Только вот это нисколько не отменяет бесчисленных отцовских ошибок и насильно искалеченной судьбы самого Намджуна. Всю свою жизнь он построил только во стремлении что-то доказать отцу, добиться признания, заслужить любви и гордости. А тому, в действительности, это и не было нужно. Он лишь хотел вырастить из сына собственную копию, не понимал и не пытался понять, что ребенка своего можно любить не за что-то, а просто так. Просто потому что он твой сын, твоя плоть и кровь, видящая в тебе весь мир. Старик почувствовал, что стоит на пороге ада, в который точно отправится после, и решил отмолить перед уходом хотя бы несколько грехов. Черт ему судья, Намджун все равно благодарен за записку, которая окончательно открыла ему глаза на всю неправильность и бессмысленность его жизненных стремлений, взглядов и действий. Он это понял еще некоторое время назад, а теперь готов и принять. Вытащив из кармана брюк телефон, Намджун открывает галерею на последней фотографии, которую сделал пару недель назад. Мягкий пусанский ветер треплет иссиня черные волосы героя фото, заставляет их забавно торчать и развеваться в разные стороны. Глаза-полумесяцы хитро прищурены, а полные губы растянуты в широкой улыбке. Намджун внимательно вглядывается в аккуратное пиксельное лицо и тушит сигарету прямо о поверхность дубового стола, на котором остается уродливый черный след. Он стоит на пороге войны. Войны, исход которой на самом деле даже сейчас затянут плотным густым туманом. Как бы сильны они не были, никогда не стоит недооценивать врага. В конце концов, все запросто может обернуться самым неожиданным образом. Намджун может оказаться проигравшим. Но даже если не так, сейчас самое время откинуть лишний груз, годами мешавший дышать полной грудью, и сделать то, что нужно. То, что так нестерпимо, до воющего зверя внутри, хочется и всегда хотелось. Отложив телефон, Намджун вновь берет в руки небольшую зажигалку и подносит к краю лежащей на столе записки. Языки пламени сразу вовлекают тонкую бумагу в последний смертельный танец и начинают ласково, но жадно пожирать ее в своих объятиях. Пусть вместе с этим пеплом стлеют и на пол осядут и все глупые, бессмысленные ошибки Намджуна. Он не допустит больше ни одной. Он больше никому не позволит управлять своей жизнью.

☬☬☬

Чонгук прислоняется лбом к окну и бездумно рассматривает крупные капли, бесконечным потоком стекающие по стеклу. Дождь не прекращается уже несколько дней, воздух в городе пропитан удушающей влагой и ощущается почти густым. В салоне Астон Мартина вовсю работает печка, а сиденье приятно греет спину и заставляет уставшее после тренировки на Базе тело расслабляться и лениво растекаться по кожаной поверхности. Юнги молчит, серьезно смотрит на дорогу перед собой и только изредка щелкает дворниками. Почему-то он никогда не пользуется автоматическим режимом, возможно, его просто успокаивает включать их самому. После возвращения из Тэгу прошло уже больше недели, и все это время Юнги возит Чонгука только сам. Он снова стал чаще пропадать вне дома, но даже в эти моменты не отпускает младшего с охраной, заставляет отсиживаться в безопасной квартире Джина. Чонгук соврет, если скажет, что это не угнетает. В последнее время все угнетает. Юнги вновь стал до предела напряженным и хмурым. Не таким, каким он был в самом начале — он все еще мягок и поразительно нежен с Чонгуком, но, стоит ему хоть на минуту отвлечься и углубиться в собственные мысли, как на его лицо тут же наползает мрачная тень. Почти каждый вечер они с Джином, если и оказываются дома, закрываются на кухне и подолгу беседуют. Чонгук не лезет, но чувствует — что-то происходит. Это предчувствие нагоняет тоску и беспокойство. Ему сложно сказать, в чем именно дело, но это ощущение неприятно тянет внутри и заставляет все чаще думать о том, что так, как сейчас, не может продолжаться вечно. Как бы это ни было странно, но именно посреди всего этого хаоса, холодной войны и постоянно нависающей опасности, Чонгук чувствует себя наиболее спокойно. Будущее же, даже лишенное угрозы в лице охотящегося за ним врага, навевает страх перед неизвестностью. Что будет потом? Глупо, но Чонгуку бы хотелось, чтобы их короткий период времени в Тэгу никогда не заканчивался. Чтобы они остались там, в том старом скрипучем доме, окутанные тишиной и спокойствием, подвешенные в вакууме, за пределы которого нет доступа внешнему миру. Только, увы, это невозможно. Его семья, его маленький братик все еще мертвы, а убийца расхаживает по земле и охотится за Чонгуком, чтобы таким же кровожадным образом прикончить и его. А он, черт возьми, даже понятия не имеет, почему. — Юнги, — тихо зовет Чонгук, отрывает голову от окна и оборачивается к старшему. Тот коротко мычит в ответ, давая понять, что слушает. — Ты знаешь, почему погибли мои родители? Юнги, точно не ожидавший такого вопроса, даже в лице не меняется, но Чонгук достаточно хорошо его знает, чтобы видеть: вопрос ему не нравится и отвечать он не хочет. — Тебе действительно важно это знать? — переводит взгляд на боковое зеркало Юнги и краем глаза косится на задумчивого Чонгука. Привычно ровный голос его подводит, становится чуть более жестким и низким. — Не лучше ли просто дождаться, когда все кончится, а после забыть как страшный сон? — Я не знаю, что будет после, — закусывает губу Чонгук и отводит взгляд обратно к окну. — И это для меня не менее страшный сон, знаешь. Он не решается обернуться на Юнги, но старается придать своему лицу и голосу всю возможную твердость. Ему страшно спрашивать и еще страшнее услышать ответ. Однажды он уже получил его, и чужие слова до сих пор больно тянут где-то внутри, стоит их только вспомнить. Но сейчас ведь все иначе? Сейчас все изменилось и вокруг, и между ними. Чонгук сцепляет напряженные пальцы в замок и все же заставляет себя оглянуться на аккуратный, точеный профиль, на котором желваки играют из-за плотно стиснутой челюсти. — Что будет после, Юнги? Когда все это закончится. Что тогда? Вместо ответа тот устало вздыхает, выжимает тормоз и плавно съезжает на слегка размытую ливнем обочину пригородной трассы. Он оборачивается к Чонгуку всем телом и встречается взглядом с глазами, в которых плещется с трудом скрываемое опасение, но которые все равно смотрят так прямо и решительно. Некогда почерневшее каменное сердце в груди у Юнги начинает болезненно ныть, как и всегда при взгляде на этого бесконечно смелого парня. — Мы поговорим об этом позже, ладно? Когда придет время, — говорит он мягко и тихо, так, чтобы не спугнуть и не ранить. Не сейчас. Все действительно изменилось, снаружи и внутри него, между ними. Юнги по какой-то причине просто не может начать вновь говорить о запланированном для Чонгука будущем, тихой и спокойной, нормальной жизни, в которой его самого нет и не будет. Возможно, все дело в этих выжидающе боязливых глазах или в недавних словах Джина. Или, быть может, именно сегодня Юнги по какой-то причине трусит или разучился говорить. Но он просто не может произнести слов, которые разом потушат маленький огонек надежды, что тускло теплится в черных зрачках напротив. Не сейчас. Когда придет время. Чонгук разочарованно опускает голову, но все же кивает. — Иди сюда, — Юнги тянет рычажок под сиденьем, отъезжает назад и хлопает себя по коленям. Чонгук уже больше него, а все равно тут же ловко перелезает со своего места и усаживается на его бедра. Юнги не боится, что кто-то из проезжающих мимо редких водителей может увидеть и что-то не то подумать — плотная пелена дождя надежно укрывает их от нежелательных взглядов. Притянув к себе Чонгука за затылок, Юнги аккуратно касается его мягких влажных губ и всего на мгновение углубляет поцелуй, но тот, жадный до редких прикосновений, отзывается сразу же. Вцепляется пальцами в лацканы его пальто и прижимается ближе, старается продлить этот миг до бесконечности. Юнги не против. Он без тени сомнений поддается, позволяет Чонгуку превратить поцелуй во что-то тягучее, обжигающее учащенным горячим дыханием и слегка кружащее голову. Его ловкие ладони тут же принимаются ласкать уже родное тело, скрытое слоями теплой осенней одежды, купленной накануне, а зубы совсем аккуратно, на пробу берут в плен нижнюю губу младшего, чем вызывают тихий стон. С каждым разом Чонгук становится все смелее, заходит дальше, позволяет себе больше. Он уже почти не стесняется отзываться на откровенные прикосновения громкими вздохами и мелодичными постанываниями, ласкающими чуткий слух Юнги. Бесстыдно прогибается в спине, когда проезжается задом по чужому вмиг затвердевшему паху, и сам помогает расстегивать собственную куртку и стягивать свитер. Юнги любуется им. Внимательно изучает губами и ладонями каждый миллиметр нежной кожи и терпеливо позволяет проделывать все то же самое с собой. Осторожно сжимает напряженный член Чонгука у самого основания, уже в точности зная, как ему нравится и как хорошо, и хрипло выдыхает ему в шею, когда ощущает ответное, куда более умелое и уверенное, чем прежде, прикосновение к себе. Это не слишком правильно, но это то, как получилось. Не стоило допускать подобного, но ничего уже не изменить и бегать смысла тоже нет. Было бы и правда удивительно, если бы они в итоге не привязались друг к другу так сильно, не сплелись жизнями, столкнутые обстоятельствами, так крепко и так необходимо для каждого. Обстоятельствами, в которых возраст, пол, прошлое и будущее, кажется, полностью перестают иметь значение. Глупо, но Юнги действительно хотел бы остаться в этом моменте навечно. Он и Чонгук, окутанные тишиной и спокойствием, подвешенные в вакууме, за пределы которого нет доступа внешнему миру. — Хе-ен, — протяжно, до умопомрачения сладко стонет Чонгук, а затем утыкается лбом Юнги в шею и кончает в его кулак. Юнги слабо улыбается и притягивает его к себе для долгого, все еще поразительно нежного поцелуя. И как же чертовски ему жаль, что это никак не возможно.

☬☬☬

— Чихен-ним! Чихен-ним, прошу вас, отпустите его! Испуганный голосок словно сквозь толщу воды пробивается в сознание. Чимин слышит его, слышит слова и свое фальшивое имя, но не может понять. Сердце бьется слишком громко, заглушает сознание, а учащенное горячее дыхание раздирает легкие. Он будто песка вдохнул. Перед глазами у Чимина только разбитое лицо его отца, залитое кровью, и пара черных ненавидящих глаз, в которых читается страх. Он боится Чимина, он должен начать бояться, чтобы больше не посягать на его безопасность. Отец со стоном выдыхает, и в нос бьет крепкий запах алкоголя и дешевого табака. Чимин заносит кулак и бьет снова. Он не знает, в который раз. Черные отцовские глаза на мгновение скрываются под зажмуренными от боли веками. — Чихен-ним, пожалуйста... — начинает дрожать голосок. Окончание фразы тонет в тихих всхлипах и заглушается прижатым к лицу рукавом слишком свободной толстовки. Сердце в груди у Чимина совершает неровный болезненный удар и заставляет на мгновение задохнуться. Он замахивается, чтобы ударить еще раз, но замирает. Веки, из-под которых начинают катиться перемешанные с кровью слезы, резко распахиваются, и он видит в зрачках перед собой чужой страх, обрамленный светло-ореховой радужкой. Это не глаза его отца. — Пожалуйста, отпустите его. Словно ошпарившись, Чимин разжимает кулак, в котором до треска стискивал чужую рубашку, и отшатывается назад. Всхлипы за спиной сменяются отчаянными поскуливаниями, едва заглушаемыми плотной тканью толстовки. Мужчина перед ним, который не его отец, валится на колени, мгновенно группируется и прижимает ладони к разбитому лицу. Чимин пятится назад, в ужасе глядя на избитого человека перед собой. Это не его отец. Это отец Субина, который сейчас на дрожащих ногах подбегает к мужчине и опускается перед ним на колени. По испуганному лицу мальчика стекают крупные слезы и капают прямо на чужое тело, над которым тот боязливо склонился. — Отец, ты слышишь меня? Я вызову скорую, — всхлипывает Субин и вновь прижимает к покрытому синяками лицу дрожащие ладони. Ткань длинных рукавов толстовки мгновенно пропитывается слезами и чужой кровью. Чимин с трудом выдыхает и пятится спиной ко входу, где дверь до сих пор даже до конца не закрыта. Горечь вперемешку с желчью подкатывает к горлу и застревает где-то в глотке. Чимину хочется сплюнуть ее или хотя бы сглотнуть, но невозможно — все тело будто одеревенело, ноги сами на автомате несут к двери. Ему необходимо немедленно уходить. Наткнувшись на что-то твердое, а затем нащупав под рукой стальную ручку, Чимин, не глядя, распахивает дверь и вываливается наружу. Солнце уже успело сесть, и кровь, начинающая подсыхать на его разбитых костяшках, в полумраке кажется черной. Чимин подносит ладони к лицу и остервенело трет его в попытке привести себя в чувство. Он не ощущает ни кусачего осеннего холода, ни промозглого ветра, забирающегося под легкую куртку. Все его тело горит изнутри, словно его кровь разбавили бензином и бросили спичку. Когда он накинулся на отца Субина, это будто так и сработало. Кто-то чиркнул спичкой, и все внутри Чимина вспыхнуло, пожар взялся разом, сознание уплыло как подтаявший воск. Он шел с тренировки мимо соседнего дома. Субин, несколько дней не появлявшийся на занятиях, и раньше вызывал опасения — ни для кого в округе не было секретом, что его отец не скупился на жестокость. Чимин не смог отговорить себя от того, чтобы зайти и проверить, все ли с ребенком в порядке, а увидев синяки на его худеньком лице, не смог сдержаться. Он не знает, в какой момент вместо этого мужчины начал видеть перед собой своего отца. В тот ли, когда заметил за его спиной испуганные глаза Субина, похожего на звереныша, что попал в свет автомобильных фар на трассе. В тот ли, когда мужчина поспешил захлопнуть перед ним дверь, потому что почувствовал, что не отделается пустой отговоркой, какая срабатывала с равнодушными соседями. Или же когда, нанеся первый удар, ощутил до боли знакомый запах дешевых алкоголя и табака и заметил в глазах напротив блеснувшую ненависть ко всему живому. Чимин не знает. Он просто хотел защититься. Защитить. Больше этот человек своего сына не тронет. Только вот Чимину теперь нужно убираться. Если они вызовут полицию, вся его подноготная быстро всплывет, и маленький спектакль про одинокого и тихого учителя танцев мгновенно развалится. Он не может так рисковать. Добравшись до собственного дома и кое-как отперев дверь негнущимися пальцами, он влетает в небольшую прихожую и прижимается к двери спиной. Сознание начинает постепенно проясняться, и на место вязкой каши из мыслей и обрывочных воспоминаний детства, обступающих со всех сторон густой тьмой, приходит паника. Чимин подрывается на месте и несется в спальню, где принимается судорожно выгребать вещи с полок и как попало запихивать в объемную дорожную сумку. Непрошеные, какие-то болезненные слезы наворачиваются на глаза и застилают обзор, когда в сознание пробирается единственная более-менее адекватная мысль. Госпожа Квон. Его ученики. Как теперь быть? Чимин в который раз облажался и в который раз выбирает побег. Он даже не знает, куда бежать, не знает, есть ли в этом хоть какой-то смысл, если каждый раз он все равно уродует и корежит свои многочисленные жизни собственными руками. Слезы катятся уже безостановочно, мешаются с соплями и размазанной по бледному лицу чужой кровью. Чимин чувствует себя невыносимо грязным, порочным, испорченным. Бросив полусобранную сумку на постели, он как может утирает лицо рукавом и шагает в ванную, чтобы смыть с себя эту грязь, въевшуюся в кожу. Жаль, изнутри ее ничем не выскоблить и не оттереть. Сознание, словно этого всего недостаточно, подкидывает еще. Чимину почему-то кажется, что в воздухе едва ощутимо витает до боли, до скручивающихся органов в животе знакомый горьковатый аромат дерева. Уголки его губ ползут вверх, ему хочется рассмеяться над самим собой из-за этого удушающего безумия, навалившегося мокрым снежным комом. Только вот это совсем не безумие. Чимин распахивает дверь, ведущую в другую часть дома, и замирает на пороге. Прямо перед ним, у входа на кухню, сжав в напряженных пальцах стакан, наполненный чем-то золотистым, стоит он. Причина его безумия, но никак не оно само. Безмолвно смотрит черными глазами, заглядывает в саму душу и тоже не дышит. Будто стоял тут и выжидал, сам никак не решался ступить за порог и показаться. Звуки, запахи, воздух в легких — все перестает иметь значение. Мир сужается до единственного. До черных, бесконечно ненавистных и бескрайне любимых глаз. Чимин делает шаг, делает еще один. А после срывается на бег, мгновенно оказываясь в крепких, остервенелых, до боли удушающих объятиях, но только в этот момент, кажется, начинает дышать. Он не слышит, как падает на пол и разбивается стеклянный стакан. Он больше не чувствует боли в разбитых костяшках, не испытывает страха и паники, еще секундой ранее разъедавших внутренности. Все, что Чимин слышит, видит, осязает — это Намджун, губы которого мгновенно находят его собственные. Ему кажется, что он захлебывается. Тонет в поцелуе, в обжигающих прикосновениях к своей коже, в запахе, въедающемся в кожу, из-под которой все равно до конца так и не выветрился. Большие ладони подхватывают его под бедра, отрывают от земли, и Чимин окончательно теряется в пространстве. Не разрывая поцелуя, Намджун несет его в спальню, которую безошибочно находит. В сознании Чимина проскальзывает мысль, что он наверняка успел изучить его дом, но она тут же меркнет, когда его опускают на так и не заправленную с утра постель и скидывают на пол разбросанные вещи. Им не нужно говорить. Им не нужно дышать. Намджун, все еще продолжая терзать губы Чимина, укладывается сверху и прижимает его к поверхности кровати всем своим телом. Чимин не против задохнуться. Он вплетает пальцы в чужие волосы, сжимает их у корней и откидывает голову, когда властные губы спускаются к его шее и острым ключицам. Намджун будто не может насытиться, он будто всю свою жизнь испытывал жажду, а сейчас наконец нашел источник и не желает отрываться. Он покрывает Чимина бесконечными поцелуями и укусами, изучает жадными прикосновениями, которые оставляют на песочной коже красные следы. Чимин отдается полностью. Принимает каждую метку, выгибается навстречу, слепо ищет губами крепкую грудь Намжуна, а после послушно приподнимается, позволяя стянуть с себя одежду и отбросить в сторону вместе с поспешно снятой чужой. В полумраке комнаты, подсвеченная лишь не по-осеннему яркой луной и тусклыми светильниками с террасы, кожа Чимина будто светится изнутри. Намджун на мгновение отрывается, чтобы оглядеть его, абсолютно голого и распаленного, жадным взглядом, но тут же оказывается снова втянут в не менее жадный поцелуй. Им мало. Им обоим мало друг друга, мало поцелуев, пьянящих запахов и до грубости ощутимых прикосновений. Чимин разводит колени в стороны и приподнимает бедра, умоляет коснуться и там. Намджун на мгновение замирает, но все же соскальзывает ладонью с чужого бедра, где остался след, ниже и надавливает пальцем на тугую разгоряченную дырочку. Он и так ждал слишком долго и не собирается ждать больше ни единой секунды. Намджун растягивает осторожно, совсем неумеючи, даже боязливо. Чимин почти уверен, что он просто не знает как, а потому сам протягивает бутылочку смазки, выуженную из тумбочки, сам проталкивает длинные пальцы Намджуна глубже в себя, сам подается бедрами вперед, насаживаясь на них. По вискам и шее Намджуна стекают капли пота, конденсат трепета и желания. Чимин их медленно слизывает, не обращая внимания на то, как щиплют из-за соли ранки на покусанных губах. Ему нужно, критически нужно ощутить Намджуна всеми доступными способами, забыть и забыться в этой необходимости. Намджун входит осторожно и плавно, замирает, не войдя полностью. Он медлит, боится причинить боль по незнанию, но с первым толчком с губ Чимина слетает такой протяжный и сладкий стон, что уже через несколько секунд он отключает сознание и срывается. Переходит на частые и размашистые движения, касается жадно, целует болезненно. Чимин не ропщет, он, искренне решая отдать всего себя, раздвигает ноги шире, обхватывает ими Намджуна за бедра и принимает все до конца. Все мысли отступают, растворяются в вязком, наполненном частым дыханием и обжигающей страстью воздухе. Нет ни возможности, ни желания думать о том, что случилось часом ранее. О том, почему Намджун здесь и берет его с таким несдержанным желанием. Это все просто перестает иметь значение. Чимину немного больно, но его все равно потряхивает от удовольствия из-за этих грубых толчков и не менее грубых ласк. Намджун не умеет по-другому, но Чимин и не просит. Он любит так. Любит захлебываться в сорванных стонах, любит чувствовать вкус своей и чужой крови во рту, любит толкаться навстречу, выманивая из груди напротив хриплый рык и низкие стоны. Любит сжимать взмокшие волосы у корней, а после соскальзывать ладонями ниже, впиваться ногтями в напряженную спину и выгибаться в оргазме, из-за которого темнеет в глазах. Он любит так. Любит грубость, страсть и несдержанность. Любит, чтобы на губах была горечь, слаще которой только порох. Он любит Намджуна. И когда засыпает на его груди под утро, совсем не боится, что за ним кто-то придет. За ним уже пришел его самый большой страх, и он не собирается его отпускать.

☬☬☬

Холодный воздух, ворвавшийся в комнату, заставляет едва проснувшегося Чимина вздрогнуть и поплотнее укутаться в одеяло. Еще не успев открыть глаза, он сдвигается вбок в надежде ощутить рядом тепло чужого тела, которое точно согреет лучше любого одеяла, но не находит. Разлепив веки, Чимин оглядывает ярко освещенную комнату, по которой разбросаны так и не собранные вещи, и тяжело вздыхает. В комнате никого, и лишь сквозняк из настежь раскрытого окна колышет тонкий тюль и гоняет по полу документы, оброненные в спешке. Чимин сползает с кровати, накидывает на плечи одеяло и подходит к окну, чтобы плотно его закрыть и задернуть занавеской. Ощутимый сквозняк прекращается, но холодный воздух все равно лижет щиколотки, поднимается по оголенным ногам и пускает по ним мурашки. Намджун ушел. Можно было бы подумать, что его присутствие и вовсе оказалось сном, но наливающиеся фиолетовым следы на теле, которые Чимин бездумно разглядывает в зеркало, не дают усомниться. Он не знает, зачем тот приходил, но не удивляется уходу. Так всегда происходило, и глупо было ожидать чего-то иного. Чимин не то чтобы ожидал. В прошлую ночь, из раза в раз до последней капли отдаваясь в эти сильные руки, он вообще запрещал себе думать. Но ночь прошла, и наступило утро. Холодное и пустое. Дверь в комнату неплотно прикрыта, и Чимин, все еще закутанный в одеяло, лениво толкает ее, чтобы сходить в душ, а после вернуться мыслями к тому, как ему теперь быть. Вода смывает следы бесстыдной ночи, но даже ей не смыть запах, которым Чимин пропитался еще, кажется, в первую встречу с Намджуном. Он остервенело трет кожу мочалкой, но запах будто только сильнее окутывает, забивается в ноздри, оседает где-то между ребрами. Он, наверное, до крови бы себя растер, если бы не дверца душевой, что вдруг приоткрывается позади него. Чимин вздрагивает и едва не поскальзывается, но его вовремя ловят и разворачивают к себе лицом. Намджун стоит рядом с ним под душем без верха, но в брюках, которые не удосужился снять, и укладывает ему на щеку ладонь, отчетливо пахнущую сигаретным дымом. — Я долго там стоял, но все же не удержался, — говорит он так просто, будто это должно все объяснить. У Чимина мурашки по коже бегут из-за его низкого хрипловатого голоса, а ладонь вдруг обжигает прикосновением. — Где ты был? — Чимин так и стоит, не двигаясь, но ощущая, как теплые капли воды стекают по его лицу и телу. Ему ничего не понятно, но один факт того, что Намджун не ушел, заставляет внутри что-то неясно заныть. Ему почему-то становится страшно. — Разговаривал по телефону снаружи, — поясняет Намджун и придвигается вплотную. Он прижимается губами к Чиминову виску и дорожкой поцелуев опускается чуть ниже, к челюсти и шее. Чимин против своей воли укладывает ладони на чужие плечи и крепко вцепляется в них пальцами. Ему хочется поддаться, хочется вновь утонуть в этой пьянящей близости. Особенно когда Намджун, прижав к стене, принимается вновь изучать ладонями его обнаженное тело и потирается о бедра грубой тканью вымокших брюк. Его пальцы уже чуть смелее скользят между ягодиц, нащупывая все еще растянутую после ночи дырочку, а зубы на пробу впиваются в кожу прямо поверх оставленного вчера синяка на ключице. Чимин по инерции выгибается в спине, позволяет пальцам проникнуть в себя глубже и из последних сил тихо выговаривает сквозь стон: — Зачем ты здесь? Зачем приехал? Намджун на мгновение замирает, а потом чуть отстраняется и вдруг посерьезневшим взглядом смотрит ему прямо в глаза. Его пальцы все еще внутри, а вставший член, затянутый брюками, упирается Чимину в живот. Тихо вздохнув, Намджун концентрирует все свое внимание на словах, которые тщательно подбирает. — Я хочу, чтобы ты вернулся, — в конце концов шепчет он. Чимин расширяет глаза, уверенный, что чего-то не понимает. Это вовсе не то, что он ожидал услышать. — Мы стоим на пороге войны с Квансу. Это случится со дня на день, и ты нам нужен. Чимин утирает ладонью лицо от воды и откидывает мокрые волосы назад. Сердце вдруг начинает учащенно стучать, но он все равно приближается к Намджуну вплотную и приподнимает голову так, чтобы между их лицами осталось всего несколько сантиметров. — Я нужен группировке, Намджун? Или нужен тебе? Потому что я больше не хочу связывать свою жизнь с преступностью. Теперь нет, — выдыхает он прямо в чужие губы и замолкает, смотрит выжидающе. Чимин все уже для себя решил. Возможно, он не способен быть нормальным сейчас, но он будет учиться, он хочет жить иначе. И даже если Намджун имеет в виду совсем иное, есть вещи, которые должны ставиться превыше других. Он не откажется и не отступит от своего решения, даже если это будет означать конец для них обоих. — Ты нужен мне, — быстро говорит Намджун, не давая Чимину времени усомниться. Так просто и уверенно, будто и не было всех этих лет беготни и самообмана. Будто не он из-за собственных идиотских установок и трусости кромсал и свое, и Чиминово сердце. Слова выходят естественно, так, как они должны были быть сказаны очень давно. — Вернись, и когда все кончится, мы поговорим и решим, как быть дальше. Я без тебя не уеду. И с груди у Чимина будто падает камень. Их там еще очень много, почти бесчисленно. Искореженное прошлое и неясное будущее стотонными плитами нависают над ним и давят к земле. Но, может быть, если рядом будет Намджун, если будет целовать так непривычно нежно, будет прижимать к себе трепетно и брать, вот так любяще глядя в глаза, он с этим справится. В конце концов, Намджун, толкаясь в Чимина и сцеловывая с его губ протяжные стоны, клянется себе, что больше никуда не уйдет.

☬☬☬

Чонгук с довольным лицом захлопывает книгу на последней странице и осторожно выбирается из-под бока спящего на диване Юнги. Он любит читать. Любит это похмелье, которое остается после прочтения хорошей книги. Такое случается и после фильмов, но не так явно. Какими бы виртуозными навыками не обладал автор, вся история творится именно в воображении читателя. Забавно, ведь, по сути, читая, мы просто галлюцинируем, на протяжении часов скользя взглядом по кускам мертвого дерева, что испещрены придуманными символами. Но какой же мощью и влиянием на наше сознание это обладает. Чонгук довольно ухмыляется, запихивает книгу в стопку других и скользит по корешкам придирчивым взглядом. Ему не хочется пока начинать что-то новое, он собирается пойти разбудить Юнги и попросить его приготовить рамдон на ужин, но решает выбрать книгу на будущее. Правда, выбирать особо не из чего. Чонгук перечитал все книги, которые Юнги привез для него из домика на озере, и которые он из раза в раз продолжал таскать с собой. Осталась только одна. Он не очень любит Ремарка и об этом романе прежде не слышал. Переплет выглядит потрепанным и замусоленным, будто кто-то до дыр ее зачитывал и повсюду таскал с собой. Любопытство берет верх над предвзятостью, и Чонгук все же лениво перелистывает измятую книгу. Страницы раскрываются посередине и распадаются в стороны, являя взгляду вложенный между ними пожелтевший конверт. В его углу выведено неаккуратное, будто в спешке написанное “от Хосока”, и Чонгук замирает, смотрит на этот конверт во все глаза и борется с собой. Тихо прошмыгивая на кухню, чтобы стащить у Джина сигарету, а потом в чем есть выбираясь на продуваемый всеми ветрами лестничный балкон, Чонгук знает, что поступает неправильно. Его учили не читать чужие письма, но пальцы почему-то все равно вскрывают конверт и вынимают сложенную вдвое записку. Она явно предназначена для Юнги, Чонгук просто чувствует это. Он знает, что пожалеет, но именно по этой причине расправляет записку и принимается вчитываться в мелкие буквы. “Я только уехал из нашего дома, но уже скучаю. Сижу в машине, пью говенный виски и думаю о том, как много чудесных моментов случилось в моей жизни благодаря тебе. Даже когда ты был рядом просто как друг, нам было хорошо вместе. Помнишь времена, когда это еще поддавалось контролю? Помнишь наши счастливые деньки на озере? Если честно, я лучше помню ночи. Твои прикосновения и твой шепот на ухо… Мне так жаль, что ты никогда не мог любить меня так же сильно, но я правда благодарен. Ты не вини себя только, ладно? Мы оба наговорили друг другу гадостей. Я знаю, что ты устал. Тебе приходится справляться со всем этим дерьмом внутри меня, и иногда это намного сложнее. Я не в обиде ни на одно твое слово. Ты все сказал правильно, но только вот я не могу. Я устал. Таблетки перестали помогать. Я забываю пить их вовремя, но я и не хочу быть к ним привязан. Я не хочу в больницу, после которой от меня уже ничего не останется. Не могу, Юнги. Не знаю, как решить это. Все кажется безвыходным. Я поеду на дело вместо тебя, хочу, чтобы ты сегодня отдохнул. Я попросил Намджуна, чтобы он тебя не предупреждал, а то ты бы меня не отпустил. Наверное, однажды все наладится, но я так устал ждать. Просто бы коснуться сейчас твоих губ и услышать еще разок, что я хорошо справляюсь. Сколько тысяч раз ты мне это говорил? Я никогда тебя не слушал, если честно. Хотел написать тебе сообщение, но не решился. Даже не знаю, хочу ли я, чтобы ты увидел эту записку. Наверное, да. Я бы никогда не решился сказать тебе все это в лицо. Мне уже пора выдвигаться. Еще раз: прости меня за меня. Я никогда не хотел причинять тебе боль или доставлять неудобства. Оно всегда как-то само. С любовью, твой Хоби”. Простояв в задумчивости с минуту, Чонгук складывает записку, щелчком отшвыривает бычок, а затем уходит с балкона. Осенний ветер рывком поднимает в воздух собравшийся на бетонных перилах пепел сигареты и уносит вдаль.