☬☬☬
Чонгук чувствует себя странно. Они едут уже больше часа и все это время молчат. Юнги даже не смотрит в его сторону, следит отстраненным взглядом за дорогой, на автомате переключает передачи и выглядит глубоко задумавшимся. Дорога едва узнаваема — оба раза, что Чонгук ехал по ней, он был не в себе, но ему быстро становится понятно, куда они направляются. Городские пейзажи за окном начинают сменяться сельскими, и спустя еще какое-то время Астон Мартин тормозит у небольшого одноэтажного домика, в нескольких десятках метров от которого наверняка переливается под послеполуденным солнцем озеро. Осенью домик выглядит иначе — в окружении деревьев с пожелтевшей листвой и высокой сухой травы он кажется спокойнее и уютнее. Все так же молча Чонгук забирает с заднего сиденья свой рюкзак, проходит на крыльцо и ждет, пока Юнги запрет машину и откроет входную дверь. Обстановка в доме ровно такая же, какой Чонгук ее запомнил. Все находится на своих местах, за исключением нескольких вазочек и статуэток, которые, вероятно, разбили во время проникновения. В доме прибрано, но толстый слой пыли и немного затхлый воздух все же выдают, что сюда давно никто не заезжал. Почему-то это место кажется Чонгуку самым родным из всех, где им приходилось жить за последние полгода. Именно здесь Юнги впервые стал для него кем-то другим, даже если тогда он сам этого еще не осознавал. Почти не задерживаясь в коридоре и гостиной, Чонгук направляется в небольшую спальню, некогда бывшую ему темницей, но ставшую убежищем. Так и не разобранный рюкзак занимает свое место у шкафа, разве что Беретту Чонгук достает со дна и прячет между стопками белья на полке — так надежнее. Он валится на кровать и ненадолго прикрывает глаза, не пытается уснуть, но дает себе некоторое время на отдых. Юнги в комнату так и не заходит, и Чонгук догадывается, что тот решил остаться на диване. Почему-то эта мысль горчит на языке, но с другой стороны он не представляет, как бы они спали вместе, если даже слова друг другу вымолвить не могут. Так много вещей нужно сказать, а сил на это ни на грамм. — Я сделал тебе чай, — впервые подает голос Юнги только спустя час, когда Чонгук, придя в себя, все же выползает на кухню и застает его сидящим за столом с чашкой в руках. — Он успокаивает и помогает заснуть. — Еще только семь вечера, — бесцветно отзывается Чонгук, усаживаясь напротив и притягивая к себе чуть остывший чай. Его голос хриплый и тихий после долгого молчания. — Я знаю, — Юнги переводит взгляд на что угодно, лишь бы только не смотреть Чонгуку в глаза. — Подумал, что тебе захочется отдохнуть. Чонгук в ответ хмыкает, но все же молча отпивает горьковатый травяной напиток, позволяя тишине обосноваться между ними и мягко улечься на каждую поверхность небольшой светлой кухни. В этой тишине хочется утонуть, оттянуть необходимость выяснять отношения до бесконечного никогда. Чонгуку бы просто сидеть вот так, знать, что Юнги рядом, все еще в его жизни, и молчать. На большее он сейчас просто не способен. — Мне нужно уехать ненадолго, — разгоняет почти поглотившую их тишину Юнги спустя десяток минут. Пара встревоженных глаз тут же впивается в него, но он вновь отворачивается. — Не жди меня, ложись пораньше. Он встает и выходит, оставляя недопитый чай и растерянного Чонгука, которому совсем не хочется сейчас быть одному. Юнги тоже не хочется оставлять его в одиночестве, но рядом быть сейчас просто невыносимо.☬☬☬
Астон Мартин визжит шинами и едва успевает затормозить перед пешеходным переходом. На дорогу выходит старушка, которая с трудом продвигается на противоположную сторону, а Юнги следит за ней растерянным взглядом и пытается выровнять участившееся дыхание. Он так глубоко погрузился в себя, что чуть не проскочил на красный. Скорость помогает едва ли, она бодрит тело и немного освежает мысли, но не избавляет от тех, которые грызут черепную коробку изнутри. Юнги никуда не спешит, его нигде не ждут, он просто не может находиться с Чонгуком рядом. Хотел бы остаться, но боль за младшего так и грозит вырваться наружу словами, которые он не готов произносить. Он не силен в таких вещах. Навернув пару кругов по кипящему жизнью городу, Юнги тормозит у высотки Тэхена и паркуется прямо возле подъезда. Помятый, будто только что проснулся, Тэхен открывает дверь спустя несколько долгих минут, но, не говоря ни слова, пропускает внутрь. Раздевшись, Юнги проходит внутрь квартиры и мимолетом осматривается по сторонам, даже в гостиную заглядывает на предмет срыва Тэхена. Тот, гремящий на кухне стаканами и бутылкой одиннадцатилетнего МакАллана, это замечает и мрачно хмыкает. — У меня без рецидивов, если ты об этом беспокоишься. — Я рад, — усаживается за стол Юнги. Он действительно рад и действительно беспокоится о младшем, но не уверен, что сказал бы ему что-нибудь, даже если бы увидел на столе перед собой пару дорожек кокаина. Он никогда не был тем, кто хорош во взаимоотношениях с людьми, никогда не знал, что сказать и как позаботиться о близких. Он даже не может позаботиться о Чонгуке, когда тот буквально ползет по швам и разваливается на куски. — Зачем приехал? Почему не со своим? — отпивает несколько больших глотков из своего стакана Тэхен. Он шипит и морщится от крепости виски, но через секунду опрокидывает в себя оставшееся и наливает еще. — Ты знаешь его имя, — хмурится Юнги, обдавая холодом в голосе. — Так и будешь до конца жизни обвинять его во всем? — Я знаю, что он не виноват. Я его и не виню, — зло огрызается Тэхен. Они замолкают на некоторое время, погружаются в густую и давящую тишину, которую в конце концов нарушает тяжелый вздох младшего. — Просто, блять, я просто не знаю, как это осознать, — резко сдувается он и переходит на шепот. — Он только что был здесь, хен, сидел за этим столом, боролся с нами бок о бок, прикрывал наши спины. Я просто не могу поверить, что его больше нет. Тэхен зло жмурится и хлопает стаканом по столу, вызывая в Юнги желание прикрыть глаза и отвернуться. Он надеялся, что они смогут просто напиться до беспамятства и забыться, но не учел, что плохо здесь не только одному ему. Тэхен был сильно привязан к Джину, он потерял уже второго друга за год. Все они. — Ты знаешь Джина, ты сам его не раз чуть ли не из петли вынимал. Ему не было здесь покоя, и я думаю, он знал, что делает, — одним махом опустошает свой стакан Юнги и наполняет вновь. — Как и Хосок, — тихо добавляет Тэхен и с удивлением замечает, что Юнги не сопротивляется, лишь задумчиво кивает. Он полгода обвинял себя в смерти Хосока, жил ненавистью и местью, но теперь так просто соглашается с тем, что иногда бывают причины, от нас не зависящие. — Можно винить Намджуна, что устроил это все, меня, что не знал и не успел. Но Чонгук и сам под ту пулю бы подставился, если бы мог. Тэхен хмыкает, но не отвечает. Он знает, что это так, что Чонгук ради него же человека убил впервые. Видел, как ему кости гнуло у тела старшего, каким безжизненным он был на похоронах. И Тэхен лучше других знает, что Джин так и не пережил смерть близких, их призраки всюду следовали за ним, вытягивали из него все соки. Даже месть не помогла ему унять боль от потери, она вообще никому, кажется, не помогает. Чонгук не виноват, а Джин действительно не был здесь счастлив. Но от этого принять потерю нисколько не легче. — Так зачем ты приехал? Чонгук с Чимином? — встает Тэхен, чтобы достать из холодильника льда. Его руки немного дрожат, и несколько кубиков падает на пол. — Нет, он в нашем с Хосоком доме. Я отвез его, но не могу там сам оставаться, — подбирает упавший лед Юнги. Ему не хочется обсуждать это, потому что мысли о Чонгуке грузом на грудь ложатся и мешают спокойно дышать. Он знает, что поступает неправильно, но себя пересилить не может, сколько бы ни пытался. — Что будешь делать с ним? — щурится Тэхен, наполняя стаканы уже черт знает в какой раз. — Обеспечишь квартирой, машиной, заплатишь за учебу и забудешь, как звали? Или себе оставишь? — Не говори о нем так, будто он игрушка, — раздраженно стискивает в пальцах хрупкое стекло Юнги. — А ты разве иначе себя ведешь? — наигранно удивляется Тэхен и откидывается на спинку стула. — Забрал, оставил одного, уехал напиваться. Ты привязал его к себе, хен, так бери ответственность. — Я думал, он тебе безразличен, — хмыкает Юнги. — Мне не безразличен ты, Юнги-хен. Ты же первый взвоешь, если отпустишь его, — пожимает плечами Тэхен. Он остается невозмутимым и непроницаемым, как и всегда, но Юнги чувствует беспокойство и тревогу в его голосе. Тэхен потерял многих и не готов терять еще и его. — Я не знаю, Тэхен-а, — сдается Юнги. Он вздыхает и устало трет ладонью лицо. — Я не знаю, что делать. Не хочу, чтобы он оставался здесь, чтобы продолжал жить такой жизнью, ты сам видишь, к чему она приводит. Но и не представляю, как оторвать его от себя. Херово будет в любом случае — из-за постоянного страха за его безопасность или же из-за того, что его не будет рядом. Тэхен молчит, а Юнги, озвучив то, о чем никак не хотел даже думать, встает и выходит в ванную. Включает кран, чтобы создать бессмысленный шум, а сам плещет холодной водой на уставшее, бледное лицо. Он не хочет ни говорить, ни даже думать об этом, потому что ничего, кроме единственного вывода, не приходит на ум: больно будет в любом случае. Не стоило привязывать Чонгука к себе, не стоило привязываться самому, но уже поздно. С этим придется разобраться, причем в самое ближайшее время, а пока Юнги просто позволяет себе еще немного побыть в этом неопределенном, подвешенном состоянии. Хотя бы еще немного, прежде чем кусок его души придется вырвать вместе с мясом. Когда он возвращается, Тэхен сидит, прижав стакан к губам, и задумчиво смотрит в стену. — Я не хочу лишаться тебя, хен. Нас осталось всего четверо, и я не знаю, как переживу, если лишусь еще одного друга. Брата, — тихо говорит он, а потом медленно поднимает на Юнги взгляд. — Но, по-моему, с тебя уже достаточно боли.☬☬☬
Юнги проводит у Тэхена еще несколько часов. Они толком больше не разговаривают, лишь методично напиваются и курят одну за одной. Единственную фразу, которую Тэхен ему бросает перед уходом, Юнги снова и снова прокручивает в голове, пока едет в сторону дома. Благо, на улице уже глубокая ночь, и он не опасается находиться за рулем в нетрезвом состоянии. Страшно не столько за свою жизнь, сколько за те, что могут оборваться по его вине. Переключившись на пятую передачу, Юнги растерянно забирается пальцами в волосы и мрачно усмехается. Когда-то, казалось ему, он ни во что не ставил человеческую жизнь. Не то чтобы он убивал хладнокровно и безэмоционально, просто научился абстрагироваться, отключаться от реальности, когда дело касалось работы. Его рука никогда не дрожала, выпуская пулю в чье-то сердце, потому что Юнги научился относиться к людям как к бездушным телам. Без мыслей, эмоций, прошлого и оборванного будущего. Все они знали, на что шли, и каждый в этой сфере, возможно, немного заслуживает смерти, но не ему судить. Собственная жизнь для Юнги вообще не представляла ценности. Он не стремился умереть и четко следовал инстинктам самосохранения, но никогда крепко не держался за жизнь. Если бы он оказался в ситуации, из которой точно не смог бы выбраться, вряд ли бы в его душе появилось хоть что-то, похожее на сожаление. Боролся бы за жизнь, возможно, просто потому что так надо, но не почувствовал бы ничего, если бы столкнулся со смертью лицом к лицу. Но в какой-то момент это изменилось. Юнги даже сам не уловил, когда именно это произошло, возможно, и не было какой-то отправной точки или события. Просто постепенно в его жизнь входил Чонгук, пробирался под кожу и просачивался в каждую клеточку, заменял собой бездонную, казалось, пустоту и закостенелое безразличие. Это не было чем-нибудь сродни вспышке, когда при первой же встрече тебя к человеку инстинктивно тянет, поглощает с головой, привязывает к нему стальными цепями. Они не в книгах для подростков, а Юнги далеко не тот человек, который привык впускать кого-то в свое сердце или вообще думать о таких вещах, как чувства. Но Чонгук к нему в душу и не рвался, не стремился проложить себе дорогу и обосноваться. Он просто находился рядом, постепенно переплетался с Юнги жизнями, срастался с ним и становился одним целым, несмотря на всю запретность и неправильность происходящего. Несмотря даже на сопротивление обоих. Сам того не осознавая, Чонгук научил Юнги тому, что человеческая жизнь в действительности имеет высокую цену. Убедил, что самая ценная из них — его собственная, потому что вот теперь уже, после всех этих месяцев спиной к спине против почти целого мира, все его существо нашло свое место и стремится к единственной цели. Защищать Чонгука. Даже если защищать приходится от самого себя. Юнги бросает машину у въезда к дому, с трудом выбирается из салона и только на земле осознает, насколько он на самом деле пьян. Ключ никак не попадает в скважину, царапает деревянную поверхность двери, а когда замок все же открывается, Юнги почти вваливается внутрь. В доме темно, и лишь свет от ночника в гостиной едва просачивается в коридор, давая Юнги немного света, чтобы разуться и скинуть пальто. Пройдя внутрь помещения, он приваливается к дверному косяку и на несколько минут замирает, чтобы полюбоваться картиной, по которой, оказывается, так успел соскучиться. Чонгук спит на диване, зажав ладони между коленями и уткнувшись носом в подушку. Юнги расстелил диван перед уходом, чтобы вернуться домой и сразу завалиться спать, и он буквально напоминает себе не переставать дышать, когда видит свою домашнюю футболку скомканной прямо у Чонгукова лица. Наверняка заснул случайно. Юнги физически тянет к нему, хочется коснуться темных шелковых волос, притянуть к себе теплое тело и никогда не разжимать объятий. И будь Юнги трезв, он бы воспротивился себе, лег бы в спальне или ушел спать в машину. Но алкоголь, как назло, вытягивает из него все то, что он так отчаянно пытается закопать поглубже, не позволяет сопротивляться самому себе, развязывает руки и выпускает душу из стальных тисков внутренних терзаний. Не сняв с себя даже свитера, Юнги подходит к дивану, ложится рядом с Чонгуком и обоих накрывает одеялом. Младший что-то бормочет и тихо сопит, но стоит чужим пальцам пробраться в его волосы и начать осторожно поглаживать, как он тут же затихает. Юнги выдыхает с облегчением — сейчас он точно не смог бы сказать ничего толкового. Но если Чонгуку он нужен так же сильно, как и Чонгук ему, то хотя бы этой ночью они оба поспят спокойно.☬☬☬
Чонгук просыпается рядом с непривычно крепко спящим Юнги и черт знает сколько времени просто лежит, пустым взглядом рассматривая потолок. Не удивительно, что тот все еще не проснулся — он не спал почти несколько суток, и Чонгук действительно не собирается его будить. Он просто считает его тихие вздохи и пытается прислушаться к своим ощущениям. Во сне они почти не касались друг друга, потому что Чонгук проснулся в той же позе, в которой, вероятно, задремал, но даже ощущение тепла чужого тела, лежащего на небольшом расстоянии, сводит с ума. Он не испытывал подобного прежде, и, возможно, все люди, находясь так близко к кому-то особенному, чувствуют то же самое, но правильность происходящего буквально кружит Чонгуку голову. Он просто не может представить, что лишится однажды этого чувства. Что не будет больше такого ощущения нужды в ком-то и нужности кому-то. Что он будет просто сам по себе, одинок, даже если не один. Это глупо и просто смешно, так не должно быть. То, что происходило между ними последние месяцы — это больше, чем просто привязанность, больше, чем нужда в удовлетворении базовых потребностей и обычное взаимопонимание. Юнги для Чонгука семья, и он должен, просто обязан быть рядом. Однако Чонгук откидывает одеяло и осторожно сползает с дивана, шлепая босыми ногами по паркету на пути в ванную. Потому что несмотря на это, есть еще множество факторов, все усложняющих. Потому что Юнги привез его сюда, а сам оставил одного и сбежал. Потому что несколько месяцев молчал о том, что в действительности знает куда больше, чем делает вид. Потому что пробирался под кожу и отдирал от костей свою, позволял обосноваться, но только лишь затем, чтобы в итоге уйти. Наскоро умывшись и натянув на себя найденную в шкафу теплую одежду, наверняка принадлежавшую Хосоку, Чонгук достает припрятанную пачку сигарет и тихонько выскальзывает из дома. Поздняя осень сразу же встречает его резким порывом ветра и шелестом не до конца опавших с деревьев листьев. Он делает глубокий вдох, готовится услышать тонкий аромат разнотравья, присущий этой местности, но в нос забивается лишь холодный воздух, доносящий запах подгнивающей листвы и хвои. Добираться до озера в такое время немного странно, местность сама на себя не похожа, и Чонгук даже путается немного в пролеске, прежде чем наконец выходит на до боли знакомый берег. Озерная гладь все еще такая же чистая и сказочно бликующая, даже несмотря на то, что солнце скрыто за низкими свинцовыми тучами, а жухлая трава почти сливается по цвету с серым небом. Он все еще любит это место. Наверное, стоило бы взять что-нибудь подстелить, но Чонгук прямо так плюхается на холодную землю, кое-как подоткнув под зад подол пуховика. Хочется подумать обо всем, но вместе с тем нет никаких сил вновь путаться в ворохе собственных мыслей. А потому он просто закуривает крепкую сигарету, прячет начинающие замерзать руки в карманы и концентрирует все свое внимание на глади воды. И кажется, будто она разрастается, растягивается в ширину, подползает ближе, почти лижет его измазанные в грязи ботинки и пытается утянуть на дно.С чем сравнить этот рой безмолвных истерик, это тихое горе, всю эту боль? Ну, представь огромное море, и я - берег, и шумными волнами бьется в меня прибой: мне хочется быть с тобой. мне хочется быть с тобой. мне хочется быть с тобой.
— Тебе не стоит сидеть на холодной земле, — раздается чуть хриплое за спиной. Чонгук вздрагивает больше из-за неожиданности, чем из-за страха быть пойманным, но все равно судорожно тушит сигарету о влажную траву и прячет пахнущие табаком руки подмышками. — Я не девчонка, — бурчит он себе под нос, не отрывая взгляда от озера, кромка которого вновь там, где должна быть, в нескольких метрах от него. — Ты думаешь, я не знаю, что ты покуриваешь? — со смешком кивает Юнги на белеющие рядом с Чонгуком бычки и тоже усаживается на землю. Тот молчит, даже бровью не ведет, хотя стыд обжигает щеки так, словно по ним розгами прошлись. Конечно же, Юнги знает, что он курит, он все на свете знает. Глупо и абсолютно по-детски было пытаться скрыть от него подобное. Это Чонгук здесь тот, от кого принято все скрывать. — Ты ведь и про родителей моих знал, да? — тихо спрашивает он. Выходит абсолютно беззлобно, даже бесцветно, хотя казалось, что должно прозвучать как обвинение. Юнги есть, за что винить, и эта мысль отзывается стремительно набирающим силу раздражением где-то внутри. — Да, но не все, — вздыхает старший и переводит взгляд куда-то вдаль, дальше, чем простирается озеро и лесок позади него. — Я догадывался, что твои родители перешли Квансу дорогу, и что, скорее всего, дело было именно в предательстве. То, каким способом он это сделал — так поступают только в случаях предательства или ошибок тех, кто был сильно приближен к верхам. Чонгук только и может, что сжимать кулаки и качать головой, неверяще глядя на чужой спокойный профиль. Он почти задыхается в собственном отчаянии и злости, не понятно даже, на что именно, и ощущает, как на смену этим чувствам приходит истерика. Юнги знал с первых дней, но молчал. — Получается, это мои родители во всем виноваты, — хмыкает Чонгук. Какая-то болезненная, кривая ухмылка искажает его лицо, обнажая несколько выдающихся вперед зубов, хотя в действительности ему нисколько не смешно. Он просто не может контролировать это, как и то, что говорит. — Получается, ты столько времени хотел отомстить Квансу за смерть Хосока, а мстить нужно было мне, да? — глупый смешок невольно вырывается из его груди. — Может быть, вовсе и не стоило убивать Квансу? Он, в отличие от тебя, желал смерти правильному человеку. Не успев договорить фразу, Чонгук прячет лицо в ладонях и судорожно вздрагивает всем телом. Из его груди начинают вырываться приглушенные всхлипы, которые невозможно разобрать или различить. Юнги не думает ни секунды, одним рывком тянет на себя Чонгука, отрывает его покрасневшие на холоде ладони от лица и прижимает к груди кажущееся сейчас таким маленьким и ломким тело. Чонгук не вырывается, тычется носом ему в шею и смеется как сумасшедший, утирая катящиеся по лицу слезы и сопли о чужое пальто. Он судорожно пытается сделать вдох, жаждет втянуть в легкие запах старшего, точно способный немного успокоить, но понимает, что задыхается. — Тише, боже мой, тише, — прижимается губами к его макушке Юнги и поглаживает по затылку с такой остервенелой силой, что могло бы быть почти больно. — Месть ничего не решает, Чонгук. Она не помогает никому — ни Джину не помогла, ни Квансу, — он не ощущает ни холода от земли, ни влажности на шее, он видит и чувствует только дрожащего Чонгука, которого отчаянно прижимает к своему наполненному болью сердцу. — Чонгук, послушай меня, есть еще кое-что, о чем ты должен знать. Младший медленно отрывает от его груди голову и поднимает затянутый пеленой слез взгляд. Даже дыхание задерживает, хоть и получается это с трудом, закусывает дрожащую губу и ждет. Он боится услышать то, что вновь разобьет ему сердце. — Я опоздал, потому что был в твоей квартире. Я не знал, что вообще пытаюсь там найти, но продолжал искать. И я нашел, — переходит на полушепот Юнги. — Там были документы, которые принадлежали твоим родителям. Чонгук, они действительно работали на полицию, — он сильнее сжимает пальцы на спине младшего, когда тот вздрагивает. — Твой отец очень давно работал на Квансу, на протяжении нескольких лет он под него копал и сливал, что мог, но этого было недостаточно для ареста. Копам нужно было взять его с поличным, — тихий вздох. — В случае успеха они пообещали твоему отцу программу, защищающую информаторов, это позволило бы вам уехать и зажить самостоятельно, потому что, как ты уже знаешь, просто так из группировки не выйти. Глаза Чонгука неверяще расширяются, он хватает ртом недостающий воздух, но Юнги, будто не замечая этого, продолжает в очередной раз за несколько суток переворачивать его мир с ног на голову. Для самого Юнги, когда он нашел документы, все встало на свои места. И то, почему Квансу с такой одержимостью охотился за Чонгуком, и то, почему его дело было засекречено и передано в вышестоящие органы полиции. Такие предательства не то что не прощаются, они караются кровной местью. Это жестоко и больно, но Чонгук должен знать все, Юнги и так слишком долго и часто скрывал от него правду. — Не уверен, как именно Квансу обо всем узнал, но думаю, твои родители этого не ожидали. Они думали, что переезда в новую квартиру и липовых документов будет достаточно, чтобы сбежать, — замолкает на мгновение Юнги, чтобы зачем-то вытереть с чужого лица слезы, которые все равно продолжают безмолвно катиться. — Твои родители совершили много ошибок, Чонгук, но они правда пытались все исправить. Просто не успели. Юнги вздрагивает, когда младший резко пихает его в грудь, отталкивая от себя, и вскакивает на ноги. Чонгук хочет спрятаться, скрыться где-нибудь от всей этой правды, которую на него ушатами выливают, но не знает, куда себя деть. Так и стоит на месте и невидяще смотрит на Юнги сверху вниз, сам ведь просил рассказать. А перед глазами мелькают картинки из детства, теплые мамины руки, гладящие перед сном, и всегда немного суровый, но не злой взгляд отца. В ушах почти как наяву звенит тоненький смех еще совсем маленького брата, который сидит на отцовской шее и тянется пальчиками к камушкам на хрустальной люстре. Его мать и отец в действительности не были такими уж плохими родителями, скорее, просто очень запутавшимися людьми. Его родители совершили много ошибок, но они правда пытались все исправить. Просто не успели. Истерика накатывает на Чонгука по новой, заставляет осесть обратно на холодную землю. Юнги оказывается рядом в то же мгновение и вновь прижимает к себе так сильно, будто Чонгук рассыпется, если он разожмет руки. — Все закончилось, Чонгук, — старается звучать спокойнее Юнги, в то время как самого его изнутри раздирает болью не меньшей, чем младшего. Его мальчик разваливается на куски, а он снова ничего не может с этим сделать. — Скоро ты сможешь начать жизнь заново и забыть обо всем. — Но я не хочу, — воет Чонгук, и Юнги готовится к тому, что его вновь оттолкнут, но тот лишь прижимается ближе и отчаянно цепляется за его плечи. — Я не хочу забывать. Я не хочу стирать из своей жизни то, что сделало меня мной, — он отодвигается всего на несколько сантиметров и обхватывает лицо Юнги дрожащими ладонями. — Я не хочу отпускать тебя, хен. Я такой же, как и ты, понимаешь, я уже весь измазан в крови, я не смогу жить так, как ты этого хочешь, — он качает головой, не позволяя открывшему рот старшему ответить. — Ты говоришь, что у тебя уже шанса на что-то хорошее нет, но почему тогда только с тобой я не чувствую себя таким? Почему только с тобой мне не страшно признавать то, что я совершил, не страшно принимать свое прошлое, не страшно осознавать, чем я являюсь, потому что это ведь не все? — Чонгук переходит на отчаянный шепот, прикрывает глаза и прижимается своим лбом к чужому. — Ты хочешь для меня новой жизни, хочешь, чтобы я выбрался из тьмы на свет. Но и ты, хен, имеешь на это право. Нам не обязательно оказываться по разные стороны. Ты ведь просто можешь последовать за мной. Чонгук больше не произносит ничего, переходит на тихие бессвязные рыдания. Юнги не уверен, что он в себе, что эти слова он сказал осознанно, полностью отдавая себе в них отчет, даже если они, без сомнения, искренни. Психика Чонгука перегружена слишком большим количеством тяжелых событий, произошедших за последние дни, и даже его сильный мальчик имел право в конце концов немного сдаться и пусть не сломаться, но согнуться под их весом. Чонгуку тяжело и плохо, Чонгук разваливается на части, и пусть Юнги действительно не знает, как собрать его по частям, он хотя бы попытается не дать этим частям расползтись в разные стороны и будет удерживать их вместе до тех пор, пока они не срастутся. Подхватив все еще рыдающего Чонгука на руки, он поднимается с земли и направляется в сторону дома, вздрагивая каждый раз, когда ощущает на своей шее невесомые прикосновения влажных, наверняка соленых губ.☬☬☬
Войдя в дом, Чимин небрежно скидывает обувь и куртку и устало заваливается на диван в гостиной. Он толком не спал последние несколько дней, и даже прошлую ночь, вместо того, чтобы отдохнуть, провел рядом с Намджуном, которому помогал решать многочисленные вопросы с группировкой и приобретением портов. Тот, оставшийся на улице, чтобы завершить переговоры по телефону, не спешит возвращаться, и Чимин только грустно вздыхает и обнимает подушку. Все еще так странно осознавать, что Намджун принял свои чувства, что сейчас он действительно находится в его доме, который уже почти считает своим. Чимин так отчаянно этого желал, столько боли вытерпел, столько сил непонятно откуда нашел, чтобы не сломаться и простить еще по итогу, но реальность все равно отзывается горечью. Такой ли он жизни хотел? Ради этого ли бегал от самого себя? — Боже, не верится, что мы дома, — вздыхает наконец зашедший в дом Намджун, небрежно расстегивает рубашку и ложится прямо на Чимина. Он укладывает ему голову на грудь и блаженно жмурится из-за того, как маленькие пальцы сразу начинают гладить по спине и путаться в волосах. Чимин почти не ощущает тяжести его тела, оно уже стало родным. На грудь давит нечто другое, темное и невысказанное, что вырывается наружу, когда Намджун принимается недвусмысленно покрывать его шею и ключицы поцелуями. — Перестань, — уворачивается от чужих губ Чимин и отводит взгляд. — Что не так? — непонимающе хмурится Намджун, чуть приподнимаясь, чтобы заглянуть ему в глаза, но тот отворачивается. — В чем дело? — Я не хочу больше заниматься группировкой, Намджун. Я говорил, — выбирается из-под него Чимин и садится на диване. Слова звучат резче, чем ему того хотелось, но все его нутро буквально отторгает саму мысль. — Я не могу так больше. Ты попросил моей помощи, и я помог, взяв с тебя обещание, что после мне больше не придется этим заниматься. — Так и есть, со всем покончено. Тебе больше не обязательно участвовать в делах, если ты этого не хочешь, — все еще не понимает чужой холодности и резкости Намджун. Он принимает сидячую позу и тянется к руке Чимина, чтобы успокаивающе сжать, но тот руку убирает и оборачивается со злостью во взгляде. — Да, но как мне быть с мыслью, что все это устроил ты? — не сдержавшись, шипит Чимин. Он не был уверен, что стоит поднимать эту тему, и, возможно, лучше было бы просто забыть, но не получилось. Слова, случайно подслушанные им в разговоре между приближенными Намджуна, не давали покоя и продолжали грызть изнутри. — Организовал встречу тайком, обманом притащил туда Чонгука, хотя заранее знал, что Юнги не придет. А если бы он действительно не приехал? Чонгук бы погиб, Намджун. А теперь по твоей вине погиб Джин! Чимин даже не замечает, как начинает рыдать. Все эти дни он был рядом с Чонгуком, поддерживал его, как мог, вновь непонятно откуда находил в себе силы ради других, но не был способен оплакать друга сам. Скорбь вместе с отчаянием и разочарованием в Намджуне копились, наслаивались и оседали гнильем, отравляющим и разъедающим нутро, и рано или поздно все это должно было вырваться наружу. — Как ты узнал? — после недолгого молчания начинает Намджун, но Чимин его перебивает. — Какая разница? Ты думал, я не узнаю? Но я узнал! — злится Чимин, а сам глотает слезы, что горше полыни. — Ты не посоветовался ни с кем, ты сделал это тайком и вопреки Юнги, другу, который всегда был предан тебе. Ты подставил под угрозу жизнь самого дорогого для него человека. Представь, что кто-то поступил бы так с тобой и подверг опасности меня? — он почти кричит, смотрит на мрачного Намджуна полным боли и непонимания взглядом. — Ты понадеялся, что справишься сам, а теперь Джина нет! Из-за тебя! Намджун прикрывает глаза и с трудом выдыхает воздух сквозь стиснутые зубы. Друга потерять больно, но еще больнее смотреть на заплаканное лицо любимого человека, который озвучивает то, что он сам себе в голове повторял не один раз. — Ты виноват, Намджун, и я просто не знаю, как... — Я знаю, что виноват! — не выдержав, рычит на Чимина Намджун. — Ясно? Я знаю, что проебался, что Джин погиб по моей вине, — он пытается сделать глубокий вздох, опускает раскалывающуюся на части голову и обхватывает ее руками. — Но что я должен был делать? Ждать, пока Юнги решится, а Квансу тем временем придет в себя, наберется сил и уничтожит нас? Пока придет по душу того же Чонгука? — Чимин, не ожидавший подобного ответа, теряется и отводит взгляд, но Намджун берет его за подбородок и заставляет смотреть на себя. — Юнги никогда бы не позволил его взять, а у меня появился ты, и я больше не мог ждать, Чимин, — он придвигается чуть ближе, чтобы младший точно внимательно его выслушал, как будто у того есть силы оторвать взгляд от этих глаз цвета ночи, в которых отчаяние и искренность через край переливаются. Намджун никогда не был перед ним таким уязвимым и откровенным, и это выбивает из-под ног всю почву. — Ты сказал, что хочешь жить в мире, и я должен был его тебе обеспечить. И пусть я облажался, пусть я сам себя никогда не прощу за то, что случилось по моей вине, но я делал это не ради власти или денег, Чимин. Я делал это ради тебя. — Нет, Намджун, — шепчет в ответ младший, у которого все еще слезы по щекам градом катятся и разбиваются о чужие руки, что обхватывают его лицо. — Ты делал это ради себя. Ради того, чтобы я остался, — он укладывает свои ладони поверх чужих и прижимает к щекам сильнее. — Но я бы не ушел, даже если бы мы оказались посреди войны. Даже сейчас я и мысли не допускаю о том, чтобы тебя оставить, несмотря на то, что ты снова причиняешь мне боль. — Я люблю тебя, — касается его губ своими Намджун, покрывает его лицо поцелуями и прижимает к себе его подрагивающее тело как можно ближе. — Я люблю тебя с первой секунды, как встретил. Я любил тебя, пока боролся с собой и отталкивал тебя, я любил тебя, когда отпускал и когда снова нашел. Я люблю тебя. И если ты любишь меня хоть на одну сотую так же сильно, ты поймешь и не заставишь меня отрекаться от всего, чего я добился. Чимин, ты можешь заниматься, чем пожелаешь, я обеспечу тебя всем и поддержу в любой деятельности. Я буду учиться разделять свою жизнь, но я не смогу полностью изменить ее, сделать полностью спокойной и мирной. Это уже часть меня. — Я и не собирался заставлять тебя все бросать, — качает головой Чимин. Он знает, что фирма и группировка являются неотъемлемой частью жизни Намджуна, и требовать у него отказаться от этого — это как требовать стать другим человеком. Чимин любит его таким, даже с кровью на руках и сотнями отнятых жизней за спиной, пусть сам он больше не хочет отнимать ни единой. — Я просто хочу быть рядом, не испытывая необходимости причинять кому-то боль. На душе все еще тоскливо и пусто, между ними вновь очередная дыра, которой теперь долго стягиваться и зарастаться, а Намджуну предстоит еще многое переосмыслить о своих взглядах и поступках. Но Чимин действительно слишком его любит, чтобы не попытаться. В конце концов, кто из них хоть немного свят? Чьи руки не окроплены по локоть багряными каплями? Будет сложно, возможно, это ни к чему не приведет, но Чимин не собирается отказываться от того, какой хочет видеть свою жизнь, как не должен и Намджун. Он готов мириться и готов бороться, и в действительности только это имеет значение. Прежде, чем Намджун успевает утянуть его в забытье и позволить раствориться в выбивающих из головы любые мысли ласках, Чимин давит на чужие плечи, чуть отстраняя от себя, и внимательно смотрит в глаза напротив. — Но ты должен поговорить с Юнги, Намджун. Пообещай мне. Дождавшись неуверенного кивка, он откидывается на диван и прикрывает глаза, позволяя чужим губам утянуть себя в глубокий, чувственный поцелуй. Чимин любит Намджуна намного, намного сильнее, чем на одну сотую, даже если эта любовь так часто ранит.☬☬☬
Осеннее солнце, восседающее высоко на небе, хоть и светит ярко, играясь лучами на мраморной поверхности надгробий, но совсем не греет. Тэхен зябко поеживается, поднимает воротник пальто и пытается согреть покрасневшие руки теплым дыханием. Джин похоронен рядом со своей женой, и теперь, приходя к нему, Тэхен приносит цветы еще и ей. Он наведывается каждый день, и не потому что не может отпустить — он понимает, что другу там наверняка намного лучше, просто не хватает его невыносимо. А тут чуточку легче становится, Тэхен разговаривает с ним, и кажется, будто Джин действительно все слышит, будто и вовсе ответил бы, если бы мог. Он не знает, как пережил бы это, если бы не прошел терапию. Доктор Сон звонил, даже предлагал вновь лечь в клинику, чтобы не сорваться, пока не оправится, но Тэхен в порядке. Он не хочет принимать, не хочет глушить боль в наркотиках, хоть и подналег немного на алкоголь. Ему больно, но эта боль вперемешку со смирением и даже некоторым облегчением. Джин его не бросал. Возможно, некоторым действительно просто не суждено задерживаться на этом свете. Не то чтобы Тэхен верил в бога, но теперь почему-то хочется. Хочется думать, что Джин воссоединился с близкими, а Хосок обрел душевный покой. Возможно, они даже могли встретиться там наверху. — Надеюсь, вы хорошо проводите время, — хихикает он, салютуя надгробию старшего принесенной фляжкой с водкой и отпивая глоток. — Ну и гадость, — опускает он полный отвращения взгляд на фляжку. — Лучше бы пошел к Хосоку, он хотя бы бухло нормальное выбирал… Тэхен ворчит, в то же время заботливо убирая налетевшие сухие листья с обеих могил, а после укладывает фляжку рядом с надгробием Джина. Закончив, он прячет обветренные руки в карманы пальто и вздыхает. — Ну, я, наверное, пойду, — он опускает взгляд, почему-то чувствуя вину за то, что уходит. — Намджун попросил помочь, больше некому. Юнги вторые сутки не появляется, и я серьезно уже думаю… — Тэхен? Услышав свое имя, Тэхен вздрагивает и оборачивается, но только через несколько секунд осознает, кто перед ним стоит. — Я вас напугала? — округляет глаза Джихе и сминает в пальцах принесенный букет ирисов без упаковки. — Немного… Не каждый день к тебе на кладбище обращаются по имени, — усмехается Тэхен, вызывая у девушки перед собой улыбку. — Простите, я не хотела, — тихонько хихикает она и подходит ближе, разделяя букет на две равные части и укладывая на каждую из могил. — Это вы принесли? — указывает она на роскошные букеты из белых лилий. Тэхен смущенно чешет затылок, но кивает. — Это очень красивые цветы, — вновь мягко улыбается Джихе, и говорить становится не о чем. Наступает неловкая тишина, но никто почему-то не порывается уйти, сбежать от этой неловкости. Они так и стоят рядом и молча разглядывают фотографии на надгробиях до тех пор, пока ветер не становится совсем холодным, а карманы не перестают согревать замерзшие руки. — Я скучаю по нему, — вздыхает Джихе, которая, несмотря на свои чувства, в первую очередь видела в Джине близкого друга, а потом научилась видеть и брата. — Да, я тоже, — растирает уже заледеневшие ладони Тэхен. — Но, наверное, пора идти. — Тут неподалеку есть кофейня, мы могли бы пойти туда и немного погреться, — негромко говорит Джихе, продолжая смотреть перед собой. Тэхен открывает было рот, чтобы отказаться, ведь его ждут дела, ведь перед ним секретарь Намджуна, с которой он когда-то вел себя не самым лучшим образом. Но почему-то вместо этого он поджимает губы, чтобы вздохнуть, помолчать немного и наконец заговорить. — Но у меня есть условие, — он ловит растерянный взгляд девушки и оттопыривает локоть, предлагая за него ухватиться. — Я угощаю. Джихе хмыкает и берет его под локоть, кидая, как и Тэхен, прощальный взгляд на могилу Джина, прежде чем уйти. — Тогда я буду еще и пирожное.☬☬☬
Чонгук переворачивается на бок, прислушиваясь к звукам в доме, и окончательно смиряется с мыслью, что уже не уснет. Когда Юнги принес его в дом, он сам его раздел и уложил в кровать, улегшись позади и прижав к себе все еще немного подрагивающее в истерике тело. Они больше не разговаривали, обсуждать было нечего, но, ощущая чужое тепло, Чонгук все равно понемногу успокаивался. Когда на смену урагану внутри пришло опустошение и какой-то глухой покой, словно его обмотали толстым слоем ваты, он почти мгновенно провалился в сон и даже не почувствовал, в какой момент Юнги ушел. Проснулся он только спустя несколько часов в остывшей постели, когда солнце уже успело сесть за горизонт, а выглянувшая было луна скрылась за толстыми серыми тучами. Чонгук понятия не имеет, дома ли Юнги, но все никак не решается выйти из комнаты и проверить. Ему тошно от самого себя, тошно, что оказался таким слабым. Что, справившись с несколькими потерями, все равно почти сломался под весом очередной жестокой правды. Оказывается, его родители хотели устроить для них с братом новую жизнь, хотели сбежать и попытаться начать все заново. Возможно, вне напряжения от жизни на два фронта, его отец не был бы таким агрессивным. Возможно, не находись жизнь его матери под такой серьезной угрозой, она смогла бы от него уйти. Возможно, в действительности они вообще не были так ужасны, как Чонгуку казалось, и его воспаленное потерей сознание просто запуталось в самом себе. В любом случае, это все не имеет значения. Они пытались устроить для Чонгука лучшую жизнь, и теперь их больше нет, а он вновь проходит через то же самое, готовясь потерять человека, который стал гораздо роднее, чем когда-либо были они. Беспокойно вздохнув, Чонгук откидывает одеяло и выбирается из постели. В доме темно, хоть глаз выколи, но за несколько месяцев он успел изучить его так хорошо, что теперь безошибочно проскальзывает к двери и выходит в гостиную. Фонарь со двора светит ярко, частично освещает и комнату, и Чонгук замирает, разглядывая на диване до боли знакомый силуэт старшего. Сначала он пугается, опасаясь, что Юнги как всегда не спит или спит слишком чутко, но тот продолжает сопеть, повернувшись на бок и спрятав руки под подушкой. Чонгук знает, что под этой подушкой хранится. Он уже хочет развернуться и пойти обратно к себе, чтобы все же попытаться уснуть или так и проворочаться до утра, но почему-то не может сделать и шага. Вместо того, чтобы уйти и не делать себе еще больнее, Чонгук ложится к Юнги на диван и накрывает себя его одеялом. Тот, почувствовав шевеление, распахивает глаза. — Ты чего? Что-то слу… — договорить он не успевает. Чонгук придвигается к нему ближе и целует, с замиранием сердца чувствуя, что Юнги отвечает в ту же секунду. И это похоже на падение в бездну. Ту, от которой бы держаться подальше, обходить за километр и бояться взглянуть в ее сторону. Но Чонгук, и без того балансировавший на краю, только что сам сделал шаг вперед, сам нырнул в ее объятия и даже не хочет закрывать глаза, наслаждается каждым мгновением своего полета навстречу темноте. Поцелуй становится глубже и отчаяннее, Юнги подминает Чонгука под себя и оказывается сверху, прижимая к себе на узком диване. Тот выгибается навстречу, льнет ближе и тянет за руки на себя до тех пор, пока Юнги не опускается на него грудью. — Я хочу по-настоящему, хен, — шепчет Чонгук прямо в чужие губы со всей серьезностью и уверенностью, на которые способен. Он готовится к тому, что Юнги откажется, начнет сопротивляться или, как минимум, нахмурит брови, но тот почему-то только неровно вздыхает и сокращает расстояние между их губами. Чонгук разве что не плавится. Плавится под прикосновениями чужих ладоней, холодных на контрасте с разгоряченной кожей, к бокам под футболкой и пока обтянутым спортивными штанами бедрам. Плавится, когда сам касается чужой оголенной спины и обводит пальцами каждый выпирающий позвонок. Юнги не торопится, как и всегда, терпеливо позволяет Чонгуку себя рассматривать и как угодно касаться, дает сколько угодно времени изучить свое тело и сам изучает чужое, которое и так знает наизусть. Хотя какое оно чужое, каждый сантиметр кожи, каждая родинка и впадинка на теле Чонгука для него родные. — Приподнимись немного, вот так, — шепчет Юнги, стаскивая с Чонгука футболку и вновь прижимаясь к его теперь оголенной груди своей. Кожа Чонгука мгновенно покрывается мурашками, стоит сквозняку ее облизать, но Юнги касается его так нежно и вместе с тем чувственно, что она почти горит под прикосновениями. Даже в его холодных руках всегда невыносимо тепло. Юнги отрывается от припухших губ и опускается ниже, проходится дорожкой поцелуев вдоль чужих шеи и ключиц, задерживаясь губами на груди, чтобы приподнять Чонгука под бедра и стянуть мешающие штаны вместе с бельем. Чонгуку вновь немного неловко быть перед старшим настолько открытым, а мысль о том, что будет дальше, совсем кружит голову и заставляет мелко дрожать. Кожа Юнги разве что не светится в полумраке, будто это свечение исходит откуда-то изнутри. Он кажется Чонгуку невыносимо красивым с этими спокойствием и уверенностью во взгляде, подтянутым телом и слегка взъерошенными русыми волосами. Чонгук отвлекается, задумываясь о том, кажется ли он сам ему таким же красивым, и старший, будто почувствовав, поднимает на него полный нежности взгляд, а затем возвращается к его губам и сразу глубоко и напористо целует. Все мысли снова вылетают из головы. Юнги на вкус как сигареты и крепкий кофе, он пахнет чайным деревом и мятой, и Чонгук, сам не знает, почему, тихонько стонет, цепляясь пальцами за его немного пересушенные волосы. Чужое тело на этот стон реагирует мгновенно, Юнги мычит, резко толкаясь и прижимаясь к Чонгуку бедрами, и тот разве что не задыхается. Они никогда еще не заходили дальше ласк руками, но Чонгук уже чувствует, что сейчас происходит нечто совсем иное. Его сводит с ума ощущение веса чужого тела на себе, куда большая открытость и мысль, что Юнги будет касаться его там, будет внутри. И хотя это все смущает безумно и грозит неизбежной болью, он хочет идти до конца. Чонгук не совсем знает, что делать, хотя тысячу раз и видел все это в порно, а потому просто ведет себя как обычно: оглаживает широкие плечи Юнги и ведет пальцами вдоль его крепких рук, потому что их всегда так приятно касаться; приподнимается немного, чтобы оставить поверх татуировки с розой несколько поцелуев, все еще не переставая удивляться, что не колется об эти реалистичные шипы; откидывает голову, когда Юнги касается губами его челюсти, и позволяет себе вновь негромко заскулить, потому что, как старший уже успел выяснить, место под ухом у него самое чувствительное. — Мне немного страшно, — шепчет Чонгук, сам не до конца осознавая, что произнес это вслух. Юнги отрывается от его шеи и чуть приподнимается, чтобы прижаться своим лбом к его. — Тут нечего бояться, — отвечает он, и Чонгук покрывается мурашками из-за приятной хрипотцы в его севшем голосе. — Но если ты захочешь, мы прекратим в любой момент. — Я не хочу! — выпаливает Чонгук и сам же смущается тому, как глупо и почти отчаянно это прозвучало. — Просто волнуюсь. — Я тоже, — признается Юнги с мягкой улыбкой. — Немного. Чонгук тихо вздыхает, его щемит от нежности так сильно, что становится страшно. Юнги с ним предельно честен, он, как и всегда, остается собой и делает все, чтобы так поступал и младший. Чонгук обвивает его шею руками и тесно прижимается, безмолвно благодаря. — Я сейчас вернусь, хорошо? Я быстро, — осторожно выпутывается из его объятий Юнги и чмокает в нос, прежде чем встать и уйти в спальню. Чонгук даже остыть и испытать неловкость не успевает, так быстро он возвращается с небольшой салатовой баночкой в руках. — Это нужно, чтобы не было больно. И прежде, чем ты спросишь — она осталась здесь со старых времен. Чонгук смущается и чересчур резко тянет Юнги на себя, стремясь скрыть это вечно преследующее его чувство стыда. В действительности он и не собирался ничего спрашивать, даже не думал. Он доверяет Юнги и знает, что если бы не захотел сам, тот никогда бы его и пальцем не тронул. Он доказывал это тысячу раз. — Раздвинь немного ноги, хорошо? Вот так, иначе у меня ничего не получится, — с явной улыбкой шепчет Юнги, надавливая на внутреннюю сторону бедра младшего. Тому все еще неловко и не совсем удобно находиться в такой позе, но Юнги не позволяет зацикливаться на этой мысли. Он сразу глубоко его целует, раздвигая покусанные губы языком, и осторожно сжимает его член у основания. Не ожидавший такой ласки Чонгук мелко вздрагивает и невольно подается бедрами вперед в попытке продлить прикосновение. Смущение и волнение отступают на задний план, сменяются желанием, которое Юнги только разжигает плавными движениями вдоль его члена. — Ах, хен, — цепляется Чонгук за напряженные плечи Юнги. Не прекращая двигать рукой, тот жадно ловит каждый вздох младшего, его темный взгляд пылает не помещающимся в нем желанием, прожигает насквозь, и Чонгук только в этот момент ощущает, что ему в бедро упирается чужой член, все еще скрытый тканью штанов для сна. Недолго думая, он опускает руку между их телами и проскальзывает пальцами под кромку белья Юнги. — Тише, тише, — усмехается тот, останавливая Чонгука. Он и сам прекращает движения рукой, и уже совсем поплывший младший почти готов заскулить от нехватки контакта, но Юнги приподнимается, недолго чем-то шуршит, а через пару секунд проскальзывает рукой между его ног и надавливает влажным пальцем на вход. Задержав дыхание, Чонгук пытается расслабиться всем телом, потому что знает, что именно так нужно делать. — Вот так, — шепчет Юнги, чуть проталкивая в него палец. — Не зажимайся, иначе это может быть больнее, чем должно. Дыши. Чонгук послушно втягивает в себя воздух и старается не зажмуриваться. Получается с трудом, а потому Юнги, все еще проталкивая в него палец, подается вверх и поочередно целует каждое болезненно прикрытое веко. Принимать даже один палец больно, но Юнги делает все, чтобы отвлечь его от этой боли. Оставив поцелуи на веках и щеках, он накрывает губами и губы Чонгука и начинает осторожно двигаться внутри. Это занимает куда больше времени, чем Чонгук думал. Прежде чем Юнги проталкивает в него второй и третий палец, проходит несколько долгих минут, целый десяток, наполненный неприятными ощущениями внизу, которые Юнги как может разбавляет поцелуями, нежными ласками и хриплым бормотанием прямо в губы. — Такой хороший, ты так хорошо справляешься, Чонгук-и, — шепчет он, почти позволяя забыть о боли и жжении, которые до конца так и не проходят. — Мой самый смелый и сильный мальчик. Эти слова могли бы показаться пошлыми или неуместными, но Юнги, Чонгук знает, искренен, а потому он воспринимает их не как пошлое, но как самое откровенное. Не как восхищение, но как признание. И это в тысячи раз важнее и интимнее любого бормотания о бесконечной любви. Юнги растягивает его до тех пор, пока болезненные ощущения почти совсем не прекращаются, тем не менее, продолжая оставаться не слишком приятными. Чонгук удивлен, что все еще возбужден до предела, хотя старший ни на секунду и не позволял ему остыть или замкнуться — ласкал и покрывал поцелуями, вновь и вновь проходился ладонью вдоль члена, но не допускал того, чтобы он перешел грань. Убедившись, что Чонгук готов, Юнги вынимает пальцы и встает с постели, чтобы наконец снять штаны и белье. Тот немного смущается, когда замечает влажное пятно на серой ткани и явно уже болезненно стоящий член старшего, который все это время мучился, но не позволял прикасаться к себе, все свое внимание отдавая Чонгуку. Раздевшись, Юнги вновь устраивается между его ног, чтобы тесно обнять и утянуть в долгий, чувственный поцелуй. Все же немного остывший младший вновь распаляется, чувствует, что желание по-новой разгорается внизу живота, заставляет его по инерции раздвигать в стороны колени и тихо поскуливать, мечась по простыням. — Хен, пожалуйста, я готов, — бормочет Чонгук, заглядывая Юнги в глаза, и в этом взгляде столько всего: мольба вперемешку со страхом, желание, смущение и бесконечного размера волнение, отдающееся в груди частым-частым биением сердца. Чонгук сейчас, как и всегда, когда они вместе, такой открытый и уязвимый, такой нужный и родной, что Юнги буквально задыхается от желания сделать для этого человека все, что в его силах. Выдавив на член достаточное количество смазки, он приставляет головку к растянутой дырочке младшего и осторожно толкается бедрами. Чонгук замирает, привыкая к ощущениям, которые доставляют боли больше, чем когда в него проникали пальцы. Он старается не забывать дышать, как сказал ему Юнги, но это так сложно, когда воздух застревает в легких. Юнги на пробу толкается глубже и тут же замирает, когда пальцы Чонгука впиваются ему в плечи в безмолвной просьбе остановиться. — Я не буду спешить, — целует его в нос Юнги и убирает с широко распахнутых глаз влажную челку. — Все хорошо, не волнуйся, — шепчет, замечая в них беспокойство. Только когда Чонгук заметно расслабляется и чуть раздвигает в стороны колени, он позволяет себе толкнуться вновь. Тот снова скулит, намереваясь его остановить, но Юнги не поддается и продолжает медленно двигаться. Знает, что Чонгук уже растянут достаточно и просто психологически боится продолжить. — Все хорошо, — снова повторяет Юнги севшим голосом, потому что он тоже не железный, потому что сам почти уже сходит с ума, а Чонгук под ним мелко дрожит и сжимает его в себе. — Пожалуйста, доверься мне. И Чонгук, как и всегда, доверяется. Расслабляется и просто отдается в умелые, заботливые руки Юнги. Льнет к его ладоням, послушно раскрывает губы для поцелуев и рвано стонет, когда чувствует, что становится особенно приятно. В действительности это не похоже на то, что рассказывают или показывают в порно. Нет никакой простаты или бурного оргазма только от того, что Юнги толкается внутрь. Это ощущение наполненности очень приятно, оно заставляет все внизу живота разгораться огнем и сворачиваться в узел от возбуждения, но не более того. Только в этом всем действительно есть нечто невыносимо особенное. Сам факт того, что они с Юнги сейчас близки настолько, сама мысль, что Юнги сейчас внутри него, явно получает удовольствие и при этом все равно в первую очередь дарит бесконечные ласки Чонгуку, гораздо важнее и интимнее, чем показушные оргазмы и наигранно громкие стоны. Гораздо проще и быстрее все сделать руками или ртом, но то, что происходит между ними сейчас, не заключает в себе цель просто получить физическое удовольствие. Возможно, Чонгук еще совсем маленький, глупый и мало что понимает, но для него то, как Юнги чувственно толкается бедрами, как трепетно сцеловывает стоны с его губ, как выгибается в спине и ощутимо сжимает его бока, не стесняясь уткнуться ему в шею и едва сдержанно зарычать во время оргазма, скорее напоминает слияние душ, акт единения на каком-то другом уровне — более откровенном и искреннем, чем что-либо другое. Чонгук кончает немного позже, когда Юнги выходит из него и помогает руками, продолжая целовать, целовать, целовать уже давно распухшие от поцелуев губы. А Чонгук совсем не против, ему хорошо так, как никогда еще не было, он все равно уже утонул в этой черной бездне, что прижимает его к себе так тесно и трепетно, что хочется рыдать. И пусть потом будет больно, намного больнее, чем было сегодня, ведь болеть будет внутри, под ребрами, Чонгук не жалеет. Даже после всего случившегося, даже когда Юнги уйдет, эта ночь все еще будет с ним, будет храниться в его сознании как уровень близости, которого ни с кем и никогда больше не достичь, но который он все же успел испытать. Позволив обтереть себя влажным полотенцем, Чонгук прижимается к улегшемуся рядом Юнги и прикрывает глаза, слишком вымотанный, чтобы не провалиться в сон мгновенно. И он даже не узнает, что Юнги так и не смыкает глаз до самого утра, потому что с ужасом осознает, что больше никогда не сможет отпустить своего самого смелого и сильного мальчика.☬☬☬
Юнги уходит из дома рано утром, намеренно так рано, чтобы не пересекаться с Чонгуком. Он не бегает от него и знает, что, проснувшись, младший наверняка расстроится, но не готов говорить с ним до тех пор, пока все не решит. Выбираться из объятий и оставлять расслабленное после того, что случилось ночью, тело младшего было трудно. Юнги силой отдирал себя от дивана и успокаивался лишь тем, что, возможно, впервые поступает правильно. Не удержавшись, он перед уходом все же наклонился к Чонгуку и нежно коснулся его губ поцелуем, едва не разбудив. Намджун написал ему среди ночи и попросил о встрече, сказал, что нужно поговорить. Юнги и так знает, что нужно, но все равно с трудом сдержался, чтобы не послать его и не выключить телефон. Они договорились встретиться в ресторане в центре в десять, Юнги отказался приезжать к другу домой или в офис, до которых было бы намного ближе, но сыграла злость и обида. Прикинув, что у него в запасе еще больше часа на дорогу, он садится за руль малышки и срывается в сторону Сеула. За ночь температура сильно упала, и Астон Мартин немного ведет на покрытой тонкой наледью дороге, несмотря на всесезонную резину. Юнги чуть сбавляет скорость и мысленно ставит себе пометку заехать к Тэхену и переобуться на зимнюю. Из-за скользкой дороги путь занимает чуть больше времени, и в ресторан Юнги заходит уже после Намджуна, которого быстро находит сидящим в самом дальнем углу у окна. Он на ходу просит у официанта ром и усаживается напротив. — Пол-одиннадцатого утра, а мы уже пьем, — отпив терпкого виски, хмыкает Намджун, но не выглядит при этом особенно веселым. — Я уже думал, ты решил не приезжать. Юнги пожимает плечами, но не отвечает, потому что такие мысли тоже были. Официант приносит Юнги стакан и вазочку со льдом, и они молча пьют еще какое-то время, прежде чем Намджун решается заговорить. — Послушай, Юнги, я хотел извиниться. То, что случилось… — Случилось то, что ты меня предал, — сразу же перебивает его Юнги. Намджун терятся, а тот подается на стуле вперед и сцепляет руки перед собой. — Или как ты хочешь это назвать? — Ты можешь называть это как угодно, но то, что я делал, я делал ради нас всех. Я хотел мира для наших людей, в том числе и для тебя, — хмурится Намджун, крепче сжимая в пальцах стакан из толстого стекла. — В то время как я жаждал отомстить за смерть Хосока, все, чего жаждал ты — это денег и власти, — хмыкает Юнги, пропуская его пустые, как ему кажется, слова мимо ушей. Он зол на Намджуна и имеет на это полное право, потому что по его вине чуть не погиб Чонгук и погиб Джин. Кто знает, что было бы, вообще не появись там Юнги с подкреплением. — Послушай, ты можешь думать, что хочешь, но дело было уже не во власти или деньгах, — устало откидывается на стуле Намджун. — Может быть, сначала так и было, и тогда я мог действовать холодно и расчетливо, но не теперь, — он замолкает, но внезапно Юнги понимает, что, точнее, кого, он имеет в виду. — У нас не было особо вариантов, ты бы никогда не позволил привлечь Чонгука, а я больше не мог тянуть, — с горечью говорит Намджун. — Я должен был защитить Чимина. Я должен был обеспечить ему мирную и спокойную жизнь. — Ценой безопасности Чонгука и жизни Джина! — не выдержав, хлопает Юнги стаканом по столу. Намджун не отвечает, отводит взгляд и отпивает несколько глотков виски. Он действительно облажался, наделал ошибок, ничего как следует не просчитал и сильно за это поплатился, но в тот момент все, о чем он думал — это Чимин. И если бы ему пришлось отдать за младшего жизнь, он, наверное, не мешкая сделал бы это. Отбери у него фирму и группировку, и он переживет. Отбери у него Чимина, и он не протянет до рассвета. Того, что за это жизнь пришлось отдать Джину, он себе все равно сам никогда не простит, будет до конца своих дней вынашивать в груди вину и раскаяние. Такое не прощают, но Намджун за это прощения и не просит. Они оба погружаются в долгое молчание, каждый думает о тех, чьи жизни для них важнее собственных. Как бы Юнги не злился, в действительности он понимает Намджуна, ведь за Чонгука сам борется столь же отчаянно. И он не уверен, что не повторил бы ошибки младшего, окажись он на его месте. — Ты все еще мой друг, Намджун. Несмотря на предательство, а это именно оно, ты все еще мне брат, и я прощу тебя так или иначе, — наконец говорит Юнги, поднимая на друга серьезный взгляд. — Но за это ты мне крупно должен. Намджун знает, что этот взгляд старшего не сулит ничего хорошего, что так Юнги смотрит, когда планирует нечто, что не обязательно закончится положительно. Он тяжело вздыхает, но все равно отодвигает от себя опустевший стакан и уверенно кивает. И дело уже даже не в чувстве вины и желании его загладить, он просто догадывается, о чем попросит Юнги, и готов ради него на это пойти. — Я слушаю.☬☬☬
Какой-то частью сознания Чонгук ожидал этого. Не хотел, чтобы ожидания воплощались в реальность, но все равно ожидал. Когда он распахнул глаза, едва способный разогнуть затекшую шею, небольшое пространство рядом на узком диване все еще хранило чужое тепло. Юнги только-только уехал, а Чонгук снова лежал и думал, сколько еще раз он будет готов справиться с подобным. Наверное, больше нисколько. И вроде бы ему не за что винить Юнги, тот сразу дал понять, чем все это закончится. Чонгук и не жалеет — ни о случившемся ночью, ни о том, что месяцами позволял себе прикипать душой, врастать в чужую жизнь и пускать корни в своей. В конце концов, Юнги научил его многому, и кто знает, что было бы с Чонгуком, если бы острое желание мести и пустоту в груди не вытеснили спокойные черные глаза и всегда немного холодные руки. Он не уверен, как будет справляться и заново учиться жить, возможно, пойди он на условия Юнги, было бы легче. Но Чонгук так не хочет. Если уходить, то с концами, фаршируя тротилом мосты и обрубая любые подступы. В самом начале Чонгук уже думал сбежать, но тогда у него не было ничего, а сам он едва не рассыпался на части. И пусть сейчас дыра в его душе не то что расползлась обратно, а стала бескрайней, всеобъемлющей, у него хотя бы есть то, чему его научил Юнги. Он умеет стрелять и драться, знает, как жить, будучи готовым к любому удару, а налички, которую Юнги хранит в шкафу на кухне, хватит на то, чтобы уехать, затаиться и прожить какое-то время. Он не хочет, чтобы его нашли. Приняв долгий горячий душ и плотно позавтракав остывшим пибимпабом, Чонгук идет в спальню и собирает рюкзак. Книги приходится выложить, потому что теплая одежда и пища насущная пригодятся больше, чем пища для ума, но Чонгуку жаль, что ему толком нечего забрать на память о Юнги. Разве что Беретту, расставаться с которой было бы просто глупо. Достав ее из шкафа, Чонгук усаживается на пол посреди спальни и принимается разбирать пистолет. Когда Юнги учил его устройству оружия, это казалось таким сложным и ненужным, а сейчас Чонгук может собрать и разобрать его за несколько минут с закрытыми глазами, и это на удивление успокаивает. У него почти не осталось патронов, но, наверное, это не важно, в новой жизни ему не придется убивать, хотя эта мысль уже совсем не пугает. В отличие от тихих шагов, которые внезапно раздаются за спиной, но которые Чонгук все равно отчетливо слышит. Не успел. — Ты топаешь как слон, — не оборачиваясь, громко говорит он, а затем слышит за спиной тихое кряхтение, которое на деле является до дрожи любимым странным смехом Юнги. — Ты стал хорошим профессионалом, — отзывается тот со слышимой в голосе улыбкой. — Или просто ты стареешь и теряешь навыки, — хмыкает Чонгук, который не хочет язвить, но все равно продолжает это делать. — Куда собрался? — уже серьезнее интересуется Юнги, усаживаясь на пол позади Чонгука и притягивая его к себе. Чонгуку бы оттолкнуть и выпутаться из этих объятий, но вместо этого он покорно откидывается на чужое плечо и прикрывает глаза, позволяя Юнги уткнуться носом себе в макушку. Он просто не может не хотеть быть к Юнги ближе, особенно сейчас, когда тот, по ощущениям, пришел прощаться. Чонгук молчит, потому что если попытается открыть рот и заговорить, то просто не сдержится и развалится на части прямо здесь. А Юнги будто и не просит отвечать, нежно целует за ухом и поглаживает по животу, зачем-то делая это все невыносимым. — Чонгук, — тихо зовет Юнги, заставляя прийти в себя, когда младший совсем отдается ощущениям и отключается от реальности. — То, что я тебе предлагаю, позволит тебе начать все заново. Ты сможешь получить хорошее образование, найти в будущем высокооплачиваемую работу и прожить жизнь так, как пожелаешь, — он замолкает и останавливает руку на чонгуковой груди, в которой сердце, кажется, совсем перестает стучать. — Но ты ведь не этого хочешь, да? Чонгук, которому страшно так, что тело не слушается, с трудом заставляет себя кивнуть, но все еще не находит сил открыть глаза. — Если мы уедем, вместе, мы никогда не будем в абсолютной безопасности, — тихо говорит Юнги, крепче прижимая руку, чтобы прочувствовать каждый удар маленького измученного сердца, которое с каждым словом вновь начинает биться, волнительно и тревожно. — Даже если Намджун поможет и заметет все следы, все еще будет вероятность, что меня найдут и попытаются убрать. Нам придется переехать в другую страну, ты не сможешь видеться с Чимином, тебе придется привыкать к чужому языку, еде, культуре. Мое нахождение рядом с тобой будет каждый день подвергать тебя опасности, потому что, к сожалению, от прошлого все равно никуда не деться, как бы ни хотелось, — он начинает немного покачивать Чонгука из стороны в сторону, словно ребенка на руках. — Я хочу быть с тобой, но я даю тебе право выбрать, Чонгук, потому что я верю в то, что ты для этого достаточно сознателен. Я приму любое твое решение, но ты должен знать и понимать, что за этим может последовать, — он вздыхает. — Если я останусь, Чонгук, будет намного, намного сложнее, чем если я уйду. Чонгук вслушивается в его тихий голос и почти не дышит. Даже не чувствует, плачет ли он, наверное все же да, иначе почему Юнги утирает его щеки? Чонгуку страшно открыть глаза, потому что страшно поверить, что он не спит, страшно распахнуть веки и вдруг осознать, что хриплый голос над ухом был лишь плодом его уставшего, отчаянного желающего именно этого воображения. — Когда я оказался здесь, я безумно тебя боялся, хен, — отзывается он в конце концов севшим, поломанным голосом. — Я боялся, что ты причинишь мне боль, что ты действительно стал для меня тюрьмой, и моя без того не самая радужная жизнь превратится в настоящий ад, — Чонгук наконец открывает глаза и разворачивается, чтобы обхватить серьезное лицо Юнги ладонями и прижаться своим лбом к его. — Но ты оказался тем, кто помог мне оправиться. Кто научил меня всему, кто покупал мне учебники и готовил каждый вечер ужин. Кто старался сохранять расстояние, но никогда не отталкивал, — он улыбается, замечая растерянный взгляд Юнги, хоть и чувствует, что все еще не может прекратить плакать. — Хен, вопреки всему, что ты мне говорил, у тебя есть шанс начать все заново, и ты заслуживаешь его больше, чем кто-либо другой, даже больше, чем я, — он приближается, оставляя на губах Юнги короткий поцелуй. — И ради этого я готов рискнуть, ведь теперь все, чего я боюсь, это того, что тебя не будет рядом. Юнги вздыхает и притягивает Чонгука ближе, чтобы поцеловать уже не коротко, но чувственно и глубоко. Он знал, что Чонгук выберет его, знал, что, несмотря на всю неправильность и потенциальную опасность этого решения, тот захочет быть рядом. Знал, потому что и сам не представляет, как смог бы Чонгука отпустить. — Хорошо, — кивает он, прижимая младшего к своей груди. — Хорошо, — повторяет, — я доверяю тебе, Чонгук. Мы уедем, как только ты будешь готов. Он справится с любыми сложностями, обманет саму смерть, если надо, лишь бы никогда не разжимать рук и не выпускать это часто-часто бьющееся сердце из своих ладоней.